Не размыкая рук

      Языки пламени скользят по обнажённой коже, не причиняя вреда, но и не особо радуя обладателя пробудившейся магии. Эльза завороженно наблюдает за искажённым лицом Ханса, сцепившего зубы, но не от боли, от лютого страха, пробивающего его насквозь тонкой стрелой, что разрывает изнутри, на кусочки кромсает не щадя, а затем неумело спаивая, кое-как прикладывая сгибы углов, будто маленький ребёнок, постигающий оригами.       Ледяная ведьма отшатывается, пугливо прижимая руки к груди. Губы её дрожат, а глаза не верят, сколько бы она в нахмуренное лицо мужчины ни всматривалась в надежде отыскать правду, объяснение, которое расставит по местам, поможет верное решение отыскать, выход, так необходимый сейчас. Спасательная доска в безликом просторе водной глади.       Если бы. Ох, если бы.       — Как же так? — шепчет испуганно, но и Ханс... он напуган не меньше. Не желает при этом видеть и крупицы жалости в глазах своей противницы, в глазах человека, которого он должен был убить по приказу незыблемой монархической власти, ратующей, как говорят, за благо простого народа. За искоренение нечисти, нелюдей, магов, посмевших на территорию королевства Эренделл перебраться. — Ты должен был сказать. Должен был.       — И что бы это изменило? — голос мужчины хриплый, словно его горло долго сжимали в тисках холодных пальцев. Там, под офицерской формой начальника охраны правопорядка, наверное, и следы остались, только кто проверить рискнёт, кто верного слугу короля назовёт предателем?       — Многое. Я думаю, многое.       Ханс хмыкает. Едва на ногах держится, хватаясь свободной рукой, той, что не объята пламенем до самого локтя, за дверной косяк, так порог и не переступив, в комнату не войдя. Спину старательно держит прямо, словно это не его могут казнить, подобно ледяной ведьме, которой и терять-то нечего, стоит только королю прознать о его маленьком секрете. Да и чего ему бояться в этой заброшенной лачуге укромной, как думалось Эльзе, рассчитывающей пережить здесь ночь и уйти на рассвете, скрываясь в завывающей вьюге, заметая следы.       В таких ситуациях обычно возникают вопросы подобного рода: кому поверят больше? Бравому офицеру, заслужившему своё доверие не одной смертью нечестивых, самолично приведённых к королевской темнице, или девчонке-сиротке, по слухам наславшей на королевство вечную зиму?       Языки пламени отбрасывают зловещие тени, а ещё позволяют рассмотреть следы запёкшейся крови, длинные царапины у самой шеи, уходящие дальше за воротник, рассечённую губу. Ханс не просто так ищет опору, поглядывая на Эльзу со смесью подозрения и плохо прикрытого страха, ведь сколько ни старайся подбородок вскидывать вверх — тело к земле тянется.       — За тобой гнались?       Ханс хмурится, не понимая, к чему вопросы и поддельная забота в чужом голосе, которая не поддельная совсем, но человеку, отдавшему большую часть своей жизни верной службе короне, откуда знать о сострадании существ, в чьих жилах за место крови магия течёт.       — А что, подлечить желаешь? — кривится, но усмешка его меркнет, когда он вновь смотрит на огонь, не в силах убрать его с ладони. Заглушая прорастающую боль, Ханс ненавидит его всем существованием, как причину того, что ему удалось найти убежище ледяной ведьмы, но представить её справедливому суду офицер не сможет, памятуя, что она ему нужна для собственных целей, мысль о которых претит не хуже треклятой магии, срывающейся с его пальцев в сопровождении снопа обжигающих искр. — Решила заняться благотворительностью?       — Я никогда не беру деньги, и ты знаешь об этом.       — Да уж, вечную зиму ты наслала на наше королевство, ни гроша за это не попросив.       Эльза уже хочет раздражённо напомнить Хансу, о чём уже говорила неоднократно, и не только ему одному: в происходящем нет её вины — на людей гневаются боги, карают за жадность и жестокость, уничтожая их так же, как и они сами существ, что слабее в разы. И дело не только в магах, достигших совершеннолетия, корона убивает маленьких детей не щадя, лишь заподозрив в них частицы магической крови. Таким, как Эльза, нет места здесь, потому она просто хочет уйти, укрыться в горах и наконец-то обрести свободу, ослабить удавку на своей шее.       Удавку, что сейчас затягивается с особым усердием, Хансу дыхательные пути забивает, не давая мыслить равноценно и вдумчиво, видеть полноценную картину мира, верное решение принимать, раз он, представая перед ней, своим злейшим врагом, особенно сейчас, когда не только простой люд, а знать уже постепенно умирает от голода и холода, может выдавить из себя лишь пустое раздражение. Ведь если бы захотел, давно бы отвёл под белые ручки на свидание с гильотиной — раз в глазах королевства Эльза — виновница всех бед, действия офицера остановлены не будут. Скорее всего, его даже наградят. Не «скорее всего», а наградят обязательно. Как же корона без своего верного пса и его заслуг перед честным народом?       Ледяная ведьма понимает, что злость Ханса вместе с огнём передаётся и ей, юркой змеёй проникает глубоко под кожу, сердце обвивает шипастым хвостом, заставляя внутренности плавиться, липкой плёнкой страха оборачиваться, словно в защитном коконе. Но страх — это никакая не защита, а капкан, что захлопнулся, коридор, что никуда не привёл, пропасть, что под ногами разверзлась и поглотит вот-вот без остатка, без сожаления, и Эльзу саму, и всю её магию.       Мужчина делает шаг вперёд, опрометчиво пытаясь Эльзы коснуться. Пламя на его ладони лишь ярче становится, словно противоположную суть почувствовав, пожелав противостоять, норовя поджечь не только их двоих, но и всю избу, а затем и землю, огненными тропами вернуться во дворец, откуда так спешно бежал Ханс в надежде скрыть ото всех свою жалкую тайну. Тайну, которую кроме ледяной ведьмы никто не сможет принять.       Эльза хочет сказать ему многое, но лишь шепчет, испуганно склоняясь над изломанным телом, медленно умирающим от сгустков жестокой магии, не поддающейся контролю со стороны офицера. Не научился, понимает Эльза. Отвергая всеми силами, лишь быстрее убивает себя.       Ледяная ведьма не лишена сострадания, она не умеет глумиться, да и не нужно ей это совсем. Наблюдать, как корчится в муках, медленно умирает перед ней человек, не в силах урвать ещё несколько драгоценных мгновений жалкой жизни, не приносит девушке радости, и она лишь опускается на колени перед ослабшим мужчиной, что не в силах более держаться достойно.       — Прошу, пожалуйста, прекрати… Ты же убьёшь себя.       — Не могу, — дышит хрипло, кулак сжимает остервенело, но пламени хоть бы хны, оно разгорается ещё ярче, передавая угловатые тени на бледное лицо девушки, не уродуя, как самого Ханса, а наоборот, делая ещё прекраснее, ещё светлее, чем она могла бы быть. — Даже если бы захотел… — стонет, прогибается под давлением нарастающей магии внутри, хотя вот минуту назад был способен на ногах удержаться, язвить и корчить рожи недовольного, уставшего от несмышлёного дитя, Эльзы читай, умудрённого опытом и знаниями человека.       Пальцы ледяной ведьмы замирают у напряжённой спины, девушка не находит в себе смелости прикоснуться к офицеру, так и гладит кусочек воздуха, прислушиваясь к шаткому дыханию, моля богов, чтобы он не умер прямо здесь, привязав к этому месту, не давая возможности уйти, скрыться от вездесущих глаз монарха. Ведь раз раненному Хансу удалось её найти — значит у других гвардейцев, здоровых, не подвергнутых болезни, болезни, именуемой магией, столь ненавистной в этих краях, и подавно получится.       — Как давно ты… — слова срываются с губ прежде, чем Эльза задумывается о том, стоит ли спрашивать вообще, её ли это касается и не лучше ли просто остаться в стороне, побыть незаинтересованной и равнодушной хотя бы раз, ведь это, право слово, её не касается совсем. Не для этого королевства, которое не дало и шанса на выживание. Не для этого человека, что должен олицетворять в себе порядки, выдвинутые короной, но, когда дело касается собственной шкуры, о них почему-то забывший. Иначе для чего он здесь?       Вот о чём Эльза должна спросить, но молчит отчего-то, наблюдая, как Ханс здоровой рукой пытается равновесие удержать, не распластаться всем телом, болезненно подвывая, сжимая челюсти, злясь на собственную слабость. Силы его покидают слишком быстро, потоки магии формируют без хозяина на то согласия, а самому не удержишь, всё равно что песок сквозь пальцы просачивается, в никуда уходя.       Ледяная ведьма знает, каково это — не уметь себя контролировать, бояться и одновременно желать, чтобы магия перестала наконец артачиться и ласковым клубком свернулась на груди, даря долгожданное тепло, спокойствие и уверенность в своих силах; в родных, что будут доверять, как и прежде, зная, что плохо не сделаешь магией своей; в завтрашнем дне. Но перед этим, она помнит, ни один круг Ада придётся пройти, разрушение постигнуть. Физическое, но что ещё хуже — душевное.       Потерять себя так легко. Оступиться, думая, что путь тобою избранный — единственный верный. Эльза хочет сказать об этом Хансу, попросить его остаться собой, ведь человеком он был преданным, честным, хоть и выбравшим злого, бесчестного хозяина. Эльза порывалась и не раз, но… такие прописные истины либо были ему неизвестны и чужеродны, либо же наоборот — вызубрены наизусть из умных книжек, из уст мудрых людей, отложенные в голове до следующего тысячелетия, но отчего-то не применённые в жизни.       Мужчина хрипит, на колени присаживаясь, лицом к лицу, смотря неотрывно, словно то, зачем он пришёл сюда, и Эльза должна знать. Но Эльза не знает. Эльза смотрит в ответ, терпеливо ждёт, с обожжённой ладони взгляд не сводя. Зря она думала, что магия вред своему носителю не несёт. Забыла, наверное, как морозило руки первое время и пальцы отказывались сгибаться, покрываясь инеем, синея на глазах, а затем, когда чуть-чуть отогреешься горячим дыханием, тёплой кружкой чая или молока, по тонкой коже словно тысяча иголочек проходятся, впиваясь, что есть силы. Так кровообращение восстанавливается, болезненно и усиленно, во много крат.       У Ханса же кожа трескается, грубеет, противится магии, но заведомо проигрывает, смягчается, подобно глине слоится. Крови нет, потому что магия ли или что другое, но раны, нанесённые огнём, восстанавливаются, не успевает Эльза и глазом моргнуть, оставляя после себя тупую боль (наивная, думала, что магия платы не потребует), которую сдержать с каждым разом всё сложнее становится. С каждым новым вздохом.       И есть ещё кое-что, что ледяная ведьма не приметила первоначально острым взором своим, глазами цвета неба ясного, сейчас от людей злобной, завистливой вьюгой скрытой. Глазами, наполненными тоской и толикой надежды. На жизнь, на доброту других людей, ту, что она сама готова без остатка отдать, не задумываясь о том, что тепла этого ей и самой такими темпами не достанется.       Больше всего Ханс эти её глаза ненавидит. Но позволяет смотреть, как пламя растёт и ширится, ползёт по руке всё выше и выше, касаясь ткани рубашки, подпалит вот-вот. Огненно-рыжие языки лижут плотную материю, норовя оттяпать себе кусок, но Эльза успевает хлопнуть ладошкой по самому сгибу чужого локтя, инеем покрывая, огненные всполохи гася.       Офицер вздрагивает, и ледяная ведьма торопливо опускает руки, думая, что причинила боль.       — Прости, — шепчет сбито, но Хансу нет дела до её извинений, причина не в этом совсем. Он смотрит на пламя, которое замирает, обдумывая и не решаясь, чужой магии испугавшись словно.       — Права была старуха, — бормочет сдавлено и снова, снова к Эльзе тянется, всеми силами пытаясь её за подол платья ухватить, но ледяная ведьма отползает проворно, не давая себя коснуться, холод жизненный утянуть, остужая внутренний огонь, исцеляясь, обычным человеком становясь.       — Так вот зачем ты здесь! Истинная причина твоего прихода, да? Умно, Ханс, что сказать, а я ведь почти поверила, — в голосе обида, и мужчина теряется от того, какая она искренняя, ничем не прикрытая, словно он предал, словно слова не сдержал, словно обещал что-то. Ханс не понимает, Ханс злится от того, что на краткий миг он испытывает толику сожаления, которой и быть не должно, ведь он… ничего не обещал.       Мужчина хмыкает зло, наблюдая за тем, как она на ноги поднимается. Тонкие губы дрожат, из девичьей груди всхлип бесконтрольно вырывается, офицер может видеть, как дрожат бледные пальцы, обожжённые огнём, огнём, что порождает его тело, магия, что течёт в его жилах.       — Вот и вся верность короне, — Эльза улыбается криво, пальцы сжимает в кулачки, но отходит назад, боясь, что Ханс на неё набросится. В его-то положении, когда нет сил даже ноги под себя подогнуть, чтобы не быть распластанным на полу, сломленным, униженным перед ней, когда она стоит в нескольких метрах, прижавшись спиной к стене, но гордо подбородок вскинув, как он сам. Сколько уже мгновений?       Время просачивается, что и магия проклятая, сквозь его пальцы, едва задевая, едва контакт удерживая, и, если бы заброшенная лачужка могла бы себе позволить часы настенные, он бы обязательно сейчас различил их надоедливое тиканье в образовавшейся глухой тишине. Вечный его спутник. И в своей спальне, в кабинете, тщательно двери заперев, окна зашторив, чтобы ни видел никто, как опускается устало на колени, раз за разом молитву произнося, в надежде, что в этот раз всё изменится и отпустит наконец.       Но боль не уходит. Злорадствуя, остаётся, глумится над ним изнутри, скаля зубастую пасть.       Чудовище. Внутри него       Чудовище — он сам.       Осознаёт это, рассматривая огненные искры на кончиках своих пальцев. Осознаёт это, увидев отражение себя самого в огромных глазах цвета неба ясного, вьюгой жгучей от сжавшихся напуганных людей сокрытое. Осознаёт и смеётся. Злобно и отрывисто. Словно последние остатки разума растеряв.       Попытки приподняться не оставляет, но тщетно, и надеяться не стоило. О чём он думал? Силы жизненные, а не те, что за ним магическим, вонючим следом стелются, сходят на «нет» окончательно. Бездумно истратив все резервы, запасы, бережливо отложенные, скопленные ни одним месяцем. Едва ли мужчина способен на что-то большее сейчас, чем осесть на полу бесхребетной кучей, попытаться огонь успокоить, ведь не может же он вечно гореть, всегда угасал со временем.       — Ты ничего не знаешь.       Ханс тоже учился жить, нельзя сказать, что не пытался. Только и мысли стать вновь нормальным не оставлял. Как же ему, верному слуге короля, и не человеком быть?       — Да куда уж мне, глупой ведьме, — фыркает раздражённо, пытаясь скрыть страх, отвращение к нему, ослабленному и жалкому, которое так и рвётся наружу, силясь затопить их обоих вместе с этой лачугой. А может быть и заморозить, оставив прозябать во льдах до того момента, когда их гвардейцы монарха найдут. И тогда, Ханс уверен, его пламя не утихнет, сохранит ему жизнь для того, чтобы распрощаться с ней, сложив буйную голову на плаху.       Не казнят на городской площади, не решаясь запятнать честь бравого офицера, любимого народом, так назовут предателем, заставят поверить, что именно он поспособствовал рождению голода в этих краях, призвав могущественную ведьму из-за жадности своей и тщеславия.       Как ни крути — участь Ханса не завидная, да только не с той ноты он свою песню начал, не те слова подобрал, врываясь без стука, без приглашения, и вот теперь, огрызаясь на слова Эльзы, которая и права по-своему ведь. Одна беда — всей правды она не знает, всех уловок и задумок, всё-таки не знатных кровей, не приучена. Мужчина же не в силах ей рассказать, поведать истинных своих намерений, иначе девчонка-волшебница не согласится ни за что, не доверится.       А должна ли? Какой толк от Ханса сейчас, когда он беззащитен, в опасности не меньше, чем она сама находится. Офицер на её месте давно бы ушёл, оставив наглого незваного гостя с носом и прорывающейся изнутри магией в одиночестве дожидаться своей участи или же, если сильно повезёт, умереть здесь и быть найденным людьми короля уже задолго после своей смерти.       Течение его мыслей, столь громких в последнее время, утяжеляющих душу и разум, бесспорно, пресекаются, когда Эльза вздыхает тяжело, смирившись словно, спрашивает:       — Ты думаешь, я смогу помочь тебе? Усмирить пламя, дарованное божьей волей…       — Это происки дьявола, не иначе, — обрывает её Ханс, так и не научившийся обращаться достойно с представителями ведьмовского народа. — Бог не может…       — Так что же не защитил, не уберёг тебя твой бог? Оставил умирать, просить помощи у ведьмы.       — Это испытание, — не иначе как испытание, думает Ханс, когда пламя в его руке лишь ярче становится, сколько бы он ни пытался его остудить. — Испытание, которое я должен пройти.       — И в чём же оно заключается?       Они смотрят друг на друга, порождая извечную борьбу взглядов, целей, глупых смертных желаний. Конца и края не видно этому всему: обоюдному упрямству, страху и гордыне. Что же остаётся? Ждать? Да только нет у Ханса ни времени, ни сил пережить эту ночь, ощущая, как огонь радостно на его одежду переползает, переборов свой страх перед магией ледяной ведьмы.       — Я здесь, перед тобой, Эльза, молю о помощи, — слова, не раз прокрученные в голове, сейчас звучат слишком фальшиво, слишком наигранно, и Ханс, на самом деле, не удивлён. Возможно в глубине души он понимал, что ничего у него не выйдет, ничего не получится с таким-то предвзятым отношением к людям, отличным от других, но упрямство, по натуре своей, всегда было сильнее здравого смысла. — Неужто оставишь умирать?       — Вздумал сыграть на жалости? — злость кипит в жилах юной ведьмы, она сильнее, чем толика чего-то хорошего, что девушка испытывала к Хансу, вспоминая, как ей довелось увидеть чужую заботу о горожанах. Как мужчина делился припасами и тёплой одеждой не по приказу короля, а из собственных запасов, не желая, чтобы простой люд погибал зазря, по вине жадной, обеспокоенной лишь своими невзгодами знати. И после этого оставался верным ей, напоминает себе Эльза, отчего злость возрастает, прорывается изнутри. — Много её же у тебя было, когда ты убивал ни в чём не повинных людей.       — Я их не убивал.       — Да, Ханс, они сами приходили во дворец, желая в своих грехах покаяться, и безропотно садились в темницу, чтобы там уже дожидаться своей участи. Оттуда ведь к гильотине им ближе было, чем от собственного дома.       — Смейся сколько хочешь, ведьма, на то был приказ короля, а значит, все эти люди виновны.       — И дети виновны, да? Сколько было поймано тобою маленьких детей, подростков, молодых юношей и девушек, распрощавшихся с жизнью лишь из-за магии, дарованной им при рождении.       — Это проклятье, проказа, — выплёвывает злобно, потому что верит в то, что говорит, потому что его король считает именно так и не иначе. А Ханс склонен своему королю верить. — Людям только легче от этого станет.       — От отсутствия магии в городе или от того, что скоро Эренделл вымрет и ни одного жителя не останется?! — с кончиков обожжённых, дрожащих пальцев срываются голубые искры. В порыве эмоций Эльза едва может себя контролировать, становясь опаснее, жёстче в словах, в своих мыслях, которые не стесняясь вываливает на офицера, словно ведро помоев, словно ушат холодной, едва ли отрезвляющей воды. Наоборот, порождающий гнев растёт ещё с большей силой. — Потому что вы не остановитесь, пока не истребите всех, доберётесь до каждого, — дыхание сбивается от столь пламенной речи, но ведьма продолжает говорить, опасаясь будто бы, что силы в одночасье покинут её, не дадут больше и слова сказать. — И ради чего, скажи мне, поведай страшную тайну, которую так отчаянно скрывает твой глупый король.       — Закрой рот, ведьма! Пока я не сделал этого сам, дурное ты создание, — она могла оскорблять его хоть до белого каления, мужчина бы всё стерпел в глупом порыве вернуть прежнюю человеческую жизнь. Но пойти против короля — всё равно что пойти против целого мира. Ханс бы этого не позволил, не будь он преданным псом правителя Эренделла.       — Ты слеп в своём потакании скверным желаниям Его Величества. Ты так же глуп, как и он сам, если не глупее, раз до сих пор веришь ему.       — Я сказал тебе…       — Да что ты сделаешь? — и правда, на что он способен сейчас, кроме как бросаться пустыми угрозами, не в силах даже себя с пола соскрести. Смех, да и только, бравый офицер Его Величества.       Мужчина хочет ответить, воспротивиться правде, ударяющей больнее всего, но слова застревают в его глотке, когда он замечает ручейки крови, столь ярко контрастирующие с бледной кожей ледяной ведьмы. Они стекают по сжатым в кулаки ладоням, рубиновыми каплями падают на пол с оглушающим звоном, или Хансу это только кажется, ведь не может же ведьма сдерживать свою магию, лишь бы ему, говорящему, видимо, такие ужасные для неё вещи, не навредить ненароком.       — Ты слаб, Ханс, — продолжает говорить, внимание на боль не обращая, даже не поморщившись, когда сам мужчина корчится, не в состоянии пережить нападки собственной силы. — Пойми же это наконец и раз и навсегда запомни это ощущение, — голос девушки опускает до шёпота, глаза цвета неба ясного, у людей злобной вьюгой украденного, полыхают огнём праведным, истинно-божественным, позволяя Хансу подумать, что вот он, его злой рок, его расплата. Не от рук короля, как бывало ему думалось, когда магия брала над ним верх, а от рук ледяной ведьмы, у которой мужчина так бесстыдно хотел помощи попросить.       Офицер пылающую ладонь прижимает к груди, ощущая ласковые прикосновения огня, что ведёт себя подобно ручному зверю, будучи зажатым в ледяных тисках разгневанной волшебницы. Ханс прикрывает глаза, склоняет повержено голову, и не в страхе дело, потому что умирать ему, храня у себя под сердцем страшную тайну, живя ни один месяц бесконечным ожиданием расплаты за предательство, мужчина научился ценить простые вещи, кажущиеся обычными и незначительными. А ещё, пожалуй, подготовил себя к тому, что конца-то не избежать, будь то королевская кара или же внутренний магический резерв, что проглотит и не подавится, высушит изнутри, а значит — нет смысла бояться его пришествия.       Ханс закрывает глаза не потому, что страх смерти переполняет его изнутри. Ханс закрывает глаза, не желая видеть, как магия обезображивает прекрасное девичье лицо, принимая свою истинную форму.       Он слышит, как Эльза, отрываясь от стены, приближает к нему, как присаживается рядом и мягко обхватывает его лицо своими маленькими ладонями. Мужчине не хватает сил, чтобы отодвинуться, избежать контакта, а может он и не хочет этого, жадно впитывая в себя чужое дыхание, зимней прохладой оседающее на разгорячённой коже верного слуги короля.       — Сколько крови на твоих руках, Ханс. Её так много, целые реки, моря — нежно гладит подушечками пальцами напряжённые скулы. — Сколько маленьких детей погибло вот так, осознавая собственную беспомощность против подобных тебе слепцов, подневольно следующих за своим жестоким правителем, — расстояние между ними убывает с каждым жадным глотком воздуха. С губ мужчины срывается неконтролируемый всхлип, когда Эльза стискивает его ладонь, не волнуясь, не боясь обжечься, пропуская языки пламени сквозь себя, взамен холодом делясь, морозом и вьюгой, окольцевавшими её сердце кандалами не хуже тех, что душили самого Ханса. Он хрипит, чувствуя, как огонь внутри пытается сбежать, спрятаться, выгрызая ещё больше жизненной энергией, порождая обратный эффект.       Лёд Эльзы — не спасение, осознаёт неожиданно. Ему пламя Ханса не потушить, лишь раззадорить, принять нешуточное приглашение за власть над телом умирающего мужчины.       Что унесёт его жизнь быстрее? Огонь, выжигающий сосуды изнутри, или же лёд, пробирающийся сквозь холодные пальцы, сжимающие с контрастирующей нежностью?       Ханс открывает глаза, будучи уверенным, что терять ему уже нечего. Ханс открывает глаза и видит перед собой самое прекрасное создание, которое ему когда-либо доводилось видеть. Ханс открывает глаза, обещая себе, что должен выжить хотя бы ради ясного неба, отнятого у простого люда злобной, завистливой вьюгой. Ради неба, которое увидеть ему довелось, страдая от съедающей изнутри проказы. Проказы, именуемой людской гордыней.       Ханс открывает глаза и улыбается. Ханс открывает глаза и тонет.