История про лебедя, фею и оборотня

В пятницу вечером Дазай сидел в гостиной особенно долго. Все уже разошлись, а он все сидел в кресле, глядя лишь одним глазом в учебник — второй был прикован к Пьюси, что, морщась, матерясь сквозь зубы и проклиная его, Дазая, отбывал наказание. Собирал разбросанные фантики из-под дивана, складывал раскиданные мелкими книги и журналы, протирал рамы с озорно глядящими на него картинами. В общем, делал все, что считалось в его семье работой домовых эльфов. Вдоволь насмотревшись на приятную глазу картину, Дазай встал наконец, и с его колен свалилась обертка от шоколадной лягушки. Проходя мимо злобно зыркнувшего на него Пьюси, японец остановился в коридоре, ведущей к его спальне. Обернулся, криво улыбнулся. Сказал: — Вон там, возле кресла, бумажка валяется. Проглядел. Дазай вовсе не был жестоким к убогим одноклеточным. Просто иногда немного мелочным и мстительным. Ненавидящий взгляд однокурсника мог сжечь ему дыру в затылке. После субботних факультативов Дазай с трудом нашел Ацуши в закоулках Хогвартса, чтобы отправиться вместе с ним в Хогсмид на встречу с отцом. Раньше Хогсмид был всего лишь мелкой деревушкой, состоящей всего из пары улиц. Но уже сейчас был небольшим городком навроде Терсо — он разросся вширь и длину, коммерция пестрила разнообразием, и студенты Хогвартса могли потеряться там на все выходные. Среди прочих даже японский ресторан семьи Кацуки нашел тут свое место — там и была встреча. Стоило им с Ацуши войти, Тацухико оказался возле них в момент, сгреб в охапку Осаму и крепко несдержанно обнял. Малость опешив от таких бурных приветствий, Дазай неловко приобнял отца. — Не ожидал я такого от тебя, Осаму, — негромко и вполне ожидаемо проговорил мужчина, отстраняясь наконец, его темно-карие глаза блестели, когда он глядел на чуть покрасневшее лицо сына. — Я мог подумать, что Ацуши захочет участвовать в Турнире, но ты — ты меня удивил. Дазай скривил губы и немедленно сдал брата: — Я и не хотел. Надо сказать спасибо Ацуши и его феноменальной криворукости. Глаза мужчины тут же метнулись ко второму сыну, что безуспешно пытался слиться с интерьером. Прищурились, Тацухико строго сказал: — Что это значит? Хостес, что с улыбкой позволила им поприветствовать друг друга, все-таки попросила последовать к своему столику. Дазаю здесь нравилось: все рестораны компании «Ю-Топии» были в теплой, бежево-коричневой гамме, с живыми ухоженными растениями и неизменным тонко-сладковатым ароматом соевого соуса, что навевал ностальгию и аппетит. Но больше всего ему нравилось количество блюд из краба — его никогда не было в меню Хогвартса, он вообще не был в особом почете в Англии, так что Осаму с ходу заказал сразу два блюда и с каким-то особым удовольствием принялся слушать, как Ацуши пытался объяснить, как так получилось, что Дазай с его легкой руки должен участвовать в самоубийственной авантюре. Осаму даже кулаком щеку подпер, с кривой улыбкой наблюдая, как его вечно смелый братец то краснел, то бледнел под грозным взглядом отца. И получив свой нагоняй за безответственность и безалаберность, Ацуши совсем приуныл. Даже волчий аппетит сдал позиции и тот ограничился миской супа. Тацухико, выслушав оправдания как-то разочарованно покачал головой и перевел обеспокоенный взгляд на Осаму, что за обе щеки уплетал лапшу. Сказал: — Если это все оказалось просто недоразумением и ты не хочешь участвовать, разве нельзя как-то еще раз устроить жеребьевку? Турнир — довольно опасное соревнование как ни крути. Конечно, мужчина и сам знал, что это невозможно: работая в Министерстве в одном из отделов Драко Малфоя по вопросам анимагии, он неплохо общался с ним, и за много месяцев успел наслушаться о множестве нюансов предстоящего Турнира. Контракт, что заключался мгновенно в момент оглашения чемпиона школы, был нерушим. Но его как отца не могло не взволновать, что все пошло не по плану, и изначальное нежелание Дазая участвовать может сыграть злую шутку. Он не сомневался, что его сыновья справятся с любыми заданиями, но тревога за их безопасность все равно была сильнее. Тем более Тацухико знал, что если Осаму чего-то не хотел на самом деле — он из кожи вон вылезет, поставит на уши всех, но все равно останется при своем. — Все нормально, — просто ответил Дазай, не поднимая взгляда от тарелки. — Участие в Турнире не входило в мои планы, но почему бы и нет? Это может быть, мм… интересно. Хоть какое-то разнообразие. Осаму кривовато улыбнулся, а Ацуши вдруг ткнул его в плечо, несдержанно сказал: — Как это не против? Ты зачем тогда мне мозг клевал, если сам на самом деле хотел участвовать? Я же раз десять уже извинялся перед тобой! — Да не хотел я! — разозлился Дазай и пнул его под столом. — Просто пытаюсь смириться с ситуацией, отвали уже вместе со своими извинениями! Все равно уже ничего не изменить. Не ныть же мне теперь весь год про свою тяжелую судьбинушку. — Ага, зато у тебя теперь есть официальная причина пялиться через весь зал в затылок Чуи, да? Изучаю конкурента — ты так это называешь? — Да заткнись уже! И на себя бы сначала посмотрел! Скоро будешь бинокль из ложки трансфигурировать, чтобы пялиться на слизеринский стол. Ацуши едва не задохнулся от возмущения. У Тацухико отлегло от сердца. Если его мальчики ссорятся — значит, все в порядке. После особенно сильного тычка каблуком, Ацуши обиженно зашипел и отвернулся от брата. Но не умея долго злиться и всерьез обижаться, он тут же принялся рассказывать отцу про увлекательный быт львиного факультета, промежуточный тест по рунам и новых студентов, полностью перетянув внимание на себя. Дазай был не против. Он чувствовал, что его щеки до сих пор отчего-то горели, и склонился над чашей с лапшой так низко как только мог. При всех его пренебрежительных словах на душе почему-то было пакостно. В ресторан вошли новые люди, и этот голос Дазай бы узнал уже даже сквозь сон — так он достал его за последнюю неделю. То были Виктор с Юри, и последний выглядел так, будто его притащили на буксире. Хостес тут же провела их к лучшему столику у окна, и проходя мимо Юри приветственно кивнул Тацухико, Виктор же, казалось, не видел ничего вокруг, кроме его чуть раздраженного лица. Дазай боковым зрением увидел, как они уселись чуть поодаль от них, и звонкий голос северянина: — Тебе нравится это место? Бывал здесь раньше? Осаму очень надеялся, что Юри собьет немного его веселости своим фирменным уничижительным взглядом с чуть приподнятыми бровями. Хмыкнув себе под нос, Дазай поднял голову и наткнулся на прямой, мягкий взгляд отца. Постарался выдавить улыбку, но получилось так себе. Мерзостное чувство почему-то снова вернулось. Было стойкое ощущение, что он расстроил Тацухико: заставил волноваться из-за своего участия в Турнире, снова не сдержался и на колкость ответил колкостью, даже улыбнуться искренне не мог. Знал, конечно, что нужно постараться, чтобы на самом деле расстроить отца, но все-таки… Он и так причинил семье Тацухико и Ацуши слишком много хлопот. Традиционно в Японии маги жили совсем не так, как в Англии. Они жили на обычных улицах, кто в минка , кто в обычных многоквартирниках, кто считал себя поособенней — в новеньких частных домах. Никто из них не скрывал свой дом чарами, не отгораживался от магглов, даже наоборот — в японском обществе считалось правильным в радиусе не меньше пяти километров от своего дома устанавливать защиту от буйной земельной стихии, а соседи ни сном ни духом, что рядом с ними жил маг, защищающий их от землетрясений. Виртуозно ходя по грани Статута о Секретности, японские маги были гостеприимными хозяевами для своих друзей-магглов, и лишь мощные амулеты, понатыканые в домах и на лужайке, скрывали их бытовую ворожбу. Для всего остального у них был целый город на изнанке реальности, где жили не-традиционные маги и было все необходимое для регулирования волшебного сообщества Японии. Вот только никакая защита от землетрясений, никакие отводящие глаза чары не смогли остановить ракету, что врезалась в дом семьи Осаму. Они жили на обычной маггловской улице, и родители тем вечером долго сидели на террасе, пили чай и обменивались новостями за день. Они погибли мгновенно, узнал потом Дазай. Его самого спасло лишь то, что он в тот момент был в ванной и чистил зубы. Когда его вытащили из-под обломков, он не плакал. Его карие глаза были стеклянными, у него не получалось сделать глубокий вдох полной грудью. На голых руках и ногах были царапины, на затылке был глубокий порез, что остался с ним и по сей день в виде грубого шрама. Он был в порядке — физически, да. Но он не разговаривал следующие полтора года. Из больницы его забрал Тацухико, потому что в его медицинской карте он значился доверенным лицом после родителей для связи. Тацухико жил с ними на одной улице, и в его доме не осталось ни единого целого окна от взрывной волны. Вместе с ним пришел и Ацуши, что крепко держался за руку отца и смотрел на все вокруг такими большими глазами, что казался мелкой пучеглазой рыбкой. Осаму Дазаю было три года, когда его родителей убили, а самый близкий друг семьи оформил опеку над мальчиком за неимением других родственников. В военное время это получилось быстро. Уже через несколько дней они покинули страну и отправились в Англию, что, как и прочие, гостеприимно распахнула свои двери для японских беженцев. «Военное положение — это когда война, — сказал тогда маленький Ацуши в самолете неизменно молчаливому новоявленному брату. — Потому что кто-то захотел отобрать наш дом. А мы не захотели его просто так отдавать. Так папа сказал». Как это — отобрать? Это же не игрушка, чтобы ее можно было отобрать. Даже тогда мама говорила, что брать чужое — нехорошо. У него ведь есть своя игрушка, такая же красивая, новенькая. Зачем чужая? Без слов у Осаму из глаз выкатились крупные слезинки, сорвались с ресниц на круглые детские щечки. Он не понимал. Дазай до сих пор не понимал: что это за война такая, которая началась с его дома? Чем его обычный дом был лучше того, в каком жили те, кто нажал на кнопку? Его родители даже не были военными. Дазай практически ничего не помнил до своих семи лет. Даже то, что было выше, ему рассказали. Единственное воспоминание, которое принадлежало именно ему, было примерно в шесть. Они с Тацухико и Ацуши были в Лондоне — просто гуляли, было тепло, даже солнце было. Но затем раздался какой-то громкий звук как будто отовсюду сразу, и Осаму встал как вкопанный, его губы дернулись, словно он хотел закричать ушедшим на пару шагов вперед, окликнуть их, попросить вернуться, попросить спасти, но слова не шли. Голоса не было. И слезы хлынули из глаз. Тацухико оказался возле него спустя секунду. Подхватил на руки, прижал к себе и заговорил что-то быстро-быстро на английском. И Осаму разрыдался пуще прежнего. Он снова не понимал — английский так сложно ему давался. Он не понимал, что от него хотели. Не понимал, что должен сделать. Он был так напуган. Между этим и следующим воспоминанием была словно огромная пропасть — в год или даже полтора. Следующее, что он помнил, как они были в книжном магазине. Где-то рядом активно крутился Ацуши, пытаясь доказать Тацухико, что ему нужны все эти десять книг, потому что «я же быстро читаю, я их все за ночь прочитаю, ну честно, они не будут валяться по всему дому, как в тот раз!» А Осаму вдруг заметил яркую книгу, прочитал по слогам: «Питер Пэн». Это оказалась сказка про мальчика, который не хотел взрослеть, про фею Динь-Динь, которая хотела всегда быть нужной, про Нетландию, где дети не взрослели. Он хранил эту книгу и перечитывал еще очень много раз. Но Дазай не хотел быть маленьким. Он очень хотел стать взрослым, чтобы вернуться домой, в Японию. Но они бывали на родных островах едва ли не каждое лето по несколько недель, когда уже стало можно, и с каждым годом, с каждым таким визитом Дазай все больше убеждался, что дома у него там… как бы нет. Он едва помнил родителей, самым близким родственником оказался друг отца, что крошкой еще забрал его подальше от кошмаров родной страны — в страну такую странную, непохожую на Японию. И с каждым годом его взросления он все четче понимал: у него не было корней. Он почти утратил язык в попытке выучить новый. Он казался сам себе бесплотным неприкаянным призраком утратившим память, что бродил по миру в поисках цели, потому что при жизни ту так и не удалось найти. Когда он вдруг понял, что Япония была едва различимым детским воспоминанием, и была так далека от него, что казалась соседней вселенной, все вдруг изменилось. Английский перестал казаться стрекотом птиц. Он научился говорить слово «папа», обращаясь к Тацухико. Он стал поглощать информации так много, будто пытался заполнить пустые полки за семь лет жизни. Заставить их чем-то, что прикрыло бы неприглядную, пугающе холодную пустоту в том месте, где у других подписанные склянки с чувствами и воспоминаниями. Может быть, поэтому он так страстно начал учить чужие языки, чужую историю, чужие знания и традиции — может, в этом всем он нашел бы что-то свое. Что-то такое, что наполнило бы его. Может, он был тем, у кого было право выбрать, человеком чьей культуры и наследия он может стать — раз уж свое у него так грубо, жестоко и больно отобрали в детстве. Может быть, что-то чужое сможет восполнить свой собственный пробел, что мучил, ныл, не давал вздохнуть полной грудью — как тогда, в детстве. Пока не получалось. Осаму говорил слово «папа» редко, но всегда чуть мягче, чуть более благодарно и робко, чем готов был признать вслух. Тацухико заботился о нем с трех лет. Один бог знал, как ему было тяжело с двумя такими разными детьми без женской руки — матери Ацуши не стало в день его рождения. Семьи Кацуки и Акутагава стали ближе на этой новой земле, чем когда-либо могли бы стать в Японии. Только в моменты, когда Тацухико сдавал одному из них обоих своих обожаемых и самых ценных спиногрыза, он мог наконец присесть на лавку у дома и добрых полчаса сидеть неподвижно, просто потому что никто где-то рядом не пытался спрыгнуть с дерева и сломать себе ноги, никто не пытался взорвать котел со словами «я просто хотел посмотреть, что произойдет». А еще Тацухико позволил ему оставить фамилию родителей. Долгие годы ходил с ним к колдопсихотерапевту. Никогда не отделял его от родного сына, хотя все чаще Дазаю казалось, что чем ярче сиял Ацуши, тем глубже падала тень на него самого. Знал, что любить его гораздо сложнее, чем Ацуши. Осаму так боялся не оправдать ожиданий, которые сам же на себя и возложил. Разочаровать, увидеть сожаление, что спас, в глазах Тацухико. Он практически половину своей жизни не помнил. Он не знал, кто он и что, зачем делал то, что делал, и нужно ли ему делать хоть что-то. Не знал, куда и зачем он шел. Двигался ли куда-то он вообще. Не знал порой, почему поступал так, а не по-другому. Часто не понимал, чего хочет, хотел ли он на самом деле хоть чего-то. Для человека, для которого рефлексия была едва ли не любимым хобби, он знал себя удивительно хорошо и плохо одновременно. Ни одна книга не могла заполнить ту пустоту внутри него. Он сам себе казался пустым бездонным сосудом, где любой кинутый камешек пропадал без следа и даже звука. Это было так стыдно — вокруг него были люди, которые считали его другом, которых он сам считал друзьями, которые были с ним рядом всю сознательную жизнь; у него был лучший отец, который заботился и беспокоился о нем; ему относительно просто давалась учеба, и он, кажется, навсегда будет записан в историю Хогвартса как участник Турнира Трех Волшебников; у него была сотня дорог будущего. Это было так стыдно — ощущать, что этого все равно было недостаточно, чтобы почувствовать себя счастливым или хотя бы наполненным. Что с ним не так? Не хватало чего-то, чего он не мог осознать, сформулировать, а значит, и получить. Это все больше заставляло его вязнуть в закромах собственного разума в попытке распутать клубок из чувств, мыслей, домыслов, желаний, запретов, интересов, страхов — этого всего было так много. И все-таки недостаточно. Дазай очень долго учился просить о помощи. Говорить «прости», «ты прав» и «я хочу». Дольше, чем учился ходить по английской земле. И до сих пор спотыкался. Возможно, стоило попросить отца снова возобновить сессии с колдопсихотерапевтом. Не было ничего постыдного в том, чтобы нуждаться в помощи и признавать то — как не было постыдно и чувствовать себя неудовлетворенным в чем-то, что едва ли осознавал. Так и говорила миссис Грэм. — Отец, — совершенно невпопад хрипловато сказал Дазай, не поднимая головы. — Ты можешь организовать встречи с миссис Грэм по субботам где-нибудь в Хогсмиде? Ацуши, прерванный на полуслове, потупил взгляд. Шибусава без лишних слов кивнул, выражение лица смягчилось. — Конечно, — ответил он. — Я свяжусь с ней в понедельник. Не собираясь обсуждать свое желание вернуться к сессиям, Дазай пробормотал слова благодарности и принялся за свою лапшу, что уже порядком поостыла. Спустя секунду Ацуши, захлебываясь восторгом, вернулся к своему рассказу про факультатив мсье Рембо, а Осаму почему-то вспомнил свой сон, море огня и едва различимую фигуру человека в той преисподней. Движение сбоку снова привлекло взгляд Дазая — Юрий и Мила, что секунду назад вошли в ресторан, прямой наводкой пошли к столу Виктора и Юри. И даже с их стола было заметно, как нарочито веселое выражение стекало с лица Никифорова с каждым приближающимся шагом. Хостес с чуть натянутой улыбкой организовала еще два стула. За их столиком вдруг стало в разы громче, люди стали оборачиваться, даже Тацухико обратил внимание на такую колоритную компанию. Юри вдруг резко встал и, не бросив и единого взгляда на чуть растерянного Виктора, направился к выходу. — Спасибо, что испортил мое свидание, Юра,— уныло произнес Виктор, как-то подрастеряв своего дружелюбия. — Ты вообще знаешь, сколько усилий мне понадобилось, чтобы он согласился со мной поужинать? — Не мог я испортить то, что уже выглядело хреново, — невпечатлено пожал плечами Плисецкий. Мила выхватила с досточки Виктора суши и отправила в рот. Довольно сказала, не испытывая и капли угрызений совести: — О, готовят тут и правда вкусно. Будешь доедать? Уныние Виктора можно было, казалось, потрогать руками и завернуться, как в плед. Дазай чувствовал себя немного отомщенным. — Что-то наш Юри не выглядел слишком довольным своей компанией, — задумчиво проговорил Тацухико, чуть неприязненно осматривая сборище студентов. — Это ученики Дурмстранга? Ацуши активно закивал и указал кивком головы на Виктора. — А это участник от их школы. Они шумные, но сегодня мы играли в квиддич против них, и ты бы видел, как они летают! Их просто невозможно застать врасплох и довести квоффл до колец. Отец не спешил разделять восторг с ним, вместо того он обратился к молчаливому младшему: — Они не проявляют никакой… агрессии к тебе как к чемпиону Хогвартса? Вы же делите одну гостиную. Дазай в удивлении приподнял брови, глядя на старательно подбирающего слова мужчину. И вдруг понял, что Виктор вообще не проявлял к нему какой-то враждебности как к конкуренту, не строил из себя великого волшебника и не кичился довольно близкими отношениями с самым обсуждаемым профессором — Федором Достоевским. Он вообще вел себя как самый непосредственный козлик, которого выпустили погулять из тесного загона каменного Дурмстранга, и ему не было дела даже до Турнира — он много летал, допоздна сидел с кем-то в гостиной, очаровывал обаятельной улыбкой направо и налево и неизменно садился рядом с Юри на уроках, оттесняя подальше Ника Рейвена. Он очень точно следовал завету Поттера в налаживании связей. Поддаться его очарованию было легко, он умело скрывал свою истинную натуру, что явил перед Дазаем в первый же вечер — прагматичный, расчетливый, с холодным, цепким прищур голубых глаз, точно знающий себе цену. Иногда перехватывая в направлении кого-то такой взгляд, у Осаму мурашки ползли по спине. Впрочем, это было так мимолетно, что иногда казалось — и не было такого, Виктор уже солнечно улыбался, рассказывая очередную байку. Осаму не знал, насколько сильный тот волшебник. Не знал арсенала его знаний и навыков. Это должно было бы заставить его нервничать, но, по правде, ему было плевать — Дазай не гнался за победой в Турнире, он не был азартным и дух соперничества в нем был так мал, что и не разглядишь без микроскопа. Он, разумеется, сделает все, что от него зависит, чтобы успешно пройти испытания, но и убиваться лишний раз не будет. Оттого и не получалось оценить по достоинству Виктора как соперника. И он сам, похоже, не чувствовал в Осаму соперника раз так легко себя вел рядом с ним — это могло бы быть обидно, если бы в Дазае была хоть капля тщеславия. Кажется, только Чуя Рембо собирался учавствовать в Турнире всерьез. — Мы вполне нормально общаемся тет-а-тет, — пожал плечами Дазай. — Кажется, ему также плевать на Турнир, как и мне. Он помогает мне с русским. По правде, его помощь сводилась к тому, что Никифоров вдруг резко переходил на русский посреди разговора, использовал русские фразеологизмы и метафоры, чем заставлял порой очень сильно поломать голову. Или вообще притаскивал в общую гостиную крошечную гитару, увеличивал ее просто на ладони и устраивал едва ли не концерт, периодически передавая инструмент вполне себе довольному Юрию. Едва ли хоть кто-то что-то понимал, но собирался практически весь факультет, потому что голоса их, если уж совсем честно, звучали даже слишком хорошо. Ацуши сбоку усмехнулся на слова Дазая, зная одержимость своего брата в изучении Достоевского именно на русском. Даже Юри не проявлял такого стремления к знаниям, вполне себе довольствуясь достойными английскими переводами. Даже отец легко поддел его: — У вас уже был факультатив с Федором Достоевским? Успел произвести впечатление? Дазай зарделся, пойманный практически с поличным на своей слабости. — Нет, — буркнул он, пряча взгляд. — Его занятия будут только со следующей недели. Отец по-доброму усмехнулся, но не смог снова не поднять волнующую тему: — Ты в этом году взял слишком много предметов. Уверен, что тебе стоит сдавать экзамены по стольким предметам? Ты еще не определился со специализацией? Разговоры, что они вели все лето после пятого курса вместе с Осаму и Ацуши, принесли результаты только для последнего. И Дазай до сих пор рогами упирался на любую попытку подсунуть ему брошюру с очередным университетом. — Нет, — снова буркнул он. И после секундной паузы добавил: — Можешь найти для меня программы зарубежных университетов с курсом по стихийной магии? Шибусава ровно как и Ацуши одинаково удивленно приподняли брови. Помятуя просьбу директора пока не обсуждать вопросы перспектив легализации темных искусств и стихийной магии ни с кем, Осаму с силой закусил губу, чувствуя, как отчего-то сильно горят скулы. Хоть ледяной стакан приложить к лицу, чтобы избавиться от этой позорной краски, ей-богу. — Хм, — задумчиво протянул отец, и Дазай внутренне напрягся. — Насколько я знаю, лучшие вузы с курсами стихийной магии находятся во Франции, Чехии и два в Японии. Я посмотрю. Но… ты уверен? Он не спросил, зачем ему это. Не сказал, что это запрещено на территории Британии, потому что на родных островах из этого не делали проблему. Не сказал, что стихийная магия это как бы не профессия, а всего лишь зачастую не самый важный курс в рамках какой-то специализации. Не сказал, что взрослому намного сложнее и не всегда возможно в принципе овладеть магией элементов. Он ничего из этого не сказал — и Дазай едва не подавился чувством благодарности, что застряло в горле. — Хочу узнать об этом побольше, — просто ответил Осаму. — Среди студентов Шармбатона есть два человека, которые обладают такой магией. И мне стало любопытно. — Так почему бы тебе с ними не поговорить об этом? — вполне закономерно спросил отец. — Всегда лучше получать информацию из первых рук, а не рекламных буклетов. Дазай скривился, а Ацуши рассмеялся, увидев такое унылое выражение лица. — Ему проще будет со стенкой пообщаться, чем с живым человеком, — весело сказал Ацуши. — Если бы Виктор сам в него не вцепился зачем-то, он бы и его шугался, как чумного. Достоевский явно оценит его бледный вид поганки и блеяние осла, когда он попытается «произвести на него впечатление». Дазай от всей души наступил ему на ногу ботинком. Ацуши взвыл, обиженно заткнулся и отвернулся, напрочь игнорируя яростные взгляды брата, которому явно показалось мало. После затянувшегося ужина Ацуши едва не с разбегу кинулся в свору гуляющих по Хогсмиду друзей, едва попрощавшись с отцом. Оставшись на улице вдвоем, Тацухико положил руку на плечо Осаму, заглянул в лицо и сказал: — Береги себя. Я обязательно буду на первом испытании. Если вдруг станет совсем тяжело — напиши мне, и я заберу вас на выходные домой. Ладно? Дазай коротко кивнул, взглянул наконец бегающим весь вечер взглядом в лицо родителя и поймал себя на мысли, что вернуться домой и вправду будет облегчением. Там нет вечно шумящих людей, своя комната, интернет и благословенная тишина. Осаму любил родные стены, и каждый раз при взгляде на уставшего мужчину, что возвращался домой после сложного рабочего дня в Министерстве, но всегда находил время для них с Ацуши — он чувствовал себя неизменно крошечным и любимым. Но он пока справлялся. — Конечно. А ты не забудь отдыхать — у тебя круги под глазами. Мужчина тепло усмехнулся, еще раз коротко обнял и аппарировал со специальной площадки у ресторана. Уже стемнело, похолодало, и Дазай поплотнее закутался в теплую мантию. Внутри, в голове было спокойно, тихо. Он шел мимо ярких завлекающих витрин медленным шагом, глубоко вдыхал чуть колющий в носу воздух и лениво раздумывал о том, что скажет миссис Грэм в первую очередь. Скользил невидящим взглядом по новеньким двухэтажным домам, кучке семикурсников, что стояли у входа в легендарные «Три метлы» и не спеша направлялся в школу. — Хей, подожди! Ты слышишь меня? Да стой же ты! Дазай даже не сразу понял, что это к нему обращались. А когда обернулся даже и не сразу понял кто — невысокий парень с застегнутом на все пуговицы пальто и шляпе, что практически закрывала глаза. Приглядевшись, он увидел копну вьющихся рыжих волос, тонкие кожаные перчатки на руках и ворох пакетов. Надо же, подумал Осаму, если одеть эту фею в нормальную одежду, даже на парня похож. Увидев, кого остановил, Чуя на секунду замялся, но желание поскорее со всем покончить и вернуться в тепло каменных стен пересилило неприязнь к чемпиону Хогвартса. — Где тут канцелярский магазин? Я уже полчаса хожу и ни одного не видел. Осаму взглянул на наручные часы и пожал плечами. — Уже поздно — все закрыто. Могу разве что провести экскурсию по ночным пивнушкам. Хотя нас все равно туда не пустят. Японец хотел сказать: «Тебя примут за третьекурсника и нас обоих отправят прямиком к директору с такой экскурсии», но сдержался. Чуя бросил на него раздосадованный взгляд, словно это он был виноват, что закрыл канцелярию в девять вечера. Пройдя мимо, он направился к замку, и Дазай последовал за ним, отставая на два шага. — Ты зачем за мной идешь? — снова подал голос француз, когда шум Хогсмида почти утонул в шелесте глубокой осени у них под ногами. — Охраняю твою честь, — ляпнул Дазай, закатив глаза. — Вдруг оборотень из леса выйдет и утащит тебя, как Красную Шапку. Чуя остановился и развернулся так резко, что Дазай едва не наступил ему на носки тяжелых ботинков. Взглянул из-под пол шляпы, как Осаму обычно смотрел на Пьюси в моменты его умственных потуг, и насмешливо бросил: — Считаешь, я не справлюсь с каким-то оборотнем? Ты себя вначале защити, imbécile . Видел я, как ты собираешь энергию для создания куба — там и спичечного коробка не наберется! Дазай вспыхнул мгновенно, задетый за живое, даже забыл про свое желание как-то наладить контакт с этим зазнавшимся жабоедом. — А ты у нас, значит, великий маг с серебряной ложкой в жопе? Шляпа твоя не жмет на эго — может, приспустишься обратно на свою полторашку? — Ну ты и salaud, — также моментально взъелся Чуя и сделал еще шаг вперед, ткнул его пальцев в грудь; глаза его, едва видимые в свете далекого фонаря, горели злостью. — Я тебе сейчас чего похуже засуну в зад, шпала! Осаму перехватил чужую руку, сжал, словно собираясь переломать все мелкие кости запястья, но так и застыл почему-то без слов и движения. Всмотрелся в чужое злющее лицо, и язык отказался выдавать новые ругательства. Не известно, чем бы закончился их обмен любезностями, но вдруг совсем близко раздался взрыв хохота, и они едва не отскочили друг от друга, словно пойманные с поличным воры по локоть в чужой шкатулке. Группка старшекурсников прошла мимо них, едва одарив и полувзглядом. Не собираясь продолжать этот бессмысленный разговор, Чуя гордо развернулся и снова зашагал. Распознать его эмоции можно было лишь взглянув, с какой силой он опускал тяжелую подошву ботинок на пожухлые листья, вжимая те в грунтовку. Японец снова возобновил свой ход позади, и прежде чем вспыльчивый француз в очередной раз успел на него накинуться с нелепыми обвинениями, Дазай громко сказал: — Дорога у нас одна, вот я и иду за тобой! Ощущая сложный клубок из досады и довольства, Осаму всю дорогу буравил взглядом чужую спину, как-то тихо надеясь, что Чуя снова обернется и заговорит с ним. Пусть даже снова скажет ему какую-то глупость, чтобы он смог ответить. Но — нет. Чуя больше не удостоил его своим вниманием.