Рыжее

      Зима в преддверии Нового года несла в ледяных ладонях слякотную кашу, пробирающий до костей ветер и мозглый холод.       Конец декабря встречал пассажиров сигаретно-пепельным сумраком утра, и Алексей щурил сонные глаза в заоконную марь дремотной электрички, катая в пальцах бутылку с черным чаем «Nestea».       Мелькали старые пятиэтажки, припорошенные белой крошкой дворы между ними, железные путепроводы, бетонные эстакады и бетонные же заборы, крупно-рифленые, как венские вафли. Пригородный электропоезд покидал территорию большой Москвы, потихоньку выползая за пределы города-гиганта, была субботняя рань, и людей в вагоне, обычно забитом до отказа, успело скопиться относительно немного.       Состав, бегущий по литой лыжне рельсов и дробно постукивающий по ней металлом колес, незаметно пробуждался и наполнялся своими причудливыми временными обитателями.       Сперва показался коробейник, монотонно и занудно предлагающий всем желающим: сканворды, кроссворды, хлопушки, бенгальские огни, свежий выпуск газеты «Комсомольская правда», журнал «Космополитен», бумажные платки, ручки шариковые, сухую крымскую лаванду… очки на «плюс» и на «минус», выписанные тут же, на месте, без посещения врача-окулиста, чудодейственный крем от радикулита и загадочный абразивный поропласт «Золушка», по заверениям самого продавца, отчищающий всё и от всего.       Потом прошли цыгане в пестрых одежках и пуховиках, лузгая семечки и уткнувшись в смартфоны — должно быть, попутали электрички: эти обычно ехали до станции с диким лесным названием Конаковский Мох, — а следом за цыганами появился развязный, чуточку пьяный тощий парень с гитарой, такой долговязый, что ему пришлось пригнуться при входе в вагон.       Парень ввалился, двери за его спиной сомкнулись и на стыке глухо стукнули прослойкой резиновых амортизаторов, забряцали расхлябанные медные струны, и к хрипловатой гитаре присоединился такой же охриплый голос, шансонным тенором распевающий старое-престарое: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…».       Пассажиры тоже понемногу прибывали.       Вот влезла на обнесенном безликими домишками и опутанном беспорядочными черными нитями рельсов Ховрино какая-то старушка в коричневом драповом пальто, жар-птичьем платке и кусачей палевой шали поверх него, тихонько и деликатно присела рядом с Алексеем на край скамьи.       Вот в Химках в вагон забрались по-птичьи гомонливые семейные с детьми, с самокатами не по сезону и с облепленными снегом лыжами под мышкой, заняли соседнюю через проход пару сидений.       И вот на Сходне с ее трубчатым пешеходным мостом, похожим на канализационный сток, сливающий пассажиров на платформы, вошло необычайное существо. Рыжее, неясного пола и возраста, с косой челкой на пол-лица, с чуть округлыми удивлёнными бровями, с многослойностью тряпок: светлая рубашка, поверх нее — ярко-красная толстовка с глубоким капюшоном, поверх толстовки — стёганая бордовая куртка; Алексей сперва даже подумал, что пацанка, но чуть пригляделся и разобрал, что пацан.       Рыжее уселось на противоположной скамейке аккурат по центру, меж старушкой и Алексеем — будто раздумывая, сдвинуться ли ближе к окошку, отползти ли к самому краю или всё же так и остаться посередине, — и уткнуло нос в клетчатый шарф, обмотанный в несколько раз вокруг шеи.       А еще чуточку позже, в овеянной сыроватой, морозно-туманной дымкой Фирсановке, дополняя круг действующих лиц никем не запланированной утренней пьесы, в тишайшую субботнюю электричку со слоновьим топотом, с туповатым гоготанием и бравыми покрикиваниями ввалилась подгулявшая компания и оккупировала дребезжащий вагонный тамбур, откуда сразу же потянуло похмельным угаром и табачным амбре.       Семейные с детьми и самокатами заметно напряглись, плечистый отец в каракулевой шапке-ушанке и куртке-аляске с волчарым меховым капюшоном занервничал, принялся беспокойно оборачиваться на шумный тамбур и под конец собрал всех своих чад с женой да увел подальше от беды в другой конец вагона; старушка в жар-птичьем платке долго выглядывала со своего места в проход, что-то бесшумно пришептывая-причитая тонкими суховатыми губами, а рыжее так и продолжило безмятежно сидеть, сунув в уши по наушнику, уходящему красными проводками под куртку и толстовку. Продолжил спокойно сидеть и Алексей, сквозь свое усталое отражение глядя в окно на проносящиеся мили голых черных деревьев, где в ветвях запуталось снежное марево.       Стояние в тамбуре продолжалось недолго.       Двери торжественно разъехались, пахнув столпом сигаретного дыма, ноги затопали, расшвыривая с подошв приставший снег, голоса приблизились еще на метр или около того. Целая пара сидений по соседству после бегства семейных пустовала — там-то и решила устроиться шумная компания.       Их было четверо, все — пьяные, и, судя по сизоватому оттенку носов и скул, пьянство это носило затяжной, недельный характер.       Расселись, принялись оглядываться по сторонам с задиристым любопытством, выискивая себе развлечение, и наконец его нашли. Один из них, здоровенный плечистый бугай в черно-белой лыжной куртке и синих джинсах, бритый наголо и малость помятый с похмелья, склонился через проход, чуть не задев локтем неуютно подвинувшуюся старушку, уставился прямо на рыжее, косовато, но задорно подмигнул и спросил в явной надежде завести приятное знакомство:       — Чё, как дела?       У Алексея дернулся глаз. Оторвавшись от созерцания черного древесного частокола за окном, он медленно обернулся, окинул беглым взглядом: так и есть, судя по безмятежному виду, горе-кавалер ровно бы не понимал, с кем пытается познакомиться.       Рыжее дернулось, ощутив на себе хмельное внимание, пугливо ссутулилось, неуверенно выдернуло наушник сперва из одного уха, затем из другого, вперило в вопрошающего ясный взор и осторожно уточнило:       — Что, простите?..       — Как дела, говорю… — голос кавалера срывался, язык еле ворочался, буквы путались между языком и зубами и скатывались обратно в горло вместе с очередным сопящим вдохом; на короткий миг Алексею даже всерьёз поверилось, что тот всё кристально сознавал и его совершенно не смущало однополое знакомство, но…       Дальнейшее показало, что предположение это было ошибочным.       — Но-нормально, — судорожно сглотнув и дернув зажатые в пальцах наушники в разные стороны так, что они треснули на развилке и разъехались до самого штекера двумя отдельными проводками, рыжее с неуверенностью захлопало глазами, как будто бы вниманию удивилось, хоть и не сильно, и как будто бы приятным его не нашло, однако вместо положенного возмущения приняло с каким-то побитым, повинным смирением.       — Ты это… Давай, подсаживайся к нам, ща чего-нибудь выпьем, побалакаем! — кавалер в лыжной куртке сделал приглашающий жест рукой. — Тебе куда ехать? До конечной?       Рыжее замялось, неуверенно поерзало на месте, чувствуя неясный подвох, в панике заметалось взглядом, что-то невнятно замямлило, отнекиваясь.       — Тебе ж, поди, скучно одной ехать! Давай-давай к нам, не стесняйся! Пивас будешь?       Первой прозрела старушка, наметанным с годами чутьем загодя распознавшая половую принадлежность молоденького попутчика.       — Вы что ж тут творите-то, а?! — возмущенно воскликнула она, осторожно морщась и отворачиваясь от алкогольных паров, которыми ежесекундно наносило от соседей. — Какая вам там девица? Совсем разум последний пропили! Глаза разуйте! Упились так, что стыд потеряли! Совсем уже не разбирают, кто перед ними: парень али девушка!       Мужик в лыжной куртке осунулся. Нахмурился, проморгался, сощурился…       — Ты чего, бабка, совсем оборзела? — с угрозой прорычал он, но осекся, принявшись внимательно разглядывать несчастное рыжее создание, и вдруг разобрал, постиг, в оскорбленном негодовании возопил, да так, что содрогнулся весь вагон, а пассажиры начали оборачиваться, кто — испуганно, а кто — со скандальным предвкушением драки: — Ах же ты, педрила рыжий!       Сообразив, что вот-вот угодит под раздачу, старушка подхватила серую хозяйственную котомочку, согбенно поднялась со своего места да ускользнула, как мышь, но никому до нее уже не было никакого дела.       Разобиженный собственной оплошностью, неудачливый воздыхатель вскочил с сиденья, навис над рыжим, потянулся, собираясь сгрести за воротник, выдернуть с места и разбить аккуратное молодое лицо…       Что его дернуло, Алексей не знал. Скорее всего, включился с годами отточенный рефлекс — тот самый, что всегда раньше срабатывал на больших семейных гуляниях вроде свадьбы или именин, когда кто-нибудь из задиристых родственничков, перебирав со спиртным, норовил устроить мордобитие и испортить тем самым весь праздник. А может, вмешалась жалость к ни в чем не повинному рыжему созданию, которое просто спокойно ехало куда-то по своим делам, никого не трогало и тихонько слушало музыку в телефонном плеере.       Не так уж и важны были причины, в сущности, чтобы молниеносно подорваться с места, опередить, резко перехватить за грудки, дернуть на себя и в сторону, выводя тем самым из равновесия, и в финале этого маневра со всей дури впечатать потенциального зачинщика драки мордой в вагонное стекло.       Самая лучшая драка — это та, которой не случилось, Алексей всегда придерживался в жизни этого принципа, и принцип еще ни разу его не подводил. В итоге, конечно, чаще всего выходило не очень красиво: драка случалась все равно, он сам же эту драку устраивал — вернее, перехватывал в зародыше инициативу, — и избивал всех ее участников еще прежде, чем те успевали поднять кулаки.       Этот раз не стал для него исключением: выпавшая из пальцев бутылка с чаем покатилась по скамье, дружки горе-ухажера, беспомощно мычащего в кровавой луже на полу, завопили благим матом и ринулись на защиту, рыжее заползло с ногами на сиденье и забилось в самый дальний угол, пассажиры подняли панику, бросились кто куда, одни — прочь в другой вагон, другие — к кнопке связи с машинистом в надежде дозваться полицейского наряда, но, на беду или на счастье, кнопка почему-то не работала, заедала, престарелые динамики барахлили и фонили так, что невозможно было разобрать ни слова, машинист раздраженно требовал, чтобы сперва нажимали, а потом говорили, однако успокоиться и следовать его инструкциям никто в такой ситуации не мог.       Щуплый и не слишком высокий ростом Алексей серьезным противником не выглядел — один раз ему врежь, и рассыплется, — да только вот попасть по нему почему-то никак не получалось. Развернуться в узком проходе между сиденьями оказалось сложно, разминуться — и того сложнее, и некрасивая вагонная драка с медвежьими замахами и пьяной бранью происходила один на один, а при таком раскладе Алексей почему-то в каждом из раундов выходил победителем.       — Тварь, пидоров защитник! — орали ему с праведным негодованием обозлённые мужики. — Гаси его, Серёга!..       Но воинственный Серёга уже через пару секунд падал бесполезным кулем на пол, затрудняя к тому же возможность добраться до врага. Топтаться ногами по приятелю было не слишком комильфо, и оставшиеся двое ломанулись через спинки опустевших сидений: маневр, даже в трезвом состоянии требующий некоторой резвости и подготовки, в состоянии же пьяном — и вовсе трудновыполнимый. Единственного одолевшего это препятствие Алексей выдернул за шиворот и там же сбил на пол, а последний из оппонентов замешкался, призадумался — трое уже корчились поодаль, — и сам благоразумно пошел на попятную, перелез обратно и миролюбиво поплелся поднимать избитых товарищей.       Под конец они всей гурьбой, унылые и поверженные, с позором уползли из вагона в тамбур, уводя под руки своего приятеля-зачинщика, баюкающего разбитую в кровище переносицу, и вышли на ближайшей станции вон, а в вагоне, изрядно опустевшем, снова воцарилась хоть и взбудораженная, но тишина.       Алексей отряхнул руки и сел обратно на свое место. Покосился в тамбур — там было пусто, значит, правда убрались восвояси, а не отправились куда-нибудь за подмогой, — и перевел взволнованный взгляд на своего невезучего попутчика.       Тот всё так же сидел в углу еле живой, в классической позе эмбриона: закрывшись руками, зарывшись носом в шарф и подтянув к себе колени.       — Эй!.. — осторожно позвал его Алексей. — Эй, слышишь? Всё нормально. Они свалили.       В ответ донеслось невнятное бормотание, но хотя бы уже не из-под руки, руки рыжее опустило и открыло побледневшее лицо.       — Вот же твари, — не зная, что еще сказать, выругался Алексей. — Прям в лихие девяностые окунулся. Мало ли кто как одевается… Личное дело каждого. Чего сразу в пидоры-то записывать? Не бери в голову, я сам в свое время одевался, как последний панк, на башке у меня был ирокез кислотных сиренево-зеленых цветов, жилетку кожаную носил, джинсы драные в берцы заправлял. На руке — татуха от плеча и до локтя, до сих пор есть, не стал выводить. Когда выводишь, говорят, шрам уродский остаётся. А мне и без того их хватает, этих шрамов.       Рыжее помялось и подняло на Алексея какой-то пугающе восхищенный, чуть ли не влюбленный взгляд, изучая его более чем порядочный и цивильный облик, никак не вяжущийся с нарисованной картинкой: ни ирокезов, ни кричащих расцветок — аккуратно стриженные темные волосы, гладко выбритое лицо, черное пальто, белая рубашка, классические синие джинсы…       — Мне кажется, шрамы — это не уродство, — не к месту промямлило оно и аккуратно спустило на пол трясущиеся ноги. Помолчав немного, осторожно добавило с дурной, наивной честностью: — А если я не только по одежде он самый?.. Ну, которого все ненавидят… Тот, кого нельзя называть.       — Волан-де-Морт, что ли? — с легкомысленным смешком отозвался Алексей, подхватывая брошенную бутылку, скручивая ей крышку и отпивая свой взбитый чай.       Рыжий паренёк молчал, только подобострастно таращился на него над своим широким клетчатым шарфом — ни дать ни взять Шехерезада, осознавшая масштаб своего попадания и спешно придумывающая тысячу психоделически-наркоманских сказок, — и нехорошее подозрение закралось в голову.       — Ты правда гей, что ли?       Рыжее коротко кивнуло.       Алексей покосился по сторонам — все, у кого оставалась хоть крупица здравого рассудка, уже покинули вагон, и лишних ушей можно было не опасаться.       — И чего тебе нормально не живётся? — досадливо крякнув, глухо спросил он.       — Нормально — это как? — невинно хлопая глазами, поинтересовалось существо неопределенного — теперь-то уж точно — пола и гендера.       — Ну, девку себе завел бы, — чувствуя себя до крайности неловко и жалко, начал ему объяснять, разжёвывать, на пальцах доносить Алексей. — Жениться тебе ещё рано вроде…       — Я боюсь их, — неожиданно созналось рыжее.       — Кого? — не понял Алексей.       — Девок.       — А мужиков не боишься? Вон, эти тебя чуть не отметелили…       — Меня кто угодно отметелит, — буднично, смиренным тоном сообщил паренёк. — Только эти-то один раз, а девушка всю жизнь будет, если свяжусь…       Алексей хохотнул, оценив безупречную подростковую философию, честную и безжалостную. Посидел немного в молчании, неуютно ерзая, но любопытство распирало, и решил ещё порасспрашивать — раз уж встретил такого редкого зверя в дикой природе, натура эксплорера не позволяла встать, гордо сплюнуть под ноги клятому педерасту и удалиться, во всех возможных смыслах не погружаясь в предмет.       Да и страшный, всеми осуждаемый «пидор» на вид был сущим щеглом, с которого грешно казалось что-либо требовать.       Всю свою жизнь Алексей свято верил, что геи — они непременно крашенные в лохматый пергидроль, манерные сорокалетние мужики с наркоманскими рожами, а рядом с ним сидело — ладно, сидел, — этакий мальчик-зайчик, пацанка, настоящая пацанка, Гекльберри Длинныйчулок, вот что такое это было.       — А мужчины — нравятся? — строго и как будто даже порицающе — хотя и сам не понимал, за что порицать, и реакция эта была непроизвольной, — спросил его он.       — Нравятся, — отведя взгляд, шепотом вымолвило рыжее, смущенно уткнувшись в шарф.       — Да как они могут нравиться? — то ли искренне, а то ли по заученному выпалил Алексей. — Чему там нравиться-то? Мы ж страшные аки крокодилы… Ладно, не все, но большинство. То ли дело — девчонки! Там и лицо, и фигура… — сам почуяв, что несёт какую-то несусветную дурь, он резко замолк и неуверенно проговорил: — А если и не фигура, то все равно же вроде как к другому полу тянуть должно. Природой так заведено. — Видя, что паренёк качает головой, неуверенно уточнил, ощущая себя хромым и не очень умным Иваном Сусаниным, напропалую лезущим в самые безнадежные болотные топи: — Что, неужто совсем не тянет?       — Не тянет, — спокойно отозвалось рыжее: видно было, что совсем не боится — защитил же, спас, как там было уже бояться? — и подняло на Алексея взгляд, словно магнитом заряженный…       И Алексея закоротило: что-то ёкнуло в груди, скрежетнуло с тем обреченным звуком, с каким сходит с рельсов состав, отважной гусеницей уносясь под откос и с каждой секундой по второму закону Ньютона лишь наращивая скорость.       — Почему? — глупо проговорил он, не придав значения этому незнакомому чувству и легкомысленно отмахнувшись от него.       — Ну ведь вы же знаете, допустим, что хотите женщину, даже если ее у вас ещё ни разу не было. В школе уже знали, наверное. Вот и я. Знаю, что хочу… хочу быть с мужчиной, — откровения эти — неприкрытые, резкие и обрывистые, — одновременно и пугали и завораживали.       Алексей в потрясенном молчании продолжал испытующе смотреть на рыжее, а оно, оказавшись по всем канонам еще и бесстыжим, приспустило шарф с лица, ответив таким же упрямым взглядом — глаза в глаза, в упор, дерзко и с вызовом, — хитро прищурилось и вопросило:       — Вы мне так рекламируете всё это… А сами? — после этого вопроса в непонятной Алексею надежде затаившись и даже как будто бы задержав дыхание.       — Сам? — спохватился захваченный врасплох Алексей, не сразу сообразив, о чем речь.       — Ну, есть у вас любимая девушка? — он мог бы поклясться, что в голосе рыжего паренька плескался какой-то непривычный, шкурный интерес, пускай и кое-как упакованный в обертку укора.       — Сам я… — рассеянно произнес Алексей и затих, сник.       — Не хотите — не рассказывайте, — сразу предупредил его невольный попутчик. — Я не настаиваю, если очень личное. Мне-то ведь все равно, кто как живет, я вас точно учить жизни не буду.       От слов этих мигом сделалось утло и стыдно; вот перед ним сидел «пидор», а Алексей почему-то никак не мог отделаться от ощущения, что пидор здесь как раз таки он. Рыжий же казался каким-то трогательным, незапятнанным, невинным и до чертиков беспомощным.       — Да чего там личного, — кисло поморщился Алексей, неожиданно решившись рассказать то, что мало кому обычно поверял. — Она меня ждать не стала. Меня в армию забрали и в Чечню отправили. Она сперва обещала дождаться и вроде бы даже ждала, хотя и не верила, что выберусь, а потом… Потом перепугалась. Кто-то из родни сказал ей, что у меня с головой проблемы будут, даже если вернусь живым, и она скорехонько замуж выскочила. За бывшего одноклассника, кажется. Вот и вся история, — пальцы сами собой ухватились за крышку чайной бутылки, без толку ее скручивая то в одну, то в другую сторону, и практически ломая на горлышке резьбу.       — Жалко, — сказал паренёк, и Алексей, несмотря на вопиющую неискренность, с которой это прозвучало, уж было заподозрил его в нормальности, но преждевременно и напрасно: — А я бы хотел вот так кого-нибудь ждать… Страшно, конечно, — быстро сообразив и передумав, спохватился он. — А вдруг убьют… Нет, такого не хотел бы, но… Если бы вот… Просто бы ждать откуда-нибудь. Кого-нибудь. Но у меня как-то… Не получается ни с кем ничего, какое уж там ждать. А у вас всего одна девушка любимая была?       — Да нет… У кого ж она одна-то за жизнь бывает… — чувствуя себя всё хуже и хуже, всё паршивее — так, словно вывалялся в помоях вместе со свиньями, а потом вылез, отряхнулся и пошел показаться на глаза какому-нибудь добродетельному иноку из закрытого от людских глаз монастыря, — нехотя проговорил Алексей. — Пытался потом и еще… Но… Видишь ли, родственники ее в чем-то правы оказались. Не проходит оно бесследно. — В глазах рыжего застыло некоторое недоумение, и пришлось перейти к неприглядным подробностям: — Слышал, быть может, про «афганский синдром»?       Рыжий несмело кивнул — краем уха слышал наверняка, но в вопрос не углублялся, — и пересел поудобнее, подавшись навстречу, а Алексей внезапно поймал себя на том, что разглядывает его. Вовсе не крашенные пергидролем, а обласканные апрельским солнцем вихры, пугливые и по-отрочески наивные глаза, удивленный изгиб рыжеватых бровей и еле заметные веснушки, редкими крапинками рассыпанные на бледноватых по зиме щеках.       — Что такое «афганский синдром»? — поблескивающие влагой губы разлепились, выговаривая этот вопрос, светло-синие глаза сморгнули, требовательно уставились на Алексея…       — Это фарш, который невозможно провернуть назад, — просто и грубовато отозвался Алексей. — Война — это мясорубка. Целым ты из нее никогда не выйдешь, даже если и удастся руки-ноги сохранить. Вот и меня она тоже… перемолола по-своему. До сих пор иногда просыпаюсь от того, что ору, в голос ору, вся рожа перекошенная и… и зареванная, — честно признался он, нутром чувствуя, что этот человек, этот случайный мальчишка-попутчик не станет осуждать его за то, что обществом негласно принято было считать проявлением слабоволия и малодушия. — С годами это, к сожалению, не проходит.       — Я тоже иногда ночью ору, — бесхитростно хлопая глазами, подхватил рыжий. — Мне часто кошмары снятся. Хотя это, наверное, другое, — виновато закончил он.       Электричка тем временем вошла в оцепенение междумирья, раскинувшегося от мегаполиса до конечной областной точки ее пути; звенящие рельсы ложились под колеса бесконечными полозьями, и она катилась, мягко покачиваясь вереницей вагонов. Окоём над лесом, подступающим к железнодорожной насыпи с обеих сторон, поминутно яснел и даже расчищался в зените, снаружи на глазах делалось морознее, небесный свет, пробивающийся в облачные прорехи охрой и мёдом, золотил снежную бахрому древесных ветвей, ветер сшибал с них белую пыльцу, и наполненный ею воздух переливался солнечным антрацитом.       С вопиющим опозданием по вагону прошли стражи порядка, хоть совсем недавно и переименованные из милиционеров в полицейских, но своей прежней сути вместе с названием не утратившие, вальяжной и леностной походкой продвигаясь от тамбура к тамбуру и без особого энтузиазма высматривая вокруг себя следы драки. Так их и не обнаружив, они скрылись за противоположной дверью, исчезнув в хвосте электрички, а им на смену заступили двое ряженых, мужчина и женщина, в летах и в подпитии, в аляповатых скоморошьих нарядах и с размалеванными лицами, где румянец настоящий сражался с румянцем рисованным, наведенным на щеках то ли красками, то ли и вовсе дешевой помадой. Пели они частушки, пели громко, бездарно и похабно, но даже так легковесное предновогоднее ощущение зародилось под сердцем и оттуда уже растеклось по всему телу.       Разговор свернул совсем уж куда-то не туда, обнажая слишком личное, слишком не для случайных попутчиков в пустеющей по мере отдаления от столицы пригородной электричке.       — Вы служили, значит, — с восхищением вещало рыжее, неотрывно сцепившись с Алексеем взглядом и не желая отводить ни на секунду глаз. — И даже воевали… А я вот в армию не хочу. Я её, если честно, боюсь до смерти, — призналось оно со смущенной робостью. — Мне почему-то кажется, что я оттуда не вернусь, даже если воевать нигде и не буду…       — Но есть же способы «откосить», — осторожно подсказал Алексей, не веря тому, что делает: сам отваживает от срочной службы; проще говоря, потворствует женоподобному мальчику в его порицаемых обществом наклонностях. Обозлившись на самого себя, он через силу отмёл все эти предрассудки и выдал уже совсем правдивое, без пафоса и прикрас: — Да и, если не врать, то делать там, в армии этой, нечего. Либо ты убиваешь, либо тебя убивают, либо газон к приезду генерала зелёной краской красишь да чистишь зубной щеткой сортиры…       — Есть способы, — кивнул паренёк. — Но они для богатых, а я не то чтобы… богатый.       — Тебе поди лет-то всего восемнадцать от силы, — указав на него зачем-то коротким кивком — будто бы тут поблизости ещё кто-то был, на эти восемнадцать тянущий, — предположил Алексей. — Можно же сперва выучиться, а там видно будет. Может, здесь вообще с ног на голову всё перевернется к тому времени…       — Двадцать мне, — отозвался его необычайный попутчик, мотая головой и бросая такие взгляды, от которых всё за грудиной, прямо под ключицами, заворачивалось морскими узлами. — Это я выгляжу мелким только, а по правде уже не мелкий. А учиться я и так учусь.       — Есть у меня старые сослуживцы, — окончательно перестав понимать, что такое несёт, проговорил Алексей, роняя выскальзывающую из пальцев бутылку со взболтанным чаем и тут же хватая ее на лету. — Которые могут по дружбе помочь. — Рыжее воззрилось на него с искренним недоумением и затаенным ожиданием чего-то на донышке светлых глаз, чего-то странного, не имеющего ровным счетом никакого отношения к предмету их разговора. Солнце, едва показавшееся из-за облаков, давно нырнуло обратно, и повалил пушистыми хлопьями снег, залепляя разом все стёкла электрички; погода сходила с ума, весь мир сходил с ума, и сам Алексей — заодно вместе с ним. Он уже в совершенстве ничего не знал; он смотрел на своего попутчика и чувствовал себя так, будто в груди только что разлился целый чайник теплого цейлонского чая: закатного, душистого, крепкого, с лимоном и колотым сахаром. Обманчивая заснеженность погруженного в дремоту вагона с сиденьями, местами нагретыми до кипятка от расположенной под ними «печки», а местами выстуженными до льдистого холода, казалась вечной, хотя в действительности таковой и близко не являлась.       Станции и полустанки сменяли друг друга, несущийся через снегопад, обратившийся метелью, состав всё ближе подбирался к конечному пункту своего маршрута, и где именно их дорожки с рыжим пареньком должны были разойтись, превратиться в параллельные прямые, которые никогда уже больше не пересекутся, Алексей не знал. Всё сильнее предчувствуя обреченность этой случайной встречи на неизбежное расставание, он хмурился, с силой впивался заскорузлыми пальцами в бутылочный пластик, будто мечтал продавить его насквозь, чтобы чай брызнул наружу, чтобы произошло что-нибудь — что угодно, да хоть бы даже возвращение четвёрки агрессивно настроенных гомофобов, — но ничего не происходило, бутылка напор выдерживала, поезд размеренно бежал по рельсам, отсчитывая станции, как бусины чёток, только изредка подпрыгивал на промерзшей и вздыбившейся земле.       — Так снежно… — произнесло рыжее, на секунду оторвавшись от Алексея и уставившись за окно — а вернее, на окно, потому что то уже сплошь покрывало непроницаемое полотно липких ватных хлопьев, — и вдруг спросило: — А вам не бывает грустно перед Новым годом?       — Что? — вскинулся Алексей, не поняв вопроса, не до конца уловив, что за словами этими крылось, пряталось.       — Мне — всегда бывает, — не дожидаясь ответа, будто не ради ответа спросило, а просто — самому высказаться, созналось рыжее, печально поджав губы и всё так же не сводя глаз с белой пелены за стеклом. Со стороны казалось, что высматривает свою станцию, чтобы не проехать по ошибке, но взгляд проходил и сквозь снежность, и сквозь хвойный лес, заметенный от нижних разлапистых веток-шатров до остроконечных верхушек, и сквозь небо, затянутое пуховой многослойностью туч и набрякшее чернильной синевой. — Я его раньше ждал с каким-то тупым предвкушением и верил, что в этот день обязательно что-нибудь хорошее случится — знаете, как в фильмах, в них же всегда происходят какие-нибудь, пусть даже и самые банальные, чудеса, — но потом до меня дошло, что ничего не случится. Обычный день, ну. Обычный вторник или обычный четверг, или любой другой день недели. То есть для них-то, для всех вокруг, может и будет чудо, но не для меня. Спустя время это прошло, и теперь я уже больше ничего не жду, но это ощущение — ожидание чего-то праздничного, — оно почему-то осталось. Никак от него не выходит избавиться. Поэтому и грустно. У вас такого не бывает?       Алексей молчал: слишком знакомым всё это было, чтобы сознаться и принять.       Ничего никогда не случалось — хотя новогодний промоутер и обещал неизбежное волшебство — и от этого действительно навевало будничной грустью.       — Наверное, — неуверенно отозвался он. — Мне это понятно. Я не очень Новый год люблю. Мне вообще все эти праздники… — губы попытались сложиться в презрительное «поперек горла», но что-то внутри с размаху пнуло в сердце и под дых: в детстве, если не врать самому себе, он Новый год любил. Даже в том светлом и юном возрасте, в котором счастливо пребывало, не разумея толком своего счастья, это рыжее создание — всё еще любил, хотя любить уже понемногу переставал.       Лишь теперь, крепко разменяв четвертый десяток, он вдруг вопреки собственному желанию зачем-то это вспомнил, и утлое ощущение предателя Деда Мороза, проходящего мимо деточки-переростка к деточкам настоящим, не успевшим еще свое детство перерасти, годным по возрасту, в отличие от него, а потому и подарка достойным, непрошенно проклюнулось сквозь бетон закоснелой обиды.       Дед Мороз, который когда-то в стародавние времена еще был, говорят, Святым Николаем, да быть им давно и прочно перестал, смотрел на него сурово из-под неровно наклеенных бровей, потрясал такой же криво-косо прилаженной бородой, поправлял на плечах краденный у истинного владельца полушубок-симлу, утирал сизый от выпивки нос и, приобняв за плечи шалой рукой развязно улыбающуюся белокурую девицу, сурово говорил, нарочито подсыпая в срывающийся голос щепоть басовых нот:       «Чего пришел? Какие тебе подарки? Старый ты для подарков уже. П-шел вон отсюда! Я для детей! Ты — не дети! Я вообще не знаю, кто ты такой!».       И Алексей с ним неохотно, но вынужденно соглашался.       Он и сам не знал уже, кто он такой, успев растерять себя за все эти годы.       Пальцы его, продолжающие мучить бутылку с чаем, в очередной раз соскользнули, ринулись подхватить, но не успели, и многострадальный «Nestea», вобравший в себя за это утро слишком много разношерстной энергетики и превратившийся в индейскую аяуаску, которую тринадцать часов варят в черном котле, выскользнул окончательно, шлепнулся на пол и медленно покатился под скамью, где сидело рыжее.       Алексей, в смятении чувств утративший всю скорость реакции, дернулся за ним следом, чтобы перехватить, рыжее, желая помочь и испытывая ответственность за пространство под своей скамейкой, наклонилось тоже, и где-то посередине они невольно столкнулись. Рдяные вихры мазнули Алексею по бритой щеке, еле заметно цепляясь за легкую щетину и оставляя ощущение птичьего крыла, чужое плечо под многослойностью зимних одежд оказалось угловатым, острым; опомнившись первым, рыжее быстро отдернулось, подскочило и выпрямилось, не двигаясь, вытаращив глаза и пряча пол-лица в клетчатый шарф.       Пришлось Алексею сгибаться в три погибели, просовывать руку под скамью и копаться там, стараясь не задеть старательно отведенные в сторону ноги попутчика, напряженные и одеревеневшие. Бутыль с чаем он достал порядком извалянной в пыли и измазанной в подтекшей снежной жиже пополам с подсоленным песком; вид у нее был такой, что только выбросить, но Алексей продолжал ее зачем-то удерживать — самыми кончиками пальцев, чтобы не перепачкаться.       Электропоезд замедлился, мягко и плавно, будто зимние сани, подкатывая к какой-то станции, потянулась платформа в наметенных сугробах, окруженная огромными сизыми елями, лесная и чуточку таёжная, как и полагалось отдаленному областному уголку; Алексей попытался разглядеть название остановки, но не успел: слишком быстро промелькнули таблички, слишком частый сыпал снег, не прекращаясь ни на секунду и вознамерившись, очевидно, погребсти под собой весь льдисто-белый мир.       Вместе с затормозившим составом рыжее вдруг дернулось, вынырнуло из паралича и резко поднялось со скамьи, всеми силами отводя теперь взгляд. Алексей поневоле подался следом, сам едва не подскочил, но вовремя обуздал себя и остался сидеть, сжимая бутылку с чаем уже так, будто то была искрящая фейерверком граната с выдернутой чекой, и только глазами уцепился за торопливо застегивающего куртку попутчика, явственно вознамерившегося прямо здесь оборвать путешествие и покинуть их общий предновогодний поезд.       Рыжее, чьё настоящее имя так и осталось тайной, собиралось молча, на Алексея не смотрело.       Лишь под конец, когда скрежетнули тормоза и заметаемый снегом перрон за окнами остановился, никуда больше не двигаясь, придушенным шепотом выпалило на одном дыхании:       — Знаете, у нас — ну, у геев… — есть такое правило: никогда не влюбляться в натурала. А я его, кажется, сейчас нарушу… Уже нарушил. Я в вас… Это как-то само собой получилось. Простите. Нет-нет, не переживайте, я не до конечной еду. Тут выхожу. Уже вот, — тараторил он, спрятав взгляд и торопливо выбираясь из тесноты парных скамей в проход — сбежать, как можно скорее сбежать, догадался Алексей, после этих страшных, самоубийственных слов. — Моя остановка.       Он протиснулся мимо него, не поднимая глаз и не поворачивая головы, а Алексей…       Алексей проводил его потрясенным взором, приоткрыв рот, не в силах сдвинуться с места, потому что привычная и понятная Вселенная рушилась из-за этого рыжего существа, которое вот-вот, еще секунда — и скроется навсегда из глаз, унеся вместе с собой всё то безумие, которое поневоле сотворило в чужой душе.       И тогда Вселенная соберется по кусочкам, выстроится обратно по кирпичикам в непоколебимую стену.       И не будет ничего, кроме безупречно-правильного мира, где люди друг друга не ждут, не хотят ждать, где Дед Мороз только для детей, где чудеса — для нормальных, а не для всяких там изгоев, у которых в том или ином смысле непорядок с головой; где всё понятно и логично, где ничего не изменится ни через день, ни через два, ни через год.       А если и изменится, то едва ли в лучшую сторону.       …Когда Алексей очнулся, двери вагона уже с фатальным шипением смыкались.       Всё было правильно, всё складывалось так, как и должно было сложиться изначально, подступающий Новый год пах жухлыми мандаринами, прокисшим оливье, водкой и порохом салютов, а у него под горлом связалось сухими древесными корнями ощущение непоправимости.       Не помня себя и задыхаясь от ужаса, он вскочил с места, стремительно подлетел к дверям, распахнул их так, что они грохотнули от удара, вылетел в тамбур и рванул рычаг стоп-крана…       …Ругался машинист, крича угрожающим голосом в фонящие динамики, чтобы немедленно вернули стоп-кран на место, но те как съедали львиную долю звуков, оставляя только невнятное шипение, так и продолжали их съедать. Входные двери никак не поддавались, пальцы бессильно впивались в прорезиненную прослойку на стыке, едва не ломая ногти, а незаметно подкравшееся отчаяние всё прочнее вгрызалось в горло. Лишь вместе со вторым сорванным стоп-краном давление в тормозной магистрали снизилось, а вслед за ним нехотя снизилось и давление в магистрали напорной; двери с рывка распахнулись, лязгнули, как сломанные челюсти, и Алексей буквально вывалился из вагона на заметенный снегом перрон: в пальто нараспашку, загнанно дыша, спотыкаясь в сугробах и увязая в них по голень.       Сквозь залепленные сахарно-снежной мишурой стекла из вагона можно было различить, как рыжее, частично — напуганное резким торможением уже было стронувшейся электрички, а частично — им же обнадеженное, остолбенело замерло, обернулось, ломко изогнувшись в пояснице, и уставилось на Алексея из-под присыпанного праздничной алебастровой крошкой капюшона, широко распахнув глаза и приоткрыв рот. Как заулыбалось, робко и неуверенно растягивая губы в трескающуюся от мороза дугу. Как что-то спросило, как Алексей, часто стряхивая ладонью эту переливчатую крошку и со своих волос, и — наверное, стёкла лгали, показывая равнодушным обитателям вагона даром не нужную им сказку из стеклянного шара со снегом, — с меховой оторочки чужого капюшона, что-то смятенно ответил…       …Застрявший на станции электропоезд заметало предновогодней метелицей, а они двое рука об руку медленно спустились с платформы и просто растаяли в этой снежной небесной кутерьме.