Ладони, полные песка

      Если, стоя на горе Тяньхэн, вытянуть руку, гавань Ли Юэ словно бы ляжет на ладонь, поместится на неё полностью, несмотря на всё своё величие.       Возникнув на песке и камне, глядя в бескрайнее Облачное море, спрятавшись от суровых западных ветров за полумесяцем гор, гавань росла и процветала, хранимая богом, властвующим над землёй и скалами.       Её люди когда-то были в мире с северным народом, оберегаемым своим собственным мудрым божеством, торговля цвела, и жизнь, даже обременённая тем, что люди были не в силах обуздать, казалось, продолжится в веках. Однако плодородные земли долины Гуйли, что на севере Таньхэн, обратились болотами, а процветание их обратилось в пыль, как та, какой управляло их милосердное божество; величественные баллисты на границах, некогда возведённые Гуй Джун, ржавели и ломались, под гнётом времени и воды, под тяжестью лет и злой человеческой руки… Гавань Ли Юэ продолжала стоять, перестраиваясь, развиваясь, принимая в себя новых людей, давая приют тем, кто лишился своего собственного дома и своих богов, прошлое смазывалось, традиции смешивались. Жизнь по «пыльным» заповедям, под защитой древних «каменных» контрактов: бесконечно долгие годы истории, частично забытой и частично перевранной, в войне и в мире, — второй, как ни странно, сыграл в этом роли даже больше. Деревня, вросшая в склон Уван далеко на севере, осталась отрезанной болотами, но и самой верной самой себе и своему прошлому.       Гавани Ли Юэ чуть больше трёх тысяч лет, в ней не осталось ни единого камня из тех, на которых её заложили… Но адепты хранят её до сих пор. И будут хранить впредь, потому что Рекс Ляпис доверил им эти земли и вверил им все эти жизни.       Гу Хуа любит смотреть на Ли Юэ с высоты Тяньхэн, особенно поздним вечером. Если вытянуть руку, гавань ляжет на ладонь, как вскрытая морская ракушка, яркой жемчужиной в ней выделится сверкающая крыша оплота Цисин, мелкой, блестящей при свете луны солью рассыплется вокруг блеск окон домов и уличных фонарей.       — Если всё равно собирался в город, незачем было приплетать меня. — Всего пару тысячелетий назад Гу Хуа взялся бы за меч, только заслышав этот голос на другом конце долины. Пара тысячелетий — такая мелочь для адептов, проживших вдвое больше и способных прожить ещё столько же в будущем.       Гу Хуа продолжает смотреть вниз на гавань, громоздкий тёмный меч продолжает неподъёмным монолитом стоять воткнутым в землю рядом с ним, отсвечивая бледной зеленью. Если этот меч сломается, если вдруг появится другой, способный с ним сравниться, Гу Хуа признает, что живёт слишком долго, и пора уступить место чему-то новому; да только люди пока неспособны ковать подобное оружие, а больше и не от кого ждать.       Хотя от людей, как порой думается ему, можно и не такого со временем дождаться. Их глупость или жажда — чего угодно, но чаще всего силы, во имя стабильности или личной выгоды — способны на многое. А ещё — их мечты и принципы, обещания и навязчивые идеи.       В последнем Гу Хуа уверен, как ни в чём другом, познал на собственном опыте. Он спас пару человек от смерти, выделил пару слишком лестным для людей словом… И они в ответ на примитивную помощь и драгоценное снисхождение сначала просто пошли за ним, а потом преумножили своё число. И даже отделившись, продолжили называть себя «Отряд Гу Хуа», он не запретил, но и сказал, что это лишь привлечёт к ним злую карму и дурные помыслы. Хотя, кто знает, энтузиазма одного отряда может и не хватить надолго, а вдохновить других — дело непростое, особенно когда другие не разделяют твоей памяти и мотивации.       — Я не собирался идти сюда, но… — Гу Хуа всё-таки отрывается от созерцания гавани и поворачивается, опирается локтем на меч, словно на чудную колонну, меч лишён острых краёв, но способен сокрушить почти всё, что встанет у него на пути, выстоит лишь такой же металл. К несчастью, напротив него копьё из той же холодной смерти; к счастью, с хозяином копья сражаться ему не нужно, по крайней мере, в это время. — Не мог не проверить, выполнишь ты мою просьбу или проигнорируешь, Алатус.       — Не зови меня так.       Гу Хуа усмехается в ответ на знакомое недовольство. Требовать что-то у него может только Рекс Ляпис, только его слово любой адепт поставит выше своего.       — Ты сменил имя, но суть твоя осталась прежней, — пожимает плечами Гу Хуа. Легкомысленно, но не расслабленно, тысячелетия научили, что союзники предают, сколько раз было, пока шла война.       — «Алатус» был твоим врагом, — холодно отвечают ему. Имя срывается с языка с той почти идеально сокрытой злобой, какая уже сгубила одного из великих пяти: росла и росла, затуманивала разум и сводила с ума, смешиваясь с чужим гневом и голосами проклятий бессмертных.       — А тот, что зовёт себя «Сяо», так и не стал моим другом, — парирует Гу Хуа.       И не только «Сяо» — никто из якша так и не стал. Да и не стремился никто, если уж на то пошло, ни они, ни сам Гу Хуа.       Кажется, этот разговор уже случался, пару сотен лет назад, когда Гу Хуа в последний раз приходил в Ли Юэ, чтобы посмотреть, насколько сильно изменилась гавань за время его странствий. Рекс Ляпис, как бы далеко ни уходил, возвращается снова и снова, показывается людям и указывает им путь, потому что «так положено быть»… Но его адепты не обязаны играть по тем же правилам, этого нет в их контрактах. К счастью для многих из них.       Трое, осевшие в Яшмовом лесу, взирают сверху вниз на могилу древнего: камень чженьцзы покрывается трещинами и пылью времён, но под ним не мёртвый дракон, а спящий полным гнева сном. Корни старого дерева, стоящего поверх, вросли в его тело и выпили его кровь… Дерево пропиталось злостью и ненавистью насквозь, даже монстры стараются не ходить рядом. Да и северная легенда не устаревает, каменные стражи до сих пор незримо передвигаются по склонам Уван, чутко спит в старом невысыхающем озере бамбуковой рощи златоглазый цилинь.       — В любом случае… — Гу Хуа улыбается, неопасно, но почти провокационно. — Спасибо, что выполнил мою просьбу, Алатус.       — Не мне жить с чувством вины, если этот ребёнок умрёт из-за проевшей её душу кармы, — глухо отзывается Алатус.       Гу Хуа не отвечает. Если бы он винил себя за смерть каждого человека, так или иначе с ним связанного, тесно или поверхностно, уже давно установил бы меч надгробным камнем на чьей-нибудь могиле и заперся в горах в самосозданной обители, как те, кто давно устал смотреть на людей в принципе и желает посвятить свою вечность… знать бы, чему, но не идти же спрашивать.       — В деревне Мингю люди привыкли к тьме. Не подобной твоей, но это закалило их.       Жаль только, деревни Мингю больше нет. И трое, успевшие спастись, разделены теперь расстоянием, на каком друг друга и не подумают искать. Но двое взрослых сумеют выжить и найти в себе силы и причины жить дальше самостоятельно, а вот ребёнку без посторонней помощи грозила только смерть… А в случае чуда без помощи — лишь горе и медленное сгорание.       Гу Хуа — воин, а не целитель. Он мог бы предотвратить второе, если бы захотел связаться с очередным человеком, от которого не знаешь, чего ожидать в ответ, в крайнем случае, мог бы оставить ребёнка «Отряду», пусть даже это дало бы им лишний повод превозносить его имя… Но он не мог залечить раны и не успел бы ради этого добраться с ребёнком на руках до гавани, только там достаточно умелые врачеватели, чтобы помочь; зато Алатус сумел домчать до Ли Юэ так быстро, что времени угасающей жизни хватило с довеском, хоть и откликнулся не с первого раза и исключительно на новое своё имя.       Алатус должен понимать, что от него требовалась только скорость, но не может не упрекнуть в том, что его заставили спуститься в город, к людям.       — Знал бы я тебя хуже… — начинает было Алатус, но почти сразу замолкает, не договаривая.       И, решив, видимо, что и без того потратил на Гу Хуа достаточно времени и слов — особенно слов, разговорить его, как раньше шутили его же товарищи по оружию, такие же якша, задача не из лёгких — Алатус разворачивается и исчезает.       Гу Хуа смотрит на утухающий след, бегущий прочь от города и мирной жизни, от людей и, возможно, того самого чувства вины, которое обременяет слишком много совершивших… Для того, кто столь цепляется за новое имя, дарованное Рекс Ляписом, Алатус слишком крепко привязан к прошлому; «Сяо» не сможет существовать полноценно, пока сам себя не простит за грехи и не отпустит былые потери.       «Знал бы я тебя хуже»… Как будто они оба знают друг друга хоть сколько-то хорошо, несмотря на тысячелетия своеобразного знакомства. Ну или просто знают друг друга достаточно, чтобы такими словами раскидываться. Они всего лишь вместе сражались на одной войне — и будучи врагами, и будучи союзниками. Это, конечно, немало, но всё равно лишь песчинка в водовороте времени, особенно если сам не сильно-то хочешь вникать в чужую жизнь и лезть в чужую душу. Гу Хуа как-то попытался, не из любопытства, а из-за Рекс Ляписа, желавшего, чтобы все былые вражды и обиды остались в прошлом… Но ничего хорошего из этого не вышло: смотреть на Алатуса стало только сложнее, а сочувствовать ему и подавно расхотелось.       — Неспокойно в мире в последние годы, — закрыв глаза, дарует Гу Хуа слова летящему на северо-восток ветру.       Кто знает, может там, далеко за каменными вратами, что у склона Уван, его услышат.              Гань Юй любит гавань Ли Юэ, Гань Юй связана с ней с первых дней.       Люди рождаются, живут и умирают, море размывает песок и точит камни, соль разъедает деревянные настилы; Гань Юй смотрит на драгоценное наследие Рекс Ляписа три тысячи лет и оберегает его, согласно контракту и следуя собственному желанию смотреть на процветание города и дальше.       Люди привыкли к ней, вечной, как полумесяц скал на западе. Те, кто не страшится силы адепта, улыбаются ей, те, кто рос и строил карьеру рядом с ней, просят совета и одаривают в благодарность… Те, кто стоит во главе города и в тени его, уважают её ровно столько же, сколько и она их. Наверное, это и есть та самая гармония, которой желал достигнуть Рекс Ляпис: ради людей, которые ему поклонялись, со времён войны и даже до неё, и в память о друге, которого больше нет, но который живёт в Ли Юэ вечными заповедями и мудрым наследием.       Если уйти из города чуть на север, к каменным вратам, что ведут в долину Гуйли, тебе откроется самый чудесный вид на Ли Юэ из всех, Гань Юй приходит сюда раз в сотню лет и подолгу смотрит на гавань. От небольшого поселения до самого большого порта, длинный путь в больше чем три тысячи лет: Гань Юй помнит, как сменялись строения, разрасталась пристань, как люди учились жить в гармонии с приливами и отливами, строить и совершенствовать корабли, как раньше, в самом начале, пристально и заботливо смотрели на разрастающийся и крепнущий Ли Юэ адепты, встав на вершине Тяньхэн…       Гань Юй ведёт запись всего, что происходит в гавани, каждый шаг её развития, каждый миг её невзгод. Гань Юй смотрит на то, как дети взрослеют, заводят семью и нянчат внуков, сохраняет их имена и заслуги в архивах, на страницах торговых и политических трудов. Пожелтевшие от времени и пыли бумаги таят историю длиной в тысячелетия и уносят её с собой в безвременье, отсырев или рассыпавшись.       Жизнь, текущая перед глазами Гань Юй, столь долга и переменчива, сколь и давит ей на плечи своей непрекращающейся ответственностью. Но думать об этом — и, тем более, об этом жалеть — будет не только пустой тратой времени и сил, но и неуважением к заключённому на заре Ли Юэ контракту, а значит, и к Рекс Ляпису.       — Давно не виделись, Гу Хуа. — Гань Юй замечает чужой приход, но головы не поворачивает, продолжая смотреть на обнимаемую горами и морем обитель людей.       — Лет двести, наверное, — отвечают ей.       Гань Юй могла бы уточнить, что меньше двухсот — чуть больше сотни, на самом деле. Она посещала Цинцэ, сопровождая туда постаревшего под гнётом времени друга, покинувшего своё место в составе Цисин, передав его преемнику, и гавань Ли Юэ, чтобы встретить смерть дома на цветочных полях; а Гу Хуа заглядывал туда, чтобы подсчитать каменных львов и кинуть горсть цветов цинсинь в горный водоём на востоке деревни.       Вот только Гу Хуа не нужно уточнение незначительных лет, да и сама Гань Юй не считает ошибку в один век хоть сколько-то существенной. Для них, адептов, помнящих войну, один век — ужасно мало, его можно сморгнуть и не заметить… Лица людей вокруг, конечно, сменятся, но жизнь всё равно продолжится.       Гу Хуа становится рядом, но смотрит не на гавань, а на прячущийся в ночном тумане Гуюнь. Где-то под лесом каменных копий лежит незабытое бессмертное зло.       — Что случилось в Заоблачном пределе, Гу Хуа? — интересуется Гань Юй. Она всё-таки поворачивается к появившемуся собеседнику, полностью, а не лишь головой, и награждает его прямым взглядом; она нечасто требует ответы, но сегодня не та ночь, когда уместна мягкость. — Ты ведь не просто сказать «Привет» заглянул. Рассказывай.       Гу Хуа усмехается, но от этой самой усмешки уже через миг не остаётся и следа, она уступает место холодной сосредоточенности. Серьёзность — не самая приятная его черта, она — преддверие чего-то неладного, неважно, в рассказе о прошлом или в предсказании вероятного будущего. Перед глазами Гань Юй вновь встаёт картина едва дышащего ребёнка на руках Сяо, а в ушах звуком бурной волны шипит детское обессиленное всхлипывание, за которым почти не разобрать слов.       — Одна из деревень, что в тени Цинъюнь, сгинула несколько часов назад. — Голос Гу Хуа звенит, как сталь; он отрывает взгляд от каменного леса Гуюнь и поворачивает голову, позволяя заглянуть себе в глаза. — Я никогда раньше не видел тварей, подобных тем, что были там. Владыка Лун сказал, что он таких никогда не видел тоже.       Гань Юй молча принимает его слова.       Зло, если ему нужно, способно принять бесконечно много форм, от самых отвратительных до самых прекрасных; сотни сотен образов адепты уже видели, ещё больше, несомненно, увидят в будущем, пока стоит Ли Юэ и длятся их контракты.       — Много погибших? — хоть и догадываясь, каким будет ответ, всё равно спрашивает Гань Юй.       — Кроме девочки, которую принёс Алатус, есть ещё двое выживших, — обозначает Гу Хуа, вместо того, чтобы сказать «вся деревня». — Один остался горевать, другой пошёл на восток за помощью… но вряд ли вернётся, даже когда её найдёт, он ни разу не обернулся за всю дорогу.       Гань Юй грустно это слышать, пусть даже она давно научилась… нет, пусть даже она изо всех сил старается не проникаться людьми и их болью слишком сильно. Она не может провести черту между ними и собой, но дистанцию держать старается, настолько, чтобы это не приняли за неуважение или отрешённость, но и чтобы не потеряться самой среди смертных, не будучи одной из них.       Жизни людей — что песок у пристани Ли Юэ. Гань Юй однажды зачерпнула его в ладони, в момент зарождения города на побережье, и он сыпется и сыпется сквозь её пальцы, но никак не заканчивается.       — Если у Цисин есть свободные руки, — выждав немного, словно бы отдавая тишиной дань тем, чьих имён и лиц он никогда не знал, вновь берёт слово Гу Хуа, — я бы хотел одолжить их, чтобы похоронить погибших и всё внимательно осмотреть, прежде чем Владыка Лун запечатает вход в деревню.       — «Запечатает»? — нахмурившись, переспрашивает Гань Юй. — Так беда пришла…       — В Мингю, — кивнув, перехватывает Гу Хуа. — Водопад всё так же чист, ни я, ни Алатус не заметили никаких изменений, напавшие на деревню твари точно были пришлыми… Но Владыка Лун считает, что так будет лучше.       — Сяо не любит, когда его зовут прошлым именем, — между делом произносит Гань Юй.       Остальное комментировать она не видит смысла: решение, принятое Владыкой Лун, ей незачем оспаривать, пусть даже эта предосторожность, судя по оценке Гу Хуа, излишня. А уж что касается одолженных рук, Цисин несомненно сами захотят послать отряд Миллелитов, чтобы разведать обстановку и собрать все доступные сведения об опасности, которая необязательно нагрянет следом в Ли Юэ, но о которой всё равно нужно узнать, как можно больше.       — Он мне уже напомнил, — улыбается Гу Хуа.       Гань Юй в ответ на это может только головой покачать.       Сейчас она, как никогда, далека от всех прочих адептов, мало что уже помнит и, тем более, понимает в том, как они друг с другом общаются и ладят. Кроме иногда заглядывающего в гавань Гу Хуа, наверное, только Творец Гор ещё раз в пару сотен лет украдкой, притворившись человеком, прохаживается на какой-нибудь праздник по улицам Ли Юэ, убеждаясь, что город уже совершенно не тот, что прежде, и люди в нём уже давно не те, которых он когда-то дал клятву хранить.       В каком-то смысле, Гань Юй понимает всех трёх, ушедших в Яшмовый лес: смертным сейчас не нужны адепты, им нужны печати на бумагах и мора, количество которой определяет их жизнь, им важны законы и способы эти самые законы обойти, а не дары вечным существам, которых они не видели столетиями. Возможно, если бы Рекс Ляпис не являлся людям лично, следуя потерявшимся в горном эхе обещаниям или заложенному с первым камнем контракту, даже он бы остался в жизни и памяти людей одними лишь приукрашенными легендами, окутавшими древние статуи и созданные войной каменные леса.       — Ещё увидимся, Гань Юй, — роняет на прощание Гу Хуа.       И, кинув ещё один взгляд в сторону Гуюнь, отворачивается, чтобы уйти.       Гань Юй кратко кидает вслед пожелание удачи и тихую просьбу быть осторожнее, в постоянной дороге, способной столкнуть с чем угодно, бдительность никогда не будет лишней. Особенно на фоне чего-то неясного, обрушившегося на Заоблачный предел.       Наверное, стоит выгадать время и навестить обитель учителя на Аоцан. Раз уж Гу Хуа упомянул, что Владыка Лун был в Мингю и собирался впоследствии запечатать вход в деревню… То, скорее всего, и Хранитель Облаков — и Творец Гор тоже — наведывались к водопаду, чтобы проверить, как обстоят дела. С Гань Юй, в отличие от простых людей, адепты и поговорят приветливее, и информацией поделятся куда охотнее.       А уж она, в свою очередь, донесёт всё узнанное до Цисин.       — В последние годы в мире неспокойно, — чуть постояв ещё, глядя на безмятежную гавань Ли Юэ, перед уходом сообщает Гань Юй прибрежным водам Облачного моря.       Волны, накатывая на берег, шипят о грядущих переменах и отступают, чутким сном спит на дне управляющее морскими вихрями божество.