***
— У тебя нет попыток, Ярик, — говорит Мария Сергеевна. Она сжимает своими сухими морщинистыми пальцами холодные яриковские. Глаза у нее тоже — сухие и морщинистые. Ярик знает ее уже десять лет, и она ни разу ему не улыбнулась, хотя Ярик принес ей четыре золота юниорских и еще три — взрослых. — У тебя нет попыток. Ты идешь, и ты прыгаешь, и ты не падаешь, даже если тебе очень, очень больно, — говорит Мария Сергеевна. Когда Ярик увидел ее в первый раз, она возвышалась над всей группой монументальной непреклонной статуей. Потом, с каждым годом, плутовски, исподтишка будто, она как-то незаметно для Ярика становилась все меньше и тоньше, Ярик сам не понимает толком — как. Сейчас Ярик смотрит на нее сверху вниз и, боже, такой же крошечной старушки, как она, нет во всем мире. — У тебя нет попыток, и ты будешь катать от начала и до конца, Ярик, — говорит Мария Сергеевна своим обыденным, светским и невыразительным голосом. — Даже когда тебе больно. Глаза у нее — сухие и морщинистые. Ярик смаргивает жгучую, забившуюся комочком тушь и кивает. Отталкивается от бортика.***
Он приносит ей четвертое взрослое золото. Она берет его холодные пальцы в свои — сухие и морщинистые — и смахивает с костяшки прилипшую блестку. Блестка красная, некрасиво выделяющаяся на яриковском черно-голубом трико. Кажется, она упала с прилетевшего букета. Ярик иногда думает: можно ли убить букетом? Если запустить достаточно сильно и метко, да так, чтобы попало не бутоном, а чем-то потверже — ведь, наверное, можно? Ярику немного любопытно, но ни разу букет его даже не задевает. Тушь снова жжется — ебучая китайская хуйня, злобно думает Ярик, моргая. Ему говорят, что макияж выгодно выделяет его среди других фигуристов, но Ярику это кажется идиотским. Да и. Если клоунские синие глаза — единственное, чем он лучше Казьмина, то ебал он этот спорт. Казьмин своему серебру будто рад. Улыбается во все выбеленные зубы, машет кому-то руками, фотографируется с девочками. У него — аляповатое бело-золотое трико в сумбурных алых разводах, и, по мнению Ярика, он похож на зверски убитого сказочного принца. Катал он тоже под что-то такое сказочное — Ярик слышал краем уха, но распознать не смог. Не классика. Мария Сергеевна ставит им классику. Будучи принцем получать серебро — нелепо. Получать серебро из-за размалеванного соперника — нелепо вдвойне. Ярик смотрит на улыбающегося Казьмина и думает: а ему говорили катать, даже когда будет адски больно? Казьмин никогда не падал в своих прокатах. Ярик, впрочем, тоже. Они сталкиваются взглядами. А тебе говорили?***
— Говорят, дело чуть до спиц не дошло, — Ленка жует жвачку. — Мол, пара месяцев, пара турниров — и все, оревуар. Его вовремя тренер ко врачу притащила, сам-то идти не хотел, там до открытых неделя оставалась. Его почему в том сезоне не было — лечился. Честно, никто не верил, что вернется, с таким не возвращаются, ну, помнишь Аню? А он вернулся, еще и серебро взял, полбалла от тебя, Ярославушка. Ленка дует розовый пузырь и смачно его лопает. Хихикает. Глупая, как пробка, и болтает много, но едет на Европу. Красивая потому что, равнодушно думает Ярик. Тонкие руки, кукольное личико, жвачно-розовые платья. Ее Мария Сергеевна тоже лично красит. Она всех, на кого ставку делает, красит сама. — Ты бы, Ярославушка, расслабился уже, что ли. А то ходишь грустный такой. Разве не рад победе? У Ярика болит колено. Он думает про спицы, про Ленку и про Казьмина. Думает, что они бы хорошо рядом смотрелись. Потом думает — нет, Казьмин не высокий. Был бы на полголовы хотя бы выше, и хоть в парное ставь. Были бы, как Гордеев-Свешникова. Те красивые — умереть. И без всяких клоунских синих глаз. Если тягать девочек — колени тоже болят? — Рад, — наконец отвечает Ярик. Ему хочется есть и спать.***
Они встречаются на Гран-при в Лиссабоне. У Казьмина — трико с блядскими разводами, у Ярика — пятое золото. В ночь перед отлетом они сталкиваются в холле их вылизанного отеля, вместе молча покупают дерьмовый капучино в автомате, а затем сосутся в зеркальной кабине лифта. Потом Ярик выходит на тринадцатом, сглатывая горьковатую слюну, не оборачиваясь и не прикасаясь к зудящему подбородку. В Лиссабоне тоскливо; Казьмин смотрит на него так, что никакие тени не нужны, и называет Славой, да так часто, будто наговориться не может — у Ярика щемит что-то в груди. Правда, ненадолго. Уж очень болит колено, и ему все время хочется есть и спать. На утро Мария Сергеевна берет его холодные пальцы в морщинистые и сухие свои и будто бы все-все знает. — У тебя нет попыток, Ярик. От начала и до конца. Это олимпийский сезон.***
Худшей идеей было проводить Олимпиаду в Бангкоке. Тут нет нормального льда. Тут нет нормальных кроватей. Тут нет нормальной еды. Тут блядски влажно и удушливо, и у Ярика плывет макияж, плывут ровные линии стрелок и кропотливо наложенная тушь, липкими синими пятнами остаются на холодных пальцах тени, и в желтоватом неровном свете фонаря они расползаются по Ярику уродливыми трупными пятнами. Колено почти не болит; Ярик взял золото, и Ярик уже немного пьян. На награждении Казьмин никому не махал и не улыбался. Ленка говорит: упал буквально в последние секунды музыки, на поклон встал с третьей попытки. Ленка заламывает брови: наверное, ему было очень больно, Ярославушка. И: ты рад золоту, Ярославушка? Ярик хочет есть и спать. Он смахивает с себя, как шелуху, пепельные прикосновения Марии Сергеевны и уходит. В Бангкоке особенно некуда, конечно, уходить. Секс, кокс. Ярик не хочет ни того, ни другого. Впрочем, он не уверен. Не всегда хочется то, чего надо. Поэтому Ярик берет первый коктейль. Потом второй. Потом третий. Он не чувствует себя пьяным. Он бы и не почувствовал, но он этого не знает и вряд ли узнает. Четвертый. Пятый. Он поднимается с места и с трудом держится ровно. Кроме усталости, голода и затухающей боли, он теперь чувствует еще и это — тупое удивление. В голове — густо, липко и вязко. — Здравствуй, Слав. Ярик оборачивается — мир качает, раз, два, чьи-то руки не дают упасть, уводя в угол и удерживая за плечи. Он с усилием мажет взглядом по незнакомцу; тот оказывается вовсе не незнакомцем, а Казьминым. Надо же, вновь удивляется Ярик, пялясь на его грудь, без разводов. Просто майка. Черная. Медленно Ярик думает о том, что Казьмин стоит на ногах. Значит, все не так плохо. Что-то вновь щемит и шевелится у него в груди, но Ярик так и не понимает точно, что. Душно. Жарко. Липко. Почему-то чужие руки под футболкой. Ярик снова концентрирует взгляд на незнакомце, который знакомец, который Казьмин. Тот смотрит на Ярика в ответ, и, конечно же, ему не нужны никакие тени. Ярику раньше казалось, что глаза у него светлые: то ли голубые, то ли серо-зеленые, то ли еще какие — но сейчас — в глянцевой пульсации ламп — они совсем-совсем черные. Ярик позволяет чужому языку мокро вылизывать свой рот, затем — шею, позволяет сжимать свои запястья и оглаживать уродливые трупные пятна на холодных предплечьях; лишь потом — тягуче, липко и вязко понимает, кажется, что именно происходит. Ярик думает: я должен сказать нет. Бангкок — удушливый мерзкий город. Мамина рисовая каша. Розовая жвачка Ленки: цпок, цпок. Блядские красные разводы чужого костюма, мертвая синь — своего. Сухие и морщинистые, будто шуршащие пальцы Марии Сергеевны. Влажный язык на шее. Ярик чувствует, как чужое колено раздвигает его ноги. К боли, усталости, голоду и удивлению — тупому, невнятному киселю ощущений — примешивается что-то такое же мутное, сладковато-металлическое. Кажется, Ярику страшно. Может быть, Ярика просто тошнит. — Не всегда то, что надо, будет тебе нравиться, Славочка, — говорят Мария Сергеевна, мама и Казьмин. Их голоса расщепляются у Ярика в голове, вызывая приступ мигрени и подкашивая колени, и улетучиваются цветными пузырями. Ярик не уверен, что должен сказать нет. Он ничего не говорит.