История про лебедя, фею и оборотня

Дазай с удовольствием заметил, что в его жизни стало значительно… тише. Никто больше не донимал пустой болтовней за завтраком, не тянулся списать на парах и не ныл, что ему скучно по вечерам. А все потому что Виктор оказался настоящим мудаком, и вычеркнул его из жизни так же легко, как и вошел туда. А еще Юри — впрочем, все как раз из-за него и произошло. Осаму вовсе не собрался быть зрителем и уж тем более участником всей той тесной заварушки с любовным хреноугольником, где он был лишней гранью, а любовью вообще не пахло. Это было ожидаемо на самом деле. Совсем не то, что Юри окунут лицом в кучу дурно пахнущего дерьма, а то, что все их танцы вокруг койки закончатся примерно вот такой сценой. Дазай знал Кацуки, и он же невольно узнал и кусочек Виктора за эти долгие полтора месяца, чтобы понимать — примерно этим все и закончится. Вопрос был лишь в подборе слов. Не то чтобы он стал разбираться в человеческой природе — просто совершенно очевидно, что места эмоциям и ожиданиям тут не могло быть. Но кое-кто не понял правил и облажался. И почему со стороны всегда виднее? И пусть при всей своей ожидаемости всего этого, Дазай не мог отрицать, что испытывал легкий стыд. Не за то, что стал свидетелем — а из-за того, что в какой-то мере сам стал пособником Никифорова, периодически подкидывая ему безобидную, на его взгляд, информацию о Юри. Было немного интересно, что из этого получится — оказалось, интерес не стоил гордости Юри. Староста Когтеврана застегнулся на все пуговки под горло, словно цепляя на себя ограничивающий ошейник — больше ничего лишнего. Он, подобно Виктору, и сам стал как-то неуловимо избегать Осаму, словно ему было слишком тяжело смотреть на свидетеля своего позора. Его болезненная гордость, казалось, никак не хотела затягивать эту отвратительную рану, и он пытался как можно дальше уйти ото всех, кто знал, чтобы зализать свои раны. Дазай не лез. Внезапные изменения в поведении Виктора вызвали удивление у Ацуши, но Осаму не мог рассказать ничего из того, чему стал свидетелем, чтобы объяснить. Впрочем, резкое равнодушие в его сторону не помешало Виктору все также весело проводить время с Ацуши, так что тот в конце концов просто пожал плечами. Казалось, только Рюноске видел и понимал все на свете своими темнеющими колкими глазами — но не в его правилах было лезть в чужие дела. Дазай душераздирающе зевнул — от всех этих мыслей клонило в сон. А спать было нельзя — перед его носом лежала тетрадь с незаконченным эссе по трансфигурации, впереди еще ждало огромное задание от Достоевского и пара задач по нумерологии. И все на завтра. И нужно уже было активно готовиться к итоговым контрольным — те уже были буквально через две недели. Он снова зевнул, и мелкая пуффендуйка за соседним столом косо на него посмотрела, а потом и вовсе ушла. В библиотеке было тихо — только шелест страниц, редкая возня и шепот нарушали идиллию вечера. И все это вводило в какой-то медитативный транс, от которого нещадно клонило в сон — впрочем, может, дело было в том, что последнюю неделю Дазаю почти не удавалось выспаться из-за дурацких, слишком смущающих и непонятных снов. Он долго не мог улечься вечерами, ворочался и вздыхал, а утром подрывался ни свет ни заря, потому что во сне было слишком жарко, слишком влажно и нечем дышать от возбуждения — своего, чужого. Осаму не дурак, он прекрасно знал, что такое эротические сны и как с этим разбираться утром — но, боги, почему каждую ночь? И можно, пожалуйста, больше деталей — сложно было дойти до вымученного финала, когда перед глазами стояла одна мазня из красок и образов-ассоциаций. Дазай стал чуть более рассеянным — особенно по вечерам — но это все равно не мешало ему получать высокие оценки. И он не собирался это менять, так что выкинул из головы все ненужные мысли и принялся за эссе. — Quel est ce système de tri dégoûtant?! — послышался бубнеж как-то слишком близко. Японец поднял голову и недоуменно оглянулся, но никого из залетных французов не увидел. Но тут, все продолжая что-то гневно бухтеть себе под нос, из-за стеллажа к его укромно расположенному столу вышел Чуя. Увидев знакомое лицо, он вдруг упер руки в бока и глянул так тяжело, будто это Осаму втайне от библиотекаря ночью перемешивает книги. — Где книга по трансфигурации неразумных предметов Олдоса Хилари? — выдал Чуя с такой претензией, что Дазай даже подвис на пару секунд от такого неожиданного напора. — Ваша мадам Монтер сказала, что книга в этом стеллаже, но здесь нет абсолютно нихрена! Со всех сторон послышались шиканья — Чуя явно уже не контролировал голос от внезапно обуявшего его гнева — на пустом месте вообще-то. Казалось, он от злости еще и ногой притопнет. Японец постарался скрыть мелькнувшую в уголках губ ухмылку, и под чужим испытывающим взглядом — будто Дазай реально ему что-то должен — потянулся рукой к самой верхней полке стеллажа и достал книгу. Он уже с ней работал, и там даже осталось пару забытых закладок на важных местах, так что Дазай со всем своим скупым великодушием протянул книгу разгневанному французу. Тот выхватил книгу, взглянул на нее все таким же злым взглядом, потом на искоса наблюдающего за ним Осаму и вдруг — сдулся. Лямка сумки сползла с плеча, и та одиноко упала на пол — незамеченная. Чуя чуть ссутулился и стал как будто еще меньше, гнев ушел из глубины синих глаз, сменившись такой тотальной усталостью, что невольно мелькнула и пропала жалость. Чуя в тот момент казался, как та самая сумка на полу — одинокая, помятая, потерявшая опору. Продолжая его удивлять, французский чемпион — или скорее его посеревшая тень — рухнул за стол Дазая так, будто ему поставили подножку. В совершенном смятении японец разглядывал Чую еще пару секунд, но быстро отвел взгляд. Вообще-то, после того максимально неловкого разговора Дазай окончательно оставил мысли набиваться в друзья к Чуе. Того, очевидно, это не интересовало, а Осаму перестал находить достойный продолжения повод. И пусть он теперь все больше приходил на факультативы мсье Рембо просто чтобы поглазеть на успехи других — ладно, конкретно одной зазнобы — но понял совершенно точно, что сложная защитная и атакующая магия точно не его стезя. Стоило бы уже заставить себя перестать туда ходить и тратить драгоценное время, но получалось плохо, и Осаму даже не мог дать себе объяснения — почему. А с психотерапевтом была еще уйма тем, которые стоило бы обсудить, помимо его необъяснимого порыва набиться в друзья. У Дазая всегда было чем заняться, так что для него стало полной неожиданностью это внезапное и нелепое столкновение. Это было неловко — за этим уединенном столом в одном из многочисленных закутков библиотеки Чуя вдруг перестал быть тем, у кого жердь вместо позвоночника. Сколько бы Дазай ни пытался припомнить, тот никогда не позволял себе ни ссутулиться, ни так небрежно обращаться со своими вещами. Он был образцовым учеником, а сейчас всем корпусом лег на стол, кощунственно подставил книгу вместо подушки и смотрел на Дазая, словно грустный кот, потерявший смысл жизни. Это правда было неловко — они даже приятелями не были, чтобы так открыто вести себя друг с другом. И, вообще-то, Чуя сам его оттолкнул. Еще и придумал невесть что на его счет. Дазай едва заметно нахмурился, покрепче сжал ручку и продолжил писать клятое эссе. Заговаривать первым он не собирался. — Почему в этой чертовой школе все сводится к страницам и страницам эссе и сочинений? — заговорил через пару минут молчаливого наблюдения Чуя, и голос его был тусклым, как и глаза. — Почему нельзя давать больше практики? — Так ты из-за этого строишь из себя побитую жизнью собаку? — не удержался от колкости Осаму, глядя на распластавшегося француза из-под растрепанной челки. — Не привык столько работать рукой? — Не смешно вообще-то, — без былого огонька протянул француз. — У меня эти полтора месяца мозоли не сходят с руки, вот! И неожиданно ткнул раскрытой пятерней практически в нос Осаму — тот едва не отшатнулся от неожиданности. Перед глазами и правда показались несколько затертых мозолей, но привлекло внимание другое — вся ладонь и запястье, уходя под рукав теплого светлого свитера, была красной, воспаленной, без труда верилось, что прямо сейчас на глазах появятся огромные ожоговые волдыри и рука вообще потеряет свои изящные очертания. Наверно, ему и правда с трудом давалась вся эта писанина. Заметив, что японец разглядывал его руку с нескрываемым напряжением, Чуя поспешил убрать ту. Взглянул сам, будто пытаясь отыскать причину такого пристального интереса — помимо мозолей, конечно — и поджал губы. — Ваш колдомедик совсем бесполезный, — едва слышно сказал француз, рассматривая собственную руку будто впервые. — Она уже которую неделю не может создать сносный заживляющий крем, а наш семейный колдомедик не может сейчас прибыть в Англию. Руки скоро вообще отвалятся. — Чуя обвел рассеянным взглядом пространство вокруг Дазая, мазнул по сидящим вдалеке, сотне и тысяче книг на полках и как-то совсем сокрушенно вздохнул. — Отвратительное место. Японец задавил в себе желание возмутиться — какого хрена, эта полумера смела осуждать его школу? Вместо этого проглотил рвущиеся возмущения, и, тщательно подбирая слова, медленно произнес: — У отца моего друга своя клиника. У них хорошие специалисты. Если хочешь, я могу попросить его записать тебя на выходные. Думаю, они смогут помочь. Рассеянность исчезла из глаз, как совсем недавно и гнев. Он приподнялся и теперь подпирал голову одной рукой, глядя в лицо японца задумчиво, будто бы даже чуть настороженно, словно тот мог в любой момент скривить свои тонкие губы в ехидной усмешке и сказать что-то вроде: «И там же расскажешь нашему Министерству, что ты так усердно пытаешься спалить, что на руках не найти живого места. Ты же помнишь, что стихийная магия у нас приравнивается к темным искусствам?» Хотя — с чего бы это таким мыслям быть? Разве этот самый японец не пытался найти с ним общий язык — последние пару недель по крайней мере. Вряд ли он делал это, чтобы за ручку привести в Министерство. — Я обсужу это с отцом и дам ответ, ладно? Дазай кивнул, стараясь казаться незаинтересованным. Сердце вдруг решило ускорить свой бег, и с языка сорвался новый вопрос прежде чем Осаму смог себя остановить: — Они болят? Руки. Японец с силой закусил губу — когда-то, практически в самом начале их знакомства, он задавал уже этот вопрос, но тогда получил лишь гневный взгляд, так что на что он рассчитывал сейчас — непонятно. Похоже, его главное искусство — это портить все на корню. — Не слишком, на самом деле, — против ожиданий вполне мирно ответил Чуя, продолжая рассматривать неожиданного собеседника перед собой задумчивым взглядом. — Но они слишком чувствительные, посторонние предметы сильно раздражают кожу. Так что мое нытье насчет постоянной писанины — это не просто нытье, а крик о помощи. — Ты что, хочешь, чтобы я написал за тебя эссе по трансфигурации? — не понял Дазай. — Только если ты этого хочешь, — на ярких губах Чуи появилась тонкая, будто бы даже осторожная улыбка. Дазай насмешливо фыркнул и отзеркалил его несмелую улыбку. Они замолчали — Дазай продолжил свое эссе, а Чуя продолжил рассматривать его. Это даже перестало быть таким неловким — японец едва не кожей ощущал его изучающий взгляд, словно он результат какого-то любопытного эксперимента, но это молчание было даже немного уютным, а чужое внимание щекоткой собиралось где-то под ребрами. Чуя перестал выглядеть, как потасканные жизнью кроссовки, плечи утратили острую напряженную линию, а губы перестали сжиматься в жесткую полоску. В этом своем светлом свитере, с внимательными голубыми глазами и спокойным голосом — к этому можно было бы даже… привыкнуть. Впрочем, искомую книгу Чуя даже не раскрыл, использую ту теперь вместо подставки для своего локтя. Собственная сонливость сошла, сменившись внутренним спокойствием и — будто в противовес — каким-то едва осознаваемым нетерпением. — Ты хочешь поступать в какой-то из этих университетов? — внезапно спросил Чуя, выводя японца из полумедитативного состояния. Тот поднял голову и недоуменно моргнул, и Чуя кивнул в сторону стопки его книг. Там, зажатые между толстыми томиками, лежало около десяти буклетов разных университетов. Осаму все откладывал их изучение, таская с собой и даже не вынимая из рюкзака, а отец все настойчивей просил хоть каких-то промежуточных результатов по выбору, но времени правда не находилось. Под любопытным взглядом голубых глаз, Дазай чуть смущенно дернул плечом. — Просматриваю разные варианты. Получив короткий кивок, Чуя потянулся за буклетами и принялся перебирать их, не скрывая восторга. Лицо его преобразилось, глаза будто подсвечивались изнутри мягким светом. — Вот этот универ классный, мы этим летом были там на дне открытых дверей. Там шикарная программа изучения огненной магии, — принялся чуть торопливо рассказывать Чуя с ощутимым увлечением, перебирая каждый буклет. — Вот этот, в Тоскане, один из самых старых, там удобные учебные кампуса и огромные тренировочные залы. А вот этот не советую — в прошлом году там был скандал: преподаватели из-за урезанного финансирования создали целую коррупционную схему. Слушай, в чем суть… Чуя говорил с таким удовольствием и знанием дела, что не-слушать не представлялось возможным. От былой апатичности не осталось и следа — их сменили жар и эмоциональность. Когда он не цедил слова сквозь зубы, его было довольно приятно слушать. Он ярко жестикулировал, рассказывая про эту коррупционную схему, периодически заглядывая в глаза напротив, словно чтобы убедиться, что его слушают — и казалось, каждый его брошенный взгляд падал так глубоко, что Дазай ощущал себя парализованным. Он даже не кивал, жадно вслушиваясь в чужой эмоциональный рассказ, ощущая, словно с этим и сам падал куда-то вниз, не ощущая ни ног, ни рук. Кажется, он едва дышал. Совершенно невпопад вспомнилось, как Рюноске смотрел на Ацуши, когда тот брался рассказывать какую-то историю точно также — ярко, эмоционально, поглядывая на своих собеседников быстрым пронзительным взглядом сквозь ресницы. Сердце, казалось, пропустило два удара подряд, а потом понеслось таким галопом, что Дазай ощутил себя выброшенной на берег рыбой, что обрела ноги — хотелось убежать, так быстро, как это было возможно, обратно в спокойные понятные воды, потому что мысль, мелькнувшая в голове, была похожа на разряд молнии, что убила в нем что-то старое и хорошо знакомое и оживила монстра, которого он считал навсегда мертвым. Чуя вдруг замолк на полуслове, оглядел странным взглядом Осаму, замечая испарину на лбу и чуть дрожащие руки, и недоуменно нахмурился. — С тобой все в порядке? — неуверенно, будто и сам не зная, в праве ли он такое спрашивать, спросил Чуя. — Да, — вяло улыбнулся японец, но был таким бледным, будто его только что вытащили из петли и заставили собственноручно ее распутывать. — Просто в шоке, что происходило в том универе. Чуя ему не поверил ни на грош, но позволил не выворачиваться наизнанку, если тот не хотел. Они вообще впервые нормально разговаривали с момента знакомства, так что было уже неплохо. Не поднимая головы, Чуя продолжил перебирать буклеты, задумчиво закусив губу, пока Дазай пытался привести дыхание в порядок и незаметно утереть влажные ладони о бедра. Он ощущал себя разбитым, каким-то бесконечно больным и простуженным, словно последние полчаса высосали из него все силы. — Тут все универы с уклоном в стихийную магию, — в конце концов сказал Чуя, поднимая недоуменный взгляд на своего все еще бледноватого собеседника. — У тебя разве есть специализация? — Нет, — выдавил японец, ощущая слабую неловкость. Француз кивнул — это подтверждало его мысли. Сложить два и два не составило труда. С минуту обдумывая свою идею, Чуя чуть нервно облизал губы и сказал: — Ты проходил инициацию для стихийной магии? Брови Дазая поползли вверх. Разумеется, оба знали ответы на все последние вопросы, но Чуе почему-то было необходимо их задать, а Дазаю было интересно, к чему это может привести. — Нет. — Хочешь я проведу ее для тебя? — Вот уж это было действительно неожиданно, и внезапно слабое и нервное сердце японца снова дало сбой. Чуя смотрел на него выжидающе, кусая губы, словно и для него это почему-то стало важным. Он сказал: — Я же вижу, что тебя это интересует. Знаю, что у вас в стране это табу, но… если тебе так интересно… я смогу сказать тебе точно, сможешь ли поступить на факультет стихийной магии или нет. Взрослые маги редко идут туда с нулевыми знаниями, и никогда — если вообще нет стихийного потенциала. Так что чтобы ты не тратил даром свое время… Хочешь? Дазай зачаровано кивнул. Они торопливо собрали вещи и на цыпочках, словно воры, пошли искать открытую аудиторию, потому что никто не погладит их по головке, если они будут делать это в библиотеке. Скоро должен был начаться комендантский час, и людей им навстречу попадалось мало, так что они вполне себе незамеченные скользнули за одну из незапертых дверей. Дазай подозревал с вероятностью девяносто девять процентов, что у него нет потенциала. Хотя бы потому что тот проявляется впервые в лет шесть-семь, а не в семнадцать. Нельзя же жить жизнь и даже не подозревать у себя стихийного потенциала. Тем более Достоевский вполне доступно разжевал, почему таких магов так мало и они вряд ли есть в Британии. В Японии, конечно, больше, но все же. Так что все это было бессмысленно, и японец мысленно готов был к провалу, не испытывая особого разочарования. Не все были такими исключительными, как… Чуя, да. Это уже не имело смысла и потеряло актуальность. И все-таки он нашел эту пустующую аудиторию, глянул выжидающе на шармбатонца, взяв наконец под контроль свое нелепое сердце. Чуя обвел критическим взглядом пустое пространство и зажег неяркий свет. В инициации не было ничего сложного — немного предметов и пару слов, но он почему-то разнервничался под этим темным пристальным взглядом. С академическим интересом Осаму наблюдал, как Чуя подошел к горшку заурядного растения и достал горсть земли. Как забрал подставу и наполнил ее водой из палочки, как все это сложил на ближайший стол. — Тебе нужно будет просто окунуть руку в воду, землю, огонь и воздух, — начал инструктаж Чуя, снова нервно облизывая губы; Дазай раньше не замечал за ним этой привычки, а сейчас почему-то не мог отвести глаз от чужого лица. — Огонь будет зачарованный, так что ты не обожжешься. Если одна из стихий примет тебя, под рукой проявится сияние. Готов? Нет, вообще-то, но отступать было поздно. Только после резкого кивка Чуя навел палочку над землей и водой и произнес незнакомые слова. Без лишних эмоций Дазай ткнул пальцем поочередно то в землю, то в воду — но просто развел болото. Ничего не произошло. Чуя снова произнес те слова, тыкая палочкой в пустоту, и японец принялся крутить рукой так и этак, но результат был прежним — ничего. Чуя снова закусил губу, и на его левой ладони заплясало пламя, разгоняя тени по углам. Снова незнакомая магия — и Чуя протянул руку ближе к Осаму. И тот, сквозь танцующий огонь заметил на чужом лице веснушки — будто искорки пламени осели на светлой коже и решили там и остаться. Зачарованный, Дазай протянул руку вперед, словно желая тех коснуться, но опомнился в тот момент, когда пальцы объял огонь. Как и обещали, тот не обжигал, но и ничего сверх того не произошло. Огонь исчез, и навалилось какое-то иррациональное спокойствие. Как и ожидалось, у Дазая не было потенциала, но теперь можно было не гадать и посвятить свое время другим, более резонирующим вещам. Отпустить идею со специализирующимся университетом и подыскать что-то с хорошей лабораторией для его многочисленных экспериментов. У него было много идей — по-настоящему много, и все они кружили вокруг концепции магического ядра. Так, может, это и был ответ, чем он хотел бы заняться? Рухнув в свои мысли, как в глубокую яму, Дазай, не произнося ни слова, запрыгнул на стол, уставившись в темнеющий провал окна. Чуя, ожидавший чего-то совсем не этого, как-то неловко сел рядом. Ощущая необъяснимое расстройство, будто это он был виноват в отсутствии у японца потенциала, Чуя легонько пихнул его в плечо, привлекая внимание. — В универе Сорбонна, в магической части Парижа, есть целый факультет темных искусств, — негромко заговорил француз, и брови Осаму от неожиданности полезли вверх. — Мсье Достоевский ведет там какой-то курс и читает лекции — подробностей не знаю. Думаю, там будет какая-нибудь специализация, которая тебе подойдет. Еще там дают гранты, так что если у тебя получится набиться в ученики к мсье Достоевскому этим летом, тебя заберут с руками и ногами. Казалось, брови Дазая покинули плоскость лба и потерялись где-то на затылке. Он смотрел на Чую во все глаза, будто на фестрала впервые, и тот совершенно очевидно смутился от такой реакции, даже в неверном свете тусклого освещения были заметны яркие пятна на его щеках, будто его поймали на чем-то неприличном, и он тут же принялся обороняться: — Вообще-то у нас с тобой много сдвоенных уроков, и только на факультативе мсье Достоевского ты проявляешь живой интерес. Ты все время пишешь для него огромные сочинения и тянешь руку, и вообще у тебя такое лицо, когда ты отвечаешь, что… Чуя сконфуженно замолк, не желая закапывать себя еще глубже. Дазай перевел все такой же потрясенный взгляд в пол, ощущая, как предательски потеплели его собственные щеки. Похоже, пока он исподтишка разглядывал французского чемпиона, тот, стоило ему отвернуться, смотрел не менее пристально. Это вообще нормально? — Откуда ты знаешь столько про универ Сорбонна? Его не было среди брошюр, — вяло спросил Дазай, не поднимая головы, искренне надеясь, что отросшие волосы скрывали его алые щеки. — Я собираюсь получить место в королевской гвардии, — совладав с собственным голосом, вполне обычно произнес Чуя. — Это элитная часть личной охраны нашей монаршей семьи. И только с рекомендациями из Сорбонна и пройдя воинскую службу в течении пяти лет я могу получить место сержанта в подразделении королевской гвардии, чтобы потом дорасти до офицера. И дальше вверх. Так что теперь я знаю о Сорбонне все. Возможно, стоило попросить отца достать ему информацию об этом университете. Похоже, там действительно неплохо. А у него появился хоть какой-то план на ближайшее лето и будущее. Стоило всерьез заняться научной работой для Достоевского. Время летело с ужасающей скоростью. Дазай почти перестал спать, мучаясь от муторных снов по ночам и запихивая в голову как можно больше информации к предстоящим контрольным. И, казалось, он успел только моргнуть, а уже выходил из кабинета по трансфигурации с твердой уверенностью в своем Превосходно. Это была последняя контрольная и последний урок в этом семестре, так что все, что Дазай сделал в тот день, это с чистой совестью и легкой душей завалился спать до следующего утра. Его воображение смиловалось над ним и перестало подсовывать провокационную несуразицу, вместо того по кругу гоняя школьную рутину. На следующее утро он проснулся рано, но впервые за долгое время чувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся. Провалявшись с книгой и пиалой яблок до обеда, он наконец заметил оживление вокруг себя. В Хогвартсе была совершенно особенная атмосфера — в этот вечер был назначен Святочный бал. Учеба была позади, впереди была вечеринка, Рождество и долгожданные каникулы. В гостиных с самого утра хихикали девчонки, помогая друг дружке с прическами и макияжем, парни пытались выглядеть нарочито уверенно, но и на их лицах мелькало волнение. Они примеряли праздничные костюмы и платья, предвкушая сегодняшний вечер, стреляя друг в друга многозначительными взглядами. За окнами замка были сугробы белеющего снега, и, словно зима подобралась совсем близко, в коридорах и аудиториях лежали точно такие же сугробы нетающего снега. Рамы картин и канделябры были посеребрены инеем, и, казалось, даже нарисованные обитатели замка подхватили это праздничное предвкушение. Праздник проходил мимо Дазая не касаясь его, и тот был не слишком расстроен. Он был так поглощен своими заботами, что если бы Ацуши не предложил между делом ему младшую сестру своей спутницы, то Осаму вообще остался бы без партнера на бал. По частному, если бы ему не нужно было открывать Бал, он бы вообще не заморачивался на этот счет и остался бы в этот вечер в тишине гостиной. А так стоило сказать брату спасибо. Его партнершу звали Оливия, и она была с пятого курса Когтеврана. Кажется, она была даже симпатичная. Ближе к шести вечера Дазай собрал себя в кучу и начал готовиться. Отец прислал им с Ацуши костюмы и букеты под стазисом для их партнерш, и Осаму лениво размышлял, что их отец был настоящим английским джентльменом, а он потерял запонки и пятнадцать минут пытался их найти в бардаке комнаты, пока его соседи хрюкали от смеха. Против ожидания, настроение было даже не таким уж и плохим в предчувствии толпы и камер, так что Дазай благодушно решил их не проклинать гнойными волдырями по всему лицу на этот вечер. Когда он, наконец, нашел запропастившиеся запонки и вспомнил про манящие чары, мысленно дав себе оплеуху, в комнате стало как-то тихо. Обернувшись, японец обнаружил, что соседи куда-то исчезли, а в дверном проеме стоял Виктор. Не спрашивая разрешения, тот вошел и закрыл за собой двери. Лицо его было бесстрастным, прохладным, а классический костюм с серебряной строчкой сидел как влитой. Осаму без удовольствия оглядел его, ощущая растущее раздражение, и отвернулся к зеркалу. — У тебя какая-то нездоровая тяга нарушать чужие границы, — буркнул японец, пытаясь как-то прилично уложить волосы. — Проваливай. — Помнишь, у нас был уговор в самом начале, — вкрадчиво начал северянин, проходя вглубь комнаты, будто и не слыша того. — Я помогаю тебе с русским в обмен на услугу. Дазай резко обернулся, ощущая, как тело начало наливаться свинцом от резкого напряжения. Он смотрел на Виктора, как на дикого зверя, который забрался в его теплый дом с целью поживиться человечиной. — Да расслабься ты, — фыркнул Виктор, и губы его изогнулись в прохладной улыбке, не коснувшейся глаз. — Ничего такого. Просто хочу, чтобы ты передал Юри это. И Виктор протянул ему небольшую коробочку, запакованную в рождественскую упаковочную бумагу. Японец нахмурился, не спеша ничего принимать из чужих рук. Видя чужую настороженность и откровенную враждебность, Виктор закатил глаза и поставил коробочку на кровать Дазая. — Это просто подарок на Рождество. Или Новый год — не знаю, что вы празднуете. Передай ему и мы в расчете. Дазай не любил чувствовать себя обязанным — даже взятая у соседа книга тяготила его до последней точки, пока он не возвращал ту хозяину. Так что Виктор очень точно подловил его на взаимном расчете. И все-таки японец не собирался идти на попятную так просто. Он сказал с едва заметной издевкой: — Чего же сам не отдашь? Мы уезжаем только завтра. Лицо Виктора утратило всякое выражение, Дазай смотрел в его лицо, глаза, будто в ледяное озеро и видел там свое отражение. И голос у него был точно такой же — ледяной, без выражения, прямой, как лезвие: — О, ну ты же знаешь, у нас случилось недопонимание. Вот, пытаюсь исправить нашу глупую оплошность. Дазай проглотил свое мнение на этот счет. Он не собирался больше вмешиваться хоть как-то в их дела, надеясь, что Юри вернется к своему прежнему состоянию за каникулы. Но разве передать подарок — это как раз не вмешаться в их дела? — Я подумаю, — отрезал японец, оборачиваясь обратно к зеркалу, всем своим видом показывая, что разговор окончен. — А теперь проваливай из моей комнаты. Виктор поджал губы и крылья носа его дрогнули. Кажется, он был зол, но Дазаю было плевать. Большего он от него не добьется. Северянин исчез так же незаметно, как и появился, и Дазай снова перевел взгляд в зеркало. Ну, с волосами ничего уже не поделаешь.