Дело, важнее которого нет

За пару кварталов до места назначения Сергей попросил остановить машину, расплатился и вывел Кондратия из теплой вакуумности пахнущего дорогой кожей салона в сырую осеннюю прохладу питерской улицы. Им повезло: ни ветра, ни дождя не было, деревья стояли наполовину желто-оранжевые, наполовину причудливо голые, часть листьев сбросившие на серый асфальт. Дворники здесь то ли еще не успели потрудиться, то ли сделали работу спустя рукава, но Кондратий был им даже благодарен: это навевало воспоминания. Хорошо это было или плохо, он пока сам не понимал, но это определенно было правильно. Возможно, правильно — это какая-то совершенно иная, третья категория. Ее трудно классифицировать иначе. — И куда мы… — Прогуляемся немного, — Сергей подхватил на полуслове, пресекая возможную неловкость. — Надеюсь, без лишних зрителей. — Все на работе… по идее. — Ну, глядя на меня так не скажешь. Кондратий тихо рассмеялся, но оставил самокритичное замечание без комментария. Он знал, где окажется, с той самой секунды, когда Сергей назвал адрес; знал — но не решался спросить, зачем. Шли медленно, быть может, даже нарочито медленно, было время вдохнуть запахи прошлого, разделить на десятки более мелких составных частей: они практически не изменились. Так пах здесь каждый октябрь. Это было давно. Так давно, что, казалось порой, уже и не вспомнишь. Улица, на которой до сих пор стояла его гимназия, совершенно не изменилась тоже. Некоторые дома украсили новыми фасадами, одни магазины закрылись, на их месте открылись другие, но все это была облицовка, верхний слой декоративной плитки. Ощущение в груди, с которым он повернул за угол, уже зная, что именно увидит дальше, осталось прежним. Как и трехэтажное здание с высокими узкими окнами, похожими на прямоугольные бойницы, в окружении всегда аккуратно стриженных кустов сирени. Двор был пуст. Намыло несколько луж, ровно в тех же местах, где они залегали пятнадцать лет назад, в лужах плавали такие же желтые и оранжевые листья, отражалось серое небо и угол крыши. Вопреки несколько боязливому предположению, Сергей не стал вести его к крыльцу и не предложил заглянуть — бесспорно, им с радостью открыли бы двери, но… Кондратий был ему благодарен. Они остановились в паре метров от приоткрытой калитки: его обняли со спины, обхватили, удерживая надежно и крепко, прижали в мягкому свитеру под распахнутым черным твидом. Сергей устроил подбородок у него на макушке, и какое-то время они стояли молча, смотрели прямо перед собой — на облезлую краску забора, кирпичную кладку стен и подстертую разметку на асфальте, оставшуюся с линейки на Первое сентября. Кондратий не смог бы сказать даже примерно, сколько длилось это похожее на транс молчание. Может быть, достаточно, чтобы почти задохнуться, если только перестать дышать. Он вздрогнул и тряхнул головой, когда защипало в глазах — сильно и непрошенно, до обидного внезапно, так, что не убежишь и не заставишь литься обратно, сколько ни запрокидывай голову в потолок. Он это ненавидел. Ненавидел всю свою сознательную жизнь. — Я смотрю… на все. И представляю, — медленно произнес Сергей, на каждом слове касаясь губами его волос, — кудрявого мальчишку без шапки, который опять сбежал с физкультуры восьмым уроком… Именно тогда Кондратия прорвало окончательно: он мелко задрожал и всхлипнул, не в силах больше делать вид, что может это проконтролировать. Не мог. Никогда не мог. Поэтому и ненавидел. — Я… — Он в расстегнутой тонкой курточке. У него красный нос и красные пальцы, — тихо продолжил Сергей и сжал руки крепче. То ли — «я рядом», то ли — «прекрати от меня сбегать». Кондратий не знал, чего ему хотелось больше. Наверное, всего сразу, но всего сразу просить не принято. — И дома ему влетит за четверку по химии, потому что все ждут, что он будет круглым отличником. Они просто не знают, какие он пишет стихи. — И не узнают, — пробормотал Кондратий. Ресницы липли друг к другу, на щеках было горячо и влажно. — Восьмой класс. Я… это трудно, — он нервно рассмеялся и сжал руки Сергея, прочностью объятия напоминающие якорь. — Черт. Очень трудно. — Не говори, если не хочешь. — Да нет… не в этом дело. Просто все еще кажется, как будто… ну, знаешь, не стоит это показывать. Никому. Даже если знаешь, что тебе не сделают больно… — он замолчал и откинулся назад, запрокинул голову, пытаясь увидеть лицо. Насколько можно было судить, Сергей внешне оставался абсолютно спокоен, это успокаивало и его тоже. Стало как будто легче — по крайней мере, перестало так неистово трясти. — Обещай, что не сделаешь мне больно. То есть — нет, я знаю, что это ужасно много, этого требовать нельзя, но я, черт, Сереж, просто… — Я обещаю. Обещаю, любовь моя, — Трубецкой поймал его руки раньше, чем он успел спрятать лицо в ладони, и теперь ласково смотрел сверху вниз, не оставляя ни малейшей возможности вывернуться и убежать. От его ласки сердце билось на мелкие-мелкие кусочки и тут склеивалось обратно — болезненный, но исцеляющий процесс. — Это не много. Это меньшее, что я могу для тебя сделать. По крайней мере там, где это от меня зависит. Над миром я не властен… к счастью, наверное. — К счастью, — кое-как проговорил Кондратий, улыбаясь горящими щеками. — Неограниченная власть портит людей. Я тогда впервые влюбился. — Надеюсь, он не был учителем русского и литературы. — Нет. Это тоже было, но в шестом классе и не считается. Он был старшеклассником и у него была девушка, все достаточно… банально. Мне везло через раз. Следующий был более удачным. Сергей снял перчатку. На щеку легли его теплые чуть суховатые от погоды пальцы, он развернул Кондратия в профиль и наклонился сам, чтобы поймать его губы. Вышел смазанный, будто утешающий поцелуй. Второй пришелся на щеку, третий — на упавшие шторкой вниз ресницы. Он задержался губами на лбу, и Кондратий воспользовался моментом, чтобы развернуться к нему лицом, обнять, просунув руки под пальто и сцепив в замок на спине. Долго стояли молча. Не отпускали друг друга — не хотели, не могли, — но Сергей гладил его по спине и продолжал целовать куда-то в волосы, был такой надежный, большой и теплый, такой живой и настоящий, такой близкий и свой, что страх постепенно стал отступать. Словно затягивалось медленно и тягуче что-то давнее. Слепые зоны, черные пятна в собственной памяти не помогают, это Кондратий знал и сам. После того, как N. посадили, он провел два с половиной часа в кабинете штатного психолога, но и это — это тоже не помогло. Вернее, помогло лишь отчасти. Облегчило симптомы. Чтобы излечиться, не нужно рвать с корнем, как говорят некоторые; выбрасывать ключи от старой квартиры в Неву или сжигать коробку с вещами и письмами. Для этого нужно больше. Вернуться назад — и простить себя в прошлом за слабость, грехи и ошибки. Дать себе прошлому то, в чем нуждался тогда и нуждаешься до сих пор. А что делать, если… Кондратий прислушался к ощущениям. Больше не нарывало — пульсировало немного, как отдает в висок головная боль. Но вполне терпимо. Он отнял лицо от удобного плеча и посмотрел Сергею в глаза. — Пойдем дальше? Через двадцать минут здесь будет толпа подростков, придется раздавать автографы… — Пойдем. — Сергей еще раз крепко стиснул объятия, прежде чем отпустить его, поймать на ощупь ладонь и потянуть за собой. — Но… Кондраш, пообещай мне одну вещь. Если ты в какой-то момент захочешь прекратить — по любым причинам или без них. Если тебе станет плохо, больно. Скажи мне, и мы сразу поедем в аэропорт. — Я не думаю, что это понадобится, — Кондратий несколько смущенно пожал плечами. — Я знаю, что ты сначала думаешь, а потом делаешь, и… мне не кажется, правда... — Я серьезно, — неожиданно резко перебил Сергей. — Я серьезно, Кондраш. Это важно. Пообещай. Этот взгляд в глаза был другим: коротким, упрямым. Кондратий умел упрямиться, но отлично знал, что Сергей тоже может, когда захочет, настоять на своем. И в этот раз — милосердно сдался: — Ладно. Хорошо. Обещаю. Обещаю. Он мог пообещать Сереже такую мелочь, когда собирался — вот уже совсем скоро — пообещать быть с ним и в горе, и в радости, хоть и не должна была ничего не значащая церемониальная фраза иметь такое значение спустя столько лет и столько потрясений, но почему-то — имела. Кондратий покрутил кольцо: оно остыло на холоде, было приятным и гладким. Константой, напоминающей о правильности каждого принятого решения. Бесценным даром. Зеленое здание филфака на фоне осени выделялось, будучи самым зеленым предметом в округе. От него приятно тянуло ностальгией и беззаботной юностью. Без боли тянуло, без горечи. Ласково. Сюда он приходил по утрам на протяжении нескольких лет — на первом курсе бежал, сломя голову, чтобы не опоздать, на четвертом шел прогулочным шагом и учился по-новому ценить привычное. Это было хорошее, очень хорошее время, славное время освобождения от прежних сомнений и страхов. У восемнадцатилетнего Кондратия голова кружилась от ощущения собственного всемогущества, а руки дрожали от предвкушения всякий раз, когда он брался за что-то новое. Восемнадцатилетний Кондратий писал злые протестные стихи, осознавал себя в пространстве гражданского общества и влюблялся новой любовью. — Помню, не мог ни на кого смотреть. Девочек было больше, это осложняло задачу. — Хорошо, что никто не советовал тебе перевестись на матфак, — Трубецкой улыбнулся и крепко сжал его руку. Кондратий покачал головой: — Советовали, но не из заботы о моей личной жизни. А потому что «филолог, что это вообще за профессия?» — он узнаваемо передразнил любителей совать нос в чужие дела. — Мне просто все казались несерьезными. Сергей посмотрел на него так хитро, будто что-то замышлял. — Я бы тебе тоже не понравился? На секунду Кондратий замер, словно осознавая, но почти мгновенно принял правила игры: — Тебе бы пришлось постараться, чтобы меня впечатлить. Здесь дышалось намного проще, чем около школы. Они медленно обходили университетский корпус, осторожно перешагивая через лужи. По пути попалась стайка галдящих студентов, из которой никто поначалу не обратил на них внимания, а потом Кондратий услышал такое привычное: «Бля, это Трубецкой! — Да тихо ты, дебил, че орешь», — и рассмеялся в кулак. Происходящее с ним было немного похоже на то, как если бы он вернулся обратно и пережил заново дивный момент перехода, своего подлинного становления: где-то здесь, в этих стенах, попивая кофе на скамейке между этими деревьями, формировался тот Кондратий, который меньше чем через две недели выйдет замуж за президента. — Я мог бы каждый день встречать тебя после пар, — задумчиво предложил Сергей. — Приносить тебе кофе в термосе и вести тебя гулять… — Я бы выпивал кофе и просил проводить меня до метро. Я был страшно занятым человеком, не то что сейчас. — Отшил бы влюбленного интеллигентного мальчика из хорошей семьи. Кондратий смущенно сморщил нос, но все равно получил ласковый тычок в бок от Сергея. Влюбленный мальчик из хорошей семьи… С этим у него тогда и впрямь были проблемы. Все, что ни делается, к лучшему: хорошо, что тогда они еще друг друга не знали. — А ты доказал бы, что отличаешься от остальных. — Я бы попробовал. — Так попробуй. На пару секунд между ними повисла полная взаимной заинтересованности тишина. Кондратий, конечно, бессовестно подначивал — пользовался тем, что Сергея легко было развести на слабо, если дело касалось разного рода любовных подвигов. С другой стороны, Сергей никогда ни на что не велся, если сам не хотел. Он так ничего и не ответил, но поднес Кондрашину руку к губам и запечатлел аккуратный, целомудренный поцелуй на тыльной стороне ладони. Кондратий поймал себя на том, что дышит через раз: Трубецкой выпустил его руку, обвел двор коротким придирчивым взглядом, а через пару секунд взлетел на ближайший каменный парапет. Такие своего рода тумбы «украшали» каждую скамью с обеих сторон, в них были врезаны пепельницы, на взгляд Кондратия — изобретение для ветреного города довольно бестолковое. В силу роста и длины ног Сергею даже не пришлось прилагать к этому дополнительных усилий или пачкать скамейку, которой парапет прилегал. Кондратий подошел ближе и уставился на него с живым интересом и полным непониманием. Трубецкой прокашлялся и негромко начал: — Тот, кто любит цветы, тот, естественно, пулям не нравится… Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать от них доброты? Девятнадцатилетняя Аллисон Краузе, ты была убита за то, что любила цветы. Постепенно он вошел во вкус. К третьей строфе голос сделался громче и приобрел знакомые ораторские нотки, которые ни с чем не перепутаешь; немногочисленные люди, проходящие мимо, стали останавливаться и с любопытством поглядывать в их сторону. Подошел один, подошел второй. К середине стихотворения — Сергей как раз процедил сквозь зубы презрительное «бездельница» — практически рядом крутилась пара студентов, какие-то зеваки и хорошо знакомая Кондратию завкафедрой стилистики русского языка. Трубецкой их как будто не замечал. Может, и правда не замечал, он умел увлечься. Финал получился совсем уж выразительным. — Собирайтесь, цветы, на войну! Защитите прекрасное! Затопите шоссе и проселки, как армии грозный поток, и в колонну людей и цветов встань, убитая Аллисон Краузе, как бессмертник эпохи — протеста колючий цветок. Сергей дочитал в благоговейной восторженной тишине. Он был из тех людей, кого совсем не смущал ни пыльный парапет, ни университетский дворик — когда-то он привык выступать с такой трибуны и совсем не изменился за последние несколько лет. Кондратий наблюдал со странной смесью эмоций: вспомнились разом все митинги в маленьких городских скверах; одна из самых душевных — странное слово, но это было именно душевно — акций состоялась у них в крохотной деревне под Новосибирском, в которую они заглянули потому, что блажь в голову ударила. Мало где принимали так тепло, как в богом забытых городках и селах, выброшенных на обочину прежней национальной политики развития. Хорошо, что все давно изменилось. Наконец зазвучали аплодисменты. Сергей вынырнул из своего творческого транса, смущенно поклонился и сказал: — Спасибо, друзья. Извините за самодеятельность. — Он спрыгнул с парапета и приобнял Кондратия за пояс. — Перед свадьбой тянет на подвиги. Не удержался. Мы ненадолго и не по работе, но если что-то срочное… Чувство, клокотавшее в груди, наконец оформилось в нечто вполне конкретное, на неоновой табличке в голове вспыхнуло: «Надежность». «Надежность» тут же сменилась «Защищенностью» и — совсем неожиданно — «Гордостью». Вот оно, значит, как бывает. Вот оно как ощущается, когда не хочется скрывать отношения. И не кажется, что мир украдет твое счастье, если ты посмеешь о нем рассказать… Люди вокруг вежливо молчали и неловко улыбались, будто это их застали за декламацией диссидентской лирики. — Безусловно, — в тон ему просиял Кондратий, оправившись от первого потрясения. Ощущение цельности и долгожданного исцеления все еще переполняло его, но уже не было таким ошеломительным, как в первый миг: оно окутывало, подобно мягкой пуховой шали, невесомому одеялу, согревая от сердца — до самых кончиков пальцев. Незваные зрители не смущали больше. Трубецкой прижал его ближе — наверное, тоже понял: для этого ему никогда не нужно было спрашивать отдельно. Перед следующим пунктом намеченного маршрута Сергей повел его выпить кофе и перевести дух. Кондратий догадывался, что дальше — и боялся подумать, что дальше; с этого все и началось, ради этого затевалось, но проще было думать о неизбежности, как о чем-то далеком и абстрактном, чем воспринимать ее как часть объективной реальности, совокупность атомов и молекул. У неизбежности было живое воплощение из плоти и крови. Было имя, которое он до сих пор противился произносить. Их штатный психолог, профессор МГУ с десятилетним опытом работы в спецслужбах, билась с ним больше часа, чтобы выудить этот незамысловатый, в сущности, набор звуков. Следующий час Кондратий пролежал на кушетке в ее кабинете, отвернувшись лицом к стене. — Я не хочу делать тебе больно. — Сергей нарушил молчание первым и протянул руку, чтобы аккуратно накрыть пальцы, нервно постукивающие по кружке. Тут было достаточно тихо; к ним всего раз подошли за автографом, Кондратий плохо запомнил, в чем состоял разговор. В остальном ничто не мешало барахтаться в своих мыслях. — Я знаю, что неизбежно сделаю, если приведу тебя туда. Если ты не готов, давай уедем сейчас. Кондратий перестал смотреть на молочную пенку в кружке и поднял глаза на Трубецкого. У него на лице застыло — обычное, впрочем, для Трубецкого — выражение молчаливой заботы на грани встревоженности: «Только скажи слово, и все закончится». — Все в порядке, — сказал Кондратий и погладил его руку в ответ. Трубецкой улыбнулся, задерживаясь пальцами на кольце, и Кондратий улыбнулся тоже: совсем скоро на его месте будет маленький, незаметный золотой ободок, и точно такой же — на том же пальце у Сергея. Совсем скоро он сменит документы, и прошлому станет не добраться до него, не дотянуться в темноте скользкими мерзкими лапами. — Я готов. Сейчас не время для скелетов в шкафу. Больше Кондратий ничего не сказал, но Трубецкой перегнулся через стол и благодарно поцеловал его в лоб. То, что они увидели, прибыв по нужному адресу, было совсем непохоже на картинку из новостей. Несколько дней все каналы мусолили одну и ту же новость, порог парадной обивали журналисты, во дворе ошивались любопытные граждане и дежурила полиция. Сюжет показывали во всех выпусках новостей, и в первый раз Кондратий смотрел его остекленевшим взглядом, не в силах пошевелиться и даже вздохнуть, а потом виртуозно научился переключать канал за секунду до. Сейчас вокруг дома тринадцать-дробь-пять было пусто. Люди шли мимо, как в любой другой, самый обычный день. С забора свисала оборванная красно-полосатая лента — последнее свидетельство того, что произошло. Они подошли ближе. В нескольких метрах от крыльца Трубецкой остановился и сказал: — Иди. Я буду тут. Кондратий посмотрел на него, но ничего не смог выдавить в ответ. Надеялся, что словесного ответа не требуется: Сергей ободряюще кивнул ему и одними губами добавил: «Я с тобой». Трудным был только первый шаг. Отвернуться от него — теплого, родного, надежного и такого нормального, понимающего, стабильного, шагнуть навстречу своему прошлому, полному нервных срывов, истерик и подозрений. Тому, в котором пришлось узнать значение слова «использовать» и слова «предать». Шаг. N. говорит, что у него большое будущее. N. зовет его на свидание. N. привозит его к себе, и юный Кондратий Рылеев чувствует себя по-настоящему самостоятельным и взрослым. Шаг. Шаг. N. хвалит его стихи и обещает сделать его лицом современного протеста. Юный Кондратий Рылеев слишком истосковался по ласке и пониманию, чтобы услышать за этими словами чудовищный в своей бесчеловечности подтекст. Он собирает вещи. Шаг. Еще шаг. Носок упирается в ступеньку. Ему вручают билет на партийном съезде. Все вокруг в красивых костюмах и аплодируют. Он думает, что сможет изменить свою страну к лучшему. Ступенька. Вторая. Третья. Крыльцо с круглым железным козырьком, опирающимся на гнутые спирали. N. говорит: «Ты же понимаешь, что задаром ничего не бывает». Юный Кондратий Рылеев разбивает кулак о стену, когда ему предлагают повышение через постель, и уходит, хлопнув дверью, когда узнает, что за публикацию запрещенных материалов нужно заплатить трем разным чиновникам. Разбитое сердце болит не так сильно, как уязвленная гордость, разочарование и обида за благородные идеалы: он просто хотел как лучше. Неужели все действительно куплено? Неужели нет других вариантов? Сообщения с угрозами, оскорблениями и раскаяниями — вперемешку — сыплются в течение полугода, пока он живет в съемной у однокурсника и судорожно ищет работу. Под выпускные экзамены N. приезжает пьяный с букетом цветов, и повзрослевший за это время Кондратий Рылеев запихивает цветы ему за шиворот (буквально), кроет трехэтажным матом (не стесняя себя в выражениях) и целую ночь (без преувеличения) не может уснуть от страха, что никогда не сотрет эту главу своей биографии. Он не был у этого крыльца с того самого дня, как ушел отсюда с намерением никогда уже не возвращаться; в штабе осталась его кружка, выигранная на школьной олимпиаде, какие-то канцелярские принадлежности и маленький плюшевый лис, про которого говорили, что он очень похож на Кондратия. За лиса до сих пор было обидно больше всего. Даже больше, чем за себя — не его, в конце концов, оставили там одного, беззащитным и не заслуживающим такой участи. За эти годы они заменили звонок. Неудивительно — на награбленные-то деньги… Суммы, которые звучали в новостях, страшно было даже представить. Кондратий и не пытался представлять; более того, был уверен, что если дернет дверь — она уже не поддастся, если позвонит — ему никто не ответит. Система посыпалась, как карточный домик. Такие системы вообще не работают без человека. Это он тоже понял, когда ушел. — Я многое понял гораздо позже, чем следовало бы. Кондратий почувствовал, как задрожали плечи. Он не заметил, в какой момент Трубецкой подошел и встал позади него, и что-то внутри — что-то из того прошлого, которое пробудилось в нем за последние несколько минут — хотело было ощетиниться, забиться в колючий панцирь и оттолкнуть, но ему на смену быстро пришло другое, новое и еще совсем хрупкое, но такое прекрасное, что у Кондратия не поднялась рука его задушить. Он позволил себе расслабиться, когда на плечи легли и медленно съехали по рукам вниз знакомые ладони, рвано выдохнул через рот, позволяя прижать себя к груди и обхватить поперек. Трубецкой держал его, закрывая от холода, ветра и ноющего чувства бесконечного одиночества, позволяя проживать заново — столько, сколько потребуется, пока наконец не отпустит совсем. И тогда Кондратий почувствовал наконец, что его действительно отпускает: не потому, что он затолкал свою боль куда-то внутрь себя, запер за дверью с семью печатями и зарекся заглядывать в этот угол, а потому, что тому, прежнему, не было места в его новой счастливой жизни. Это и не он был больше — его прежняя, давно устаревшая версия. Без нее бы не было настоящего, не нет никакого смысла тащить ее за собой. Спасибо за все, нам с тобой больше не по пути. Оставайся там и не мучай меня. У меня своя жизнь, с которой я справлюсь сам. — Прости меня, — прошептал Сергей, задевая губами маленькие новые волоски на шее, провел носом за ухом, прижался щекой к волосам. — Прости, что я не всегда был рядом. — Ты всегда был рядом, — наконец проговорил Кондратий, с удивлением отмечая, как с этими словами уходит и не дающий дышать зажим. — Ты делал очень важное дело. Я не могу тебя винить. — Нет дела важнее тебя. — Есть, — на этот раз он возразил твердо и смело, уверенный в своей правоте: — Ты становился собой. Нет ничего важнее, чем стать собой. Я люблю тебя за тебя. Трубецкой развернул его к себе, и в его глазах Кондратий увидел ту же растерянность и неспособность выразить мысль словами, которую недавно испытывал сам. Он залюбовался этим красивым благородным лицом, нежностью во взгляде и еле заметной полуулыбкой; медленно, как во сне, огладил кончиками пальцев любимые черты и привстал на носки, чтобы соприкоснуться губами. В первый миг Трубецкой словно боялся вздохнуть. Кондратий успел отстраниться и хотел упасть обратно на пятки, чтобы сказать что-то еще мудрое и такое нужное сейчас, но его опередили — руки на талии сжались плотным кольцом, Сергей догнал его раньше, чем он успел снова открыть глаза, и поцеловал так, как больше всего любил сам: когда долгая, расплавляюще-тягучая нежность постепенно переходит в неутолимую жажду, и становится сначала тепло, а потом жарко и горячо, как вблизи пылающего костра… Кондратий осознал себя выронившим в поцелуй первый стон, а после — вцепившимся в его плечо и счастливо улыбающимся куда-то в пальто, потому что Сергей не смог удержаться и теперь зацеловывал шею. Он оставался в рамках приличия, позволив себе сдвинуть шарф только с маленького участка разгоряченной кожи, его руки держали Кондратия крепко и уверенно, а голос, когда он наконец смог оторваться от своего занятия и заговорить, был таким по-юношески беззаботным, что у Кондратия перехватило дыхание — а слышал ли он Сергея таким раньше? — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя... Он прерывался после каждой фразы, чтобы поцеловать, и после каждого поцелуя, чтобы сказать это снова — как будто не мог выбрать между тем и другим. А Кондратий стоял в его объятиях, согретый, найденный, обретенный; счастливый, влюбленный в него, в свою жизнь и во все, что их окружает самой чистой и самой светлой любовью, какая только бывает на свете. Так они не отпускали друг друга, пока Сергей вдруг не замер — замолк — и, наконец позволив себе поверить, взял его за руку (за правую, что с кольцом). И Кондратий шагнул за ним по ступенькам, не глядя под ноги, без тени сомнений и страха. Без боли и без тоски. Без малейшего желания обернуться. Прошлое, которое он символически оставлял за спиной, спало беспробудным сном и не смело подглядывать за него наступившим счастьем.