История про лебедя, фею и оборотня

Ох как же Ацуши вопил, когда Дазай после инструктажа директора, перепрыгивая ступени, взлетел в башню Гриффиндора. Как же он убегал от него, носился по гостиной, сбивая с ног мелких львят и снося бумаги со столов. И бегал бы так очень долго, если бы Дазай не кинул ему заклинание подножки, и тот не полетел бы кубарем по ковру. Пока тот не опомнился, Дазай навалился сверху, вцепился костлявыми пальцами ему в горло, желая больше всего на свете придушить своего тупого братца. И правда бы задушил — но старосты Гриффиндора в четыре руки оттащили его от хрипящего, чуть напуганного студента. Потирая горло, Ацуши просипел: — Ну прости. Я не специально! Бумажки склеились между собой, наверно. Я не обратил внимание! — Ласты бы ты лучше склеил, идиота кусок! Вот вам и чемпион Хогвартса. Поговаривали, что до прихода Гарри Поттера на пост директора шесть лет назад, все гостиные были закрыты паролем, а ученикам других факультетов был заказан вход на чужую территорию. Может, это было не такой уж и плохой идеей. Дазай еще долго рвался из рук, плевался ядом и поносил несчастного братца так, что чуть до истерики его не довел — благо, что на японском, и последние крохи морального облика были сохранены у обоих братьев. Сдали в конце концов чуть утомившегося от собственной эмоциональности Осаму на руки Малфоя, что утащил его в родные пенаты подземелий. Кажется, студенты Дурмстранга закатили вечеринку в честь своего чемпиона, приобщив и слизеринцев. Те, казалось, заразились дружелюбием северных гостей, как какой-то болячкой, притупляющей рацио и разжижающей кровь холоднокровных змей. Дазаю удалось прошмыгнуть мимо царящего бедлама и громких гортанных воплей практически незаметным, а ровно через полчаса пришел декан факультета и парой хлестких фраз разогнал всех по комнатам. Но то было вчера. Новый день с самого утра встретил его счастливыми, гордыми и горделивыми поздравлениями слизеринцев с его участием в Турнире. Все говорили, что они не ожидали от него такой смелости, такой отважности и целеустремленности. Еще бы! Их причудливый тихушник, что обычно никак не участвовал в жизни факультета, не был замечен ни в одном подростково-интересном событии вроде громких любовных драм или лютой войне хоть с кем-то — и вдруг представляет всю школу! Он разом стал всем до жути интересным — от первогодок до влюбчивой пышногрудой Марты. Комната превратилась в настоящий проходной двор — не меньше. Все считали своим долгом обличить в слова свое ценное мнение. Даже Рюноске не обошла стороной эта массовая истерия — зашел к нему, присел на краешек кровати и неловко потрепал по плечу. Сказал: — Не ожидал, честно. — Увидев, как перекосило и так кислое лицо, добавил: — Если тебе нужна будет помощь или — не знаю — поддержка, говори, ладно? Никто даже не предполагал, что это могло случиться по тупой случайности. Дазай знал, что стоит ему оказаться в Обеденном зале, то внимание к нему возрастет в трехкратном размере, так что собрал все учебные материалы и вместо завтрака поднялся на восьмой этаж, в Выручай комнату, надеясь, что какая-нибудь любвеобильная парочка не засела там с вечера. О комнате хоть и знали немногие, но такие все-таки были. Однако ему в кои-то веки повезло. Он планировал с головой погрузиться в конспекты, задачи, дополнительную литературу, но все как-то слишком тяжело, с зубодробительным скрипом шло. Конспекты на странной смеси японско-английско-русского впервые показались набором невразумительных символов. В задачи допустил ту же глупую ошибку, что и Ацуши. Дополнительную литературу вообще забыл. Отрабатывая манящие чары, ему в лицо прилетела кружка и вящим чудом не разбилась о лоб. Заклятье Патронуса, который они начали проходить по Защите, отзывалось обидным пустым пшиком из кончика палочки. «Дементоры скорее с голоду сдохнут, чем покусятся на мою душенку!» — с кипящей злостью думал Дазай после пятой неудачной попытки. Кстати о еде — к четырем часам дня есть хотелось уже нестерпимо, но он скорее себе ногу отгрызет, чем высунет нос за дверь. Когда неспособность отвлечься на учебу была очевидна уже даже для него, Осаму мешком тонких костей завалился на диван, уставился пустым взглядом в поток, что даже не было видно. К вечеру даже злость поутихла на недалекого братца. Нельзя же всерьез обижаться на обиженных умом. Дазай даже толком объяснить не мог, что же так сильно выбивало его из колеи. «Три сложнейших испытания, которые вам предстоит пройти» — слова звучали в голове голосом директора — хоть и отзывались легким беспокойством в районе желудка, но японец всерьез не рассчитывал, что чемпионы других школ знали чего-то намного больше, чем он сам. Или были способнее. Да вспомнить хотя бы спесивую феечку в голубых шелках! Почему-то при воспоминании о породистом, веснушчатом лице мелкого француза, которого наверняка мог с метлы снести неосторожный летний бриз, его тонких ломких запястьях хотелось рассмеяться тому в лицо — куда собрался этот коротышка? С каким драконом он хотел сражаться? А ведь драконы были в нескольких Турнирах, Дазай читал об этом. Чуе бы сидеть в какой-нибудь башне и изображать принцессу, ждущую принца — но никак не наоборот. Японца никак не прельщала «вечная слава» — она нужна была кому-то вроде Виктора с его ослепительной улыбкой шута. Шута, который иногда стирал свой грим и улыбку до ушей, и представал во всем великолепии двойственной натуры Дурмстранга — где с одной стороны была железная дисциплина северной школы, что воспитывала будущих серых кардиналов, прозорливых аристократов и терпеливых научников; а с другой — практически благоговейное преклонение перед темными искусствами. Достоевский, выходец из Дурмстранга, писал в своей «Этимологии магического ядра», когда речь зашла о влиянии темной магии: «…Бесспорно, темные искусства, касаясь ядра, проходя по кровотокам и магическим меридианам, изменяют те — изменятся вектор и уклон магической силы. И под влиянием того — содержание и характер мыслей, сама телесная оболочка может меняться». Как раз про влияние на мысли и внешность Достоевский готовил свою новую работу, продолжая популяризировать и разъяснять на пальцах темные искусства. И хоть ему шел уже шестой десяток, он выглядел не старше двадцати пяти — это тоже было следствием использования темной магии? Что же тогда творилось с содержимым его головы? Каждая книга Достоевского вызывала волнения, споры и жаркие дискуссии вот уже последние двадцать лет, их обмозговывали в каждой семье и салоне, находя в высшей степени провокативными и вместе с тем — будоражащими. Он заставил все волшебное сообщество на всех континентах пересмотреть саму концепцию темных искусств как априорного зла. Все это к тому, что Дазая не покидала мысль, что сам Виктор Никифоров воплощал в себе все множество граней темных искусств навыворот: за искрящимся благодушием улыбки пряталось что-то тщеславное, в высшей степени эгоистичное. Виктор казался темной лошадкой при всей своей открытости, что в полете могла сбросить шкуру и превратиться в убийственного Василиска. Нечто глубоко внутри говорило держать ухо востро рядом с ним. Было совершенно не понятно, чего от Виктора можно ожидать. И это чертовски нервировало. И вместе с тем почему-то притягивало взгляд. Что по-настоящему его коробило, это — как бы странно-наивно ни звучало — общественное внимание. Дазай ненавидел, когда кто-то пытался лезть к нему в голову, в душу, когда кто-то пытался привлечь его внимание ублюдскими мелочными способами, рушил планы и расчеты, пытался поучать и навязывал свое мировоззрение и методы. Осаму откровенно недолюбливал людей, не старался им понравиться, не хотел заводить новые социальные связи, с трудом поддерживал старые. А тут — криворукость Ацуши перевернула его жизнь и весь учебный год вверх тормашками, выдвинула его из тени под направленный свет в центре комнаты. И каждый теперь хотел отщипнуть от внезапно свалившейся, абсолютно ненужной популярности хотя бы кусок, погреться в лучах всеобщего внимания. Им всем ведь было глубоко плевать на него — все просто хотели потешить свое эго, примазавшись другом к чемпиону международного Турнира. Что уж говорить про его родной серпентарий, где каждая змея скорее укусит себя за хвост, чем упустит такой шанс. Но что ж было взять с этого убогого? Тем более Ацуши и правда случайно бросил его имя. Дазай просто надеялся, что хотя бы соревнования будут интересными, чтобы хоть немного компенсировать его страдания. Осаму вздрогнул во сне, чуть не свалился на пол с дивана. Медленно хлопая ресницами, он все не мог понять, в какой момент умудрился уснуть. Но наколдованные часы показывали, что через полчаса будет отбой, как бы намекая, что завтра на занятиях он будет инертной сонной массой. Неторопливо собрав свои вещи, он вышел в пустые коридоры Хогвартс. Не встретив ни единой души, он добрался до первого этажа, когда, затормозив, вдруг запрыгнул на широкий подоконник окна. Возвращаться в гостиную все еще упорно не хотелось — в такое время там наверняка будет куча скучающих студентов, что непременно захотят затащить его в свой кружок по интересам. «Вот и отлично, — буркнул сам себе Осаму, устраиваясь поудобнее на подложенной под зад мантии. — Буду сидеть здесь, пока какая-нибудь староста не найдет меня во время патруля и не отправит вниз». С такими веселыми намерениями он и остался там, пространно размышляя о завтрашнем зельеварении, фее Динь-Динь и северном оборотне. Но нашел его отнюдь не староста факультета, а сам директор. Спускаясь вниз в дорожной теплой мантии, он едва не прошел мимо сжавшегося студента, но в последний момент затормозил, удивленно произнес: — Осаму? Почему ты до сих пор в коридоре? Комендантский час уже начался. Японец тяжело вздохнул — вот уж не хотелось попадаться на глаза директору. Хотел было спрыгнуть с подоконника, с повинной спуститься в подземелья, но почему-то медлил. И Поттер — прозорливый, внимательный — что-то такое увидел в чужом лице, что вместо словесного выговора вдруг и сам прислонился к стене, а потом и вовсе легко залез на подоконник, вжав студента плечам в каменную рамку. Дазай удивленно покосился на задумчивое лицо директора, но ничего не сказал. Заговорил после короткой паузы снова мужчина: — Другие совсем прохода не дают, да? По глазам же вижу, что не хотел ты участвовать в Турнире. Хриплый смешок сорвался с пересохших губ студента, он вдруг расслабился, отчего-то почувствовал себя вполне комфортно на подоконнике с теплым директорским плечом под боком. Сказал: — И как же вы это увидели? Остальные наверняка считают, что я в восторге от свалившегося внимания. — Я видел уже такой взгляд. В свои четырнадцать, в зеркале. Дазай, конечно, вспомнил, что Поттер по чужой злой воле стал участником Турнира в свои мелкие годы. Поттеру тогда явно было посложнее, чем сейчас ему. Однако чужой горький опыт ни чуть не облегчал состояние самого Дазая. — Конечно, мои глупые проблемы ничто в сравнении с тем, что пришлось пережить вам. Сказал — и закусил губу, сдерживая так и лезущий наружу яд. Но директор не возмутился подобной дерзостью, проговорил спокойной, смотря куда-то в неровную кладку каменных ступеней: — Вовсе нет — проблемы не могут быть глупыми, если они действительно тебя беспокоят. На то они и проблемы, м? И твое нежелание участвовать в Турнире вполне имеет право быть. Вот только мы с тобой уже не можем отыграть назад, снова зажечь Кубок и найти кого-то, кого устроило бы положение чемпиона Хогвартса. Так что давай исходить из того, что есть. Ты талантливый ученик, который безусловно справится с заданиями. У тебя есть друзья, которые не отвернулись, и всегда помогут — словом, делом. Что еще нужно для победы? Точно. Народная поддержка — и она у тебя уже есть. Видя, как скривилось лицо его студента на последних словах, директор как-то по-мальчишески усмехнулся, сверкнул в полутьме глазами и продолжил: — Знаю, что ты этого не любишь, но уж как есть. Люди тянутся или отвергают источник необычных событий. И уж лучше первое, чем второе, ты так не думаешь? Ты не обязан этого хотеть или находить в этом удовольствие — просто прими это. Относись спокойнее. Не все люди видят своей целью навредить тебе. Им просто любопытно, что ты из себя представляешь. Они хотят понимать, кто является их представляющим лицом. Разве можно их за это винить? Винить их за это нельзя, но и быть пустым послушным болванчиком тоже не хотелось. Дазай знал, что у него есть — по меркам остальных — некоторые проблемы с социализацией, но ему было комфортно только с парой друзей и назойливым братцем. Он не хотел и не видел смысла расширять свой круг общения, не хотел, чтобы хоть кто-то прикасался к его мирку. А тут нужно было не только давать касаться, но и делать это с терпеливой улыбкой. Ацуши куда лучше подходил на роль чемпиона. Да кто угодно другой куда лучше подходил на роль чемпиона, чем он. — Понимаю, — выдавил японец, опустив голову так низко, что подбородок едва не касался ключиц. — Просто не могу с этим мириться. Сейчас. И вообще. Но смириться придется, это понимали оба без слов. Вместо очевидного, директор спросил: — Ты уже сообщил отцу? — Нет. — Напиши ему. Он будет очень горд тобой. Проигнорировав слабый угол стыда, парень кивнул. Он знал, что Тацухико будет горд. Ни чуть не меньше, чем если бы Кубок выплюнул имя Ацуши. Вот за такое безусловное, абсолютное, равное принятие чужого ребенка, каким и являлся по сути Осаму, он всегда будет благодарен мужчине, как бы не язвил и юлил он в общении. Это хорошо отрезвляло, возвращало к холодному рассудку — он правда не был один, были люди, которым искренне не плевать, которым он был интересен просто потому что он это он. И все-таки временами казалось, что этого ужасно мало. Неизъяснимая дыра в груди, что росла вместе с ним после смерти родных родителей, жрала, высасывала, истощала все его ресурсы, какое-то инстинктивное желание продолжать двигаться вперед. Всегда все казалось не до конца, недостаточно и мало. Всегда не хватало чего-то важного, чему названия никак не находилось. Может быть, иногда горько шутил сам над собой Дазай, такие, как он, и превращаются потом в дементоров — неспособность обрести собственный покой и счастье толкало их на взятие силой этого у других. Он правда не знал, чего ему не хватало и что так отталкивало от людей. — Вы правы, директор, — отчего-то горько произнес Осаму, — он будет очень горд. Японец спрыгнул с подоконника, натянул порядком помятую мантию, чувствуя, как желудок сжался в крошечный болезненный комок. Сказал вежливо, замечая теплую мантию: — Вы куда-то шли? — Верно, — кивнул Поттер и тоже слез с подоконника, встал рядом. — Хотел перед сном проветрить голову. И вдруг вынул из кармана мантии крупное яблоко, вложил в чужие руки и светло улыбнулся. Сказал: — Взбодрись, Осаму. Турнир — это не только всеобщее внимание, но и три тура сложнейших заданий. Не хочешь пользоваться шансом и заводить новых друзей — восполни пробелы в знаниях. Новые заклинания тебе понадобятся. Если тебе нужна будет помощь, я всегда буду рад видеть тебя. Но ничего подсказывать, конечно, не буду, даже если захочу — все организаторы связаны магическими контрактами о неразглашении. Наверно, это был дельный совет от одного из организаторов игр — продолжать учиться. Дазай благодарно кивнул — и за все произнесенные слова, и за яблоко — развернулся и медленно развернулся в сторону подземелий. Стало чуточку легче. Во всяком случае, уже не так сильно хотелось есть. Но директор остановил на полпути, сказал неожиданно: — Как твои отношения с мистером Пьюси? Осаму очень постарался снова не скривиться. Покрутил в пальцах яблоко, вглядываясь в глянцевые красные бока, сказал честно: — Без изменений. Слабо действуют на него отработки у Малфоя и спасительные речи школьного психолога. Директор кивнул, нахмурился, что-то прикидывая в уме. Они который год пытались избавить школу от буллинга и травли, выкосили те почти на корню, но последние очаги, вроде Пьюси и его бет, казались не хуже полыни — стоило вырвать в одном месте, она вырастала в другом, еще более буйно. — Мы обязательно с этим разберемся, — сказал мужчина с таким серьезным видом так, что сомневаться в его словах казалось просто невозможно. — А сейчас идти отдыхать.