пусть так и будет

— Я бы не назвал это разбитым сердцем. Слишком драматично. Переигрывать — преступление. "Разбитое сердце" звучит слишком драматично. Чересчур. А твоё сердце, разве оно не разбито? — Если я отвечу тебе на этот вопрос, мне придётся больше не брать у тебя денег. Ни копейки. Голова чуть клонится к плечу, а на губы ложится тень улыбки. Кинастон ухмыляется, словно девица, и длинные его ресницы опускаются вслед за взглядом. — Я плачу тебе фунтами. — И, похоже, обеспечиваешь меня до конца жизни. Неужели это удобно? — Пользоваться фунтами стерлингов в России? — Кинастон фыркает. — Мачеха даёт мне эти деньги при условии, что часть я буду тратить на психолога. А это деньги папы — пошла она в задницу, а денег этих не получит. Стрелецкий слушает внимательно. Требуется пауза, вздохнуть — поднявшись с кресла, Кинастон складывает руки на груди. Он продолжает тише и более задумчиво: — Звучит, как очередная плохая сказка. Бедный папа и злая мачеха. — А ты — принцесса? Возвращается взгляд-вопрос-утверждение — то ли "ты дурак, Стрелецкий?", то ли "дурак ты, Стрелецкий" — и упирается в собеседника резким светом вспышки салюта. — Она считает, что вся моя жизнь — это проявление болезни. — Она гомофобка? — Она "что-угодно-связанное-со-мной-фобка". Она меня ненавидит. — Ты понимаешь, почему? Что-то в Кинастоне едва заметно дёргается испуганным кроликом, но не хочет бежать, хочет остаться и говорить, говорить, говорить. Говорить, пока не пересохнет горло, а потом глотнуть ледяной воды, откашляться резко и продолжить говорить. Солнце опускается бордовой тяжестью занавеса на серый бетонно-стеклянный город. — Она винит меня в смерти папы. Веки опускаются тёмной тяжестью занавеса на светлые мокрые глаза. — Ты виноват в его смерти? — Нет. Первый раз видна-слышна уверенность не искусственная, но искренняя, и даже руки теряются на широкой груди, дрожат и пытаются удержать одна другую. Стрелецкий крепче сжимает зубы. — Я не хочу больше, Артём. — Можешь идти. — Идти тоже не хочу. Я не хочу говорить. — Помолчи. Кинастон закусывает губу, чтобы не вырвалось лишнего, чтобы скрипящая бордовая тишина ползла по полу на худом животе, — пока до него доходит, что на опухшую губу помада неровно ляжет, он уже успевает прокусить её изнутри. По щеке теплом крадётся мокрая дорожка. Хочется закурить. Стрелецкий не шевелится совершенно уже минут тридцать, только голову приподнял, когда Кинастон поднялся из кресла, — это бесит. Заставляет ноги дрожать, ногти вцепиться в кожу чуть выше локтей, а взгляд — в ответный и абсолютно прозрачный. — Тебе ведь всё равно, да? Стрелецкий вопросительно приподнимает брови. Кинастон жуёт воздух. Он — подвешенный в пустоте газ, готовый рвануть от крохотной искры. — Я не заплачу тебе больше ни пенса. Расскажи мне о своём разбитом сердце. Невидимая нить, соединяющая взглядом зрачки, рвётся. Стрелецкий улыбается уголками рта. Он встаёт, не соединяя нить, подходит и мягко обнимает Кинастона за плечи. Опустив руки, тот упирается лбом в его плечо. Они стоят так в бордовой худой тишине, забившейся под кресло, чтобы никто её не заметил. Тишина вздрагивает голосом Стрелецкого: — Эдвард. Ты думаешь, что тебе необходим не психолог. Кинастон бормочет что-то совсем неразборчиво, поднимает руки и обнимает Стрелецкого за талию. — А ты хочешь быть необходимым, Артём. И быть необходимым как психолог проще всего — тут ведь ничего личного. — Всегда есть что-то личное. Ты знаешь, что меня ненавидит отец, и что моя мама умерла? Резким движением головы вверх Кинастон снова соединяет нить, и заметно, что дышать он стал чуть чаще и чуть менее глубоко, только из-за спрятавшейся под креслами тишины. Он выпутывается из объятий, заменив их на переплетённые пальцы. — Ты всеми силами пытаешься доказать мне, что я не особенный. — Я лишь говорю то, что очевидно. — Тебе всё кругом очевидно. Язвит. — Эдвард. — У тебя есть вода? — Есть. Но для этого мне придётся отпустить твои руки и выйти к кулеру. — Тогда не надо. Кинастон снова опускает голову на плечо Стрелецкого. Вибрации от вечно нажатой тревожной кнопки, разлитые от груди к конечностям, затухают совсем; в этом прозрачном спокойствии бордовой худой тишины не слышно даже дыхания — ни своего, ни чужого. Руки сухие, а плечо тёплое; курить уже не хочется. В застывшем мгновении доверие течёт в вечность, отданное всецело в другие руки: и если он не отпустит никогда, пусть так и будет. Если, когда истечёт час, придётся уйти, пусть так и будет: он выйдет, не обернувшись, но зная точно, что вернётся обратно. Если вернуться будет некуда, то какой тогда смысл тишине прятаться под кресло, не желая быть третьей лишней? Если нить, уходящая от земли в небо, никогда не порвётся, пусть так и будет; если только лишь его улыбка станет утешением, пусть так и будет.