Миротворец

Пётр творит миры, словно выдувает разноцветные ёлочные шарики из хрупкого стекла. Каждый его мир — крохотный мыльный пузырь, и ни один не похож на другой, даже если начинаются они всегда одинаково. Первым делом на пальцах оседает звёздная пыль, а потом, если поймать на ладони солнечный дождь, она становится похожей на мыльную плёнку, растягивающуюся меж пальцев, словно перепонки на лапках созвездия Лебедь. Это первое, самое интересное и яркое открытие — посмотреть сквозь эту плёнку на оглушающе далёкий и яркий звёздный свет и увидеть, какого она цвета. Для этого он обычно опрокидывается на спину, в бархатную космическую пустоту и долго щурится, примеряясь. Какого бы цвета ни была оболочка этого мира, главное наступает потом. Главное — чтобы ничего не лопнуло, не треснуло, не разошлось по швам. Цветная плёнка холодного жидкого стекла меж пальцев — окно в новый, ещё не родившийся мир. Жизнь в нём рождает дыхание, и в этом коротком выдохе — всё, что его наполнит. Пётр наполняет миры улыбками, короткими смешками, тёплыми взглядами, которыми гладишь чьё-то лицо, внезапно задумавшись то ли о вечном, то ли о чудовищно земном. Они полнятся жизнью и любовью, ласковыми прикосновениями к ладоням, сходящимися кончиками пальцев и самыми яркими снами, навещающими рано утром и уходящими вместе с первым лучом солнца, проникающим сквозь узкую щёлку в занавесках. Главное — не переполнить, чтобы не лопнула оболочка. В его кропотливом деле нельзя переборщить, нельзя дать слишком мало: и то, и другое просто так не сойдёт с рук. В награду ему разве что смотреть, как растёт на камнях мох, как журчат ручьи, как змеи прокладывают свой путь по горячему песку пустынь, как борются на красивой фигурной границе холод и жар. Миры не создаются в одно мгновение: уж слишком медленно боги дышат. Так, что успевают смениться направления звёздных ветров, так, что пыль уже совсем не такая на вкус, что успевает умереть и родиться новая звезда, радостно моргающая ему из такой глубокой дали, что, если не смотреть в эту пустоту ежесекундно, можно и вовсе не заметить её в огромном скоплении таких же новорождённых. Андрей старается, создаёт звёзды из огоньков, пляшущих в уголках его улыбки и на самых кончиков пальцев: создаёт, чтобы на них можно было смотреть. Чтобы можно было в долгом, безобразно долгом промежутке между вдохами считать мириады крохотных точек, сбиваться и улыбаться, потому что пока сосчитаешь одну сотню — появится другая. Звёзды сыплют на него своей блестящей пыльцой, они шепчут ему сказки, сияя на бархатной пустоте. И каждый следующий мир выходит таким же чудесным, как и предыдущий, потому что боги заканчивают дышать только тогда, когда умирают все звёзды. И Пётр знает, что брат его где-то там, в такой же бархатной пустоте, окружённый дыханием и пульсацией, сам дышащий, живой, всегда с довольной, прискаленной улыбкой, с особенной нежностью перекатывает шарики-миры в широких ладонях, создавая в них приливы и отливы, показывая совершенно разные части неба, порой подбрасывая вверх так, что они застывают в невесомости на долгие, долгие тысячи лет. А потом падают и рассыпаются на звёздную пыль, осыпающую завитки галактик. И всё начинается заново.