То, что вырастет

Кормак часто думал, что зря он тогда пошёл на поводу чувств и отправился в Собор за Йондаром. Ему не следовало пытаться выслушать отступника, не следовало его уговаривать. Надо было убить его там, в подземельях Собора. Сразу и без разговоров. Убить, плюнуть на труп, забыть и пойти дальше. Или наоборот, допросить, методично втыкая в тело Йондара обмакнутый в яд кончик ножа. Вызнать всё, что примкнувший к Культу отступник мог рассказать об украденных Писаниях, и только потом медленно — очень медленно — перерезать ему горло. Тогда не пришлось бы тащиться за Охотницей через пустыню, обливаясь потом под раскалённой кирасой. Йондар точно чуял Культ по запаху, вёл их через пески напрямую. Их маленький отряд находил замаскированные стоянки культистов и выкашивал нечестивцев прежде, чем те успевали подать сигнал о вторжении. В эти минуты Кормак снова становился самим собой, прежним, забывая о Йондаре и источаемом им яде. Он испытывал мрачное удовлетворение, слушая сюиту Охотницы: ломкая тишина, нарушаемая лишь их дыханием и скрипом песка, шелест раскладывающихся турелей, и вот резкий взрыв первого заряда болы, встревоженные крики культистов, стрёкот механизмов, посылающих в мечущихся людей болты, свист ножей Охотницы, животные визги боли и агонии... И снова тишина, тяжёлое дыхание и еле слышный звук капающей с меча крови. Охотница расправлялась с культистами быстро и безжалостно — те падали, как срезанные колосья, даже не успевая понять, что их убило. А тех, что пытались спастись бегством, дорезали Кормак с Йондаром и Эйринна. В одном лагере пришлось задержаться. — Мы не одни! — звонко заявила Эйринна. — Здесь есть кто-то живой! Они все повернулись к ней, молчаливо ожидая указания. Заклинательница закрыла глаза, приподняла руку и стала медленно поворачиваться, пока её палец не замер напротив одного из поваленных шатров. — Там! — Вылезай, кто бы там ни был, — громко приказала Охотница, но ответа не последовало. Она посмотрела на Эйринну. — Ты не ошиблась? — Нет, — отозвалась Эйринна, прикрыла на миг глаза и добавила извиняющимся голосом: — Ему очень страшно. Йондар пожал плечами и шагнул к шатру, явно намереваясь зарубить скрытого там человека, но Кормак его остановил. — Негоже мечом попусту махать, — буркнул он. — Вдруг там пленник связанный. Йондар не стал противиться, отступил в сторону. Кормак потянул за полог, поворошил носком ворох ткани и увидел тощую щиколотку. Тронул её носком — осторожно. Та еле заметно отдёрнулась. Тогда Кормак обхватил щиколотку и выволок человека из шатра. Им оказался юноша, почти мальчишка, полуголый и с мокрым от слёз лицом. Йондар его опередил — быстро нагнулся и вывернул ладонь мальчишки так, чтобы и Эйринна и Охотница увидели яркую, едва ли не накануне нанесённую татуировку Триады. — Культист. Лицо мальчишки исказилось от рыданий, под носом надулся пузырь. Кормак поморщился. Йондар в Соборе хотя бы сохранял достоинство. — Пощадите! — всхлипывал мальчишка. — Я не знал, чем тут занимаются! Я хотел от них уйти! На песке под ним расползлось тёмное пятно. Охотница презрительно скривила губы. — Знаете, а он говорит правду! — прозвенел фарфоровым колокольчиком голос Эйринны. Заклинательница наклонилась к отшатнувшемуся от неё мальчишке, приложила указательный палец к его виску. — Он него не веет магией демонов. — Ладно, пошли отсюда, — вздохнув, махнула рукой Охотница. — Этот зассанец ничего полезного не скажет, только зря... Она не успела договорить. Йондар, отстранив Эйринну, подобрал с песка изогнутый костяной нож, резко дернул мальчишку за волосы, вынуждая выставить беззащитное горло и аккуратно, в одно движение перерезал. Тощее тело обмякло, кровь толчками вытекала на песок. «Чисто, — мелькнула у Кормака непрошенная мысль, — Эйринну не забрызгал». — Зачем? — в один голос воскликнули Эйринна и Охотница. — Он же отказался от Культа! — Если храмовники готовы убивать оступившихся братьев, — процедил Йондар, пристально смотря на Охотницу, — неужели оступившиеся культисты заслуживают большего снисхождения? Кормак ненавидел Йондара. За то, что тот предал Орден. За найденный им способ восстановить стёртую при Посвящении память. За то, что Кормак пошёл тем же путём. За то, что вернувшиеся воспоминания принесли только боль и разочарование. Кормак тосковал по утраченной жизни, отобранной инквизиторами — по невесте, оставшейся где-то в Вестмарше, по рыцарской службе. Но и по честному служению Ордену тоже тосковал. Что толку знать, что тебя много лет назад обманули, если отбросив обман, тебе нечем его заменить? Кормак не мог, как Йондар, завалиться в таверну с обнимку с вором и накачаться пивом, играя в кости и обнимая смешливых служанок. Не мог из скуки рассориться со случайными собутыльниками и, выйдя с ними на тихий пустырь за таверной, сбить кулаки в кровь, чтобы отвести душу. Кормаку казалось, что отступник Йондар специально портит ему жизнь. Кормак знал, что нравится Охотнице. Кормак замечал её взгляды, бархатные нотки, появляющиеся в её голосе при разговоре наедине. Знал, что она подолгу стоит у прилавков торговцев, выбирая редкие вещицы, которые потом с деланной небрежностью сует ему в руки. Кормак понимал, что Охотница ожидает от него первого шага, и что глупо хранить верность той, чьего лица он уже не помнит, но... Он также знал, что иногда Йондар стучится в её дверь, и Охотница его впускает. Храмовнику, предавшему Орден, нет нужды хранить обеты. Он ведет Охотницу к узкой постели, и Охотница отдаётся ему, яростно и безотказно, словно неотличимая от её смертоносных ловушек. Тонкие стены не могут заглушить ритмичный скрип кровати, вырывающиеся сквозь сжатые зубы стоны Охотницы, шлепки тел друг о друга и прочие звуки животного совокупления. И Кормаку от этого хотелось напиться до беспамятства. Днём было не лучше. Йондар вклинивался не только в отношения с Охотницей. Всё, к чему он дотрагивался, покрывалось налетом мерзости. Он превращал любой разговор в обмен избитыми пошлостями, с солдатами ли, с торговцами ли, с простыми ли жителями. От его злых и непрошенных комментариев любая проповедь становилась торжеством цинизма, а любая просьба о помощи — лживой манипуляцией. И когда Кормак издали любовался Эйринной, Йондар не мог не отравить и это. — Всё пялишься и пялишься. Скоро глаза сломаешь. Кормак надеялся, что если не будет его замечать и слушать, то отступник уйдёт, исчезнет куда-нибудь. Йондар в ответ на его упорное молчание лишь смеялся, приказывал взмахом руки принести пива и прилипал взглядом к обнажённой спине Эйринны. Если не знать о крутящихся в его голове порочных мыслей, то глядя со стороны можно принять его за самого обычного храмовника, каким он был когда-то, в одной из прошлых жизней. — Что, опять заведёшь свою шарманку? Опять будешь сидеть и ныть: «О, она так не похожа на всех, кого я раньше видел! О, её кожа такая мягкая! Гладкостью своей сравнима со слоновой костью! А глаза... О, её глаза!» — кривлялся Йондар, передразнивая неосторожно вырвавшиеся когда-то слова. — Верно, зачем говорить о своих желаниях, если можно по ночам копьё полировать. Да посмотри ты на неё, как она одета? Да на ней даже юбки нет. Может, тебе пример нужен? Показать, что надо делать? Или сам знаешь? И Кормак торопливо уходил, подгоняемый презрительным смехом Йондара. Он понимал, что иначе Йондар мог одним глотком допить пиво, подойти к Эйринне с болтовнёй о какой-нибудь чуши, стал бы пересыпать дурацкие речи сомнительными комплиментами, и то и дело касаться её голых плеч. Кормак знал, что Йондару неинтересна невинная и непорочная дева, ему вполне хватает блуда с Охотницей или со сговорчивыми служанками в таверне. Йондар хочет лишь сделать ему больно. Уничтожить то последнее светлое, что осталось в его жизни незапятнанным. И Кормак надеялся, что если держаться подальше от юной Заклинательницы, не смотреть на неё, не поддаваться — всё так и останется. Что похоть отступника не коснётся Эйринны, и он никогда, напившись, не зажмёт её в темном коридоре, грубо целуя и задирая край платка, служащего Эйринне юбкой. Они ненавидят друг друга. Но Кормак ненавидит чуть сильнее. Потому что это ему приходится по утрам видеть в мутном зеркале лицо Йондара.