эй, отец, подскажешь, что я делаю не так?

      Забавно, что люди могут проходить мимо прекрасного, даже не моргая. Они, влекомые властью, порочные существа. И Кэйа всегда считал это смешным.       Бабочки в банках лучше чувствуют этот мир. Их крылья такие обломанные, потому что каждый раз, когда бабочки пытаются выбраться, они ударяются об прочную крышку — об единственное небо над ними. Узор на их крыльях мрачнеет, а затем наступает, очевидно, ожидаемая и всем понятная смерть.       И в этом нет ничего красивого.       Они умирают непризнанными, потому что единицы находят их невинность божественной. Никому никогда не будет дела до бабочек, пока они полностью не начнут исчезать. И тогда от них ничего не останется, но их клетка? Она вечная.       Это равносильно бесконечной опустошенности, она преследует бабочек даже после моментальной смерти. Горькие слухи и постоянная дрожь — вот, что порождают пороки. Наши, блять, пороки.              (И разговор ведь совсем не о бабочках, разве нет?) :::       — Отец, скажи, это то, что они заслуживают? — Кэйа опускает голову, запах мокрой травы начинает казаться для него чем-то чертовски родным.       Но тишина вместо ответа… более красноречива и высокопарна, чем слова.       Кэйа закрывает глаза руками. Он — сама бездна во плоти, и в свои далекие десять лет он не думает, что существует кто-то еще, такой же одинокий в своей боли.       Каково же его удивление, когда на его колени ложится повязка для его пустого глаза. Она тонкая, совсем холодная, удрученная.       В свои далекие десять лет Кэйа не знает, но—       Он, повзрослевший, так и не получит ответ на свой вопрос. :::       Дилюк смотрит на Кэйю, словно тот — красивая бабочка, но ему не хочется ее ловить. Он с любопытством касается чужой руки, обводит указательным пальцем порванные нити вокруг запястья Кэйи — талисман и проклятье в одном своем проявлении.       — Что это?       «Мое клеймо, пацан, тебе такое и не снилось».              Но говорит Кэйа о другом:       — Моя мама… — его голос обрывается, в то время как сердце в груди гудит так, что если бы Кэйа мог его вырвать, то он сделал бы это, — она всегда любила бесполезные вещи.       Дилюк хмурится, кусая губы.       — Я не помню своей матери, — он выглядит поникшим, и тогда Кэйа понимает.       Это такая же разновидность ненависти к миру. :::       Люди будут намеренно уничтожать тебя. Ты никогда не догадаешься, почему они смеются, и ведь это так отчаянно. Они плачут по собственной боли, а затем уверенно и громко наделяют тебя другим видом скорби.       Считайте, что травма прокладывает цепочку так же, как и зло.       — Это то, что я заслужил? — спрашивает Дилюк, смещая острый каблук сапога ближе к солнечному сплетению Кэйи. — Думаешь, это честно? — он шипит, наклоняясь вниз.       — Все претензии к моему отцу, — лениво отвечает Кэйа, несмотря на страх, душивший его тело. Его тон настолько прост, будто Дилюк сейчас не пытается его прикончить, а просто… предлагает прогуляться? Ну, вот из этой серии.       — Ты глупый. Твой поступок — все еще твоя вина.       — Ага, и я накажу себя сильнее, чем это сделает судьба, что дальше?       На это у Дилюка нет ответа. :::       Травма — лишняя ответственность. Тебе приходится продумывать каждый шаг, чтобы не поступить как идиот. Шарите, но это не всегда работает, как хотелось бы.       — И он такой… молчит? Ну, я и думаю, типа, совсем уже крыша—       — Не продолжай, — Розария отворачивается от Кэйи, потому что она банально устала. Разговоры о прошлом так утомляют, вы бы знали.       Кэйа фыркает, уже не наслаждаясь вином, а просто напиваясь.       — Тебе кажется, что я тебе надоел, но на самом деле тебе интересны мои истории, — легкомысленно замечает он.       Ногти Розарии царапают стол, прежде чем она встряхивает рукой, расслабляясь:       — Ты не библия, чтобы я увлекалась твоим враньем. :::       — Я даже не люблю в нем себя. Я, походу, хуже, чем мой отец.       На пьяные разговоры Кэйи Розария больше не обращает внимания. И вам советует.       — Знаешь, отец чертовски сильно обожал себя в нашей семье. Свое положение и все такое… — его улыбка больше похожа на оскал. — А я даже не знаю, кто я.              Розария курит, прислонившись к стене. Ее тонкие пальцы сжимают сигарету, когда Кэйа опять начинает говорить.       — Почему он не оставил путеводитель? Ну, как жить с этим дерьмом, имею в виду.       — Просто смирись и молись Богу, капитан. :::