История про лебедя, фею и оборотня

Прошло несколько дней с начала нового семестра и все вошло в колею. Более-менее. Соседи по комнате все также раздражали хохотом и поздними разговорами, учеба отвлекала получше прочего от ненужных мыслей, а друзья стали внезапно ближе, чем когда-либо. Впрочем, изменения все же были. Дазай все-таки оставил факультатив мсье Рембо — боевая и защитная магия были явно не его коньком, а сил это мероприятие сжирало достаточно. Вместо того он больше стал уделять времени древним рунам, трансфигурации, чарам и, конечно, факультативу Достоевского. Кажется, он все-таки определился со специализацией, но в каком направлении двигаться теперь — слабо представлял. А подойти и посоветоваться с Достоевским было слишком… просто слишком. Ловя на себе недоуменные взгляды друзей, на факультативе он поднялся на самый дальний ряд, вместо того чтобы по привычке усесться у самого носа. За прошедшие пару месяцев количество студентов заметно поредело, но Дазай все равно нашел какого-то высокого студента, за которым было удобно… прятаться. Ну да, прятаться. Потому что он понятия не имел, как снова взглянуть в глаза преподавателю. Достоевский, явно ни о чем не подозревая, вел лекцию как обычно — с холодным лицом, без единого намека на улыбку в уголках губ или глубине глаз. Можно было подумать, что Осаму ошибся тогда в клубе, но это было просто невозможно — мужчина ведь тоже узнал его. Так что он решил пока просто затаиться, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. Долго таиться не вышло — на следующий же день, придя в библиотеку, Осаму увидел Достоевского и хмурого Виктора за партией шахмат. Все излюбленные скрытые места были заняты, и Дазаю пришлось усесться недалеко от них. Почувствовав рядом чужое присутствие, оба северянина на секунду подняли головы и окинули его одинаковыми быстрыми взглядами и вернулись к игре. Кажется, японец снова придумал проблему на пустом месте — Достоевский не выглядел хоть сколько-нибудь заинтересован в том, чтобы потрепаться про их общий секрет. Против воли, Осаму прикипел взглядом к игре. Виктор выглядел недовольно, он смотрел на сложившийся расклад так возмущенно, будто фигуры обладали собственной волей и встали так по своему желанию. Но шахматы даже не были волшебными — самые обычные, искусно вырезанные из дерева, их двигали пальцами по лакированной доске. И даже со своего места Дазай видел, что двигать там Виктору больше было нечего и незачем — ему поставили шах и мат. — Ты слишком импульсивный, Витя, — спокойной сказал Достоевский на русском, когда Виктор все-таки признал свое поражение. — Действуешь слишком поспешно и теряешь важные фигуры. — Конечно, конечно, — отмахнулся Виктор, выглядел он раздраженным и почему-то слегка подавленным. — Ты говоришь это каждый раз. — И каждый раз ты повторяешь свои ошибки. Никакого терпения и работы над собой. Остановись и подумай прежде чем действовать. — Это всего лишь дурацкие шахматы. Не нужны мне твои аналогии на пустом месте, — фыркнул Виктор, и Дазай вдруг почувствовал себя не в своей тарелке — разговор напоминал какие-то чисто семенные нравоучения. Словно почувствовав его взгляд, Виктор поднял голову и указал на японца. — Можешь сыграть вот с Осаму. Он точно тебя не разочарует. Дазай словил себя на мысли, что Виктор посмотрел ему прямо в глаза едва ли не впервые с того злополучного разговора в коридоре. Их поверхностные приятельские отношения загнулись прямо там, и ни один другому, кажется, не сказал и полной фразы за все это время — не считая того стребования услуги в день Святочного бала. Японец и раньше не стремился к общению с Виктором — слишком фальшивым он казался и оказался — а после уж и подавно. Что творилось в голове Никифорова — он был без понятия, но тот тоже, похоже, не испытывал грусти по его компании, развлекаясь в компании Плисецкого, Милы и еще пары десятков людей. Достоевский тоже обратил на него свой взгляд, и Осаму на секунду почувствовал себя мышью, на которую смотрят два удава. Что-то непонятное мелькнуло и пропало в черных глазах преподавателя, когда он сказал: — Сыграешь со мной? Виктор исчез со своего места, а потом и из библиотеке так быстро, будто только и искал, кого бы отдать в жертву скучающему профессору на замен себя. Нашел — и Осаму несмело опустился на освободившееся место. — Виктор говорил, что ты неплохо знаешь русский, — неторопливо, размеренно проговорил Достоевский, принявшись раскладывать фигуры по доске, и японец подключился к нему. — Откуда? Наверно, если бы Дазай не встретил тогда мужчину в клубе, было бы намного проще. Но, кажется, тот не собирался делать из этого трагедию, осуждать или насмехаться, так что Осаму позволил себе немного расслабиться и насладиться этим неожиданно подаренным Виктором моментом со своим кумиром. Специально ли? — Я много изучал ваши работы, — не таясь, ответил японец, расставляя последние пешки. — Но посчитал, что лучше пойму ваши идеи, если прочту оригинал. Сначала по вашим книгам и учился. Достоевский был приятно удивлен, и позволил этому отразиться на своем лице — он не так часто встречал столь юных поклонников своих работ, а чтобы они еще и понимали и принимали что-то из прочитанного — и то единицы. Практически всем нравилась упрощенная схема работы магического ядра и элементарные знания по темной магии — они не видели элегантности в самих себе и окружающем мире, и это каждый раз портило настроение Достоевского. Наверно, поэтому он до сих пор не смог найти себе наследника среди множества своих учеников и последователей — никто не смотрел на вещи так же, как и он. Даже племянник был из другого теста. Профессор мысленно перебрал все сочинения и эссе Осаму, и вдруг понял, что им давно следовало поговорить. Партия началась, и Осаму достались черные. Первый ход был за Достоевским. — Ты же готовишь научную работу для меня? Японец кивнул, не поднимая головы — он пристально рассматривал стремительно разбегающиеся фигуры. — У меня есть пара идей, но их стоит доработать. Достоевский помнил, что главным условием отбора для его стажировки была беспристрастность, но почему-то не сомневался, что сможет понять, какая же работа принадлежала японцу. Внутри разлилось какое-то тягучее нетерпение, кончики пальцев покалывало от желания затащить этого мальчишку в свою лабораторию и посмотреть, на что он способен. — Уже выбрал, чем хочешь заняться после Хогвартса? Белая пешка съела черную ладью. Осаму закусил губу и поднял наконец взгляд — тот был неуверенным, каким-то даже робким, будто он стыдился того, что собирался сказать. — Я думал насчет артефакторики. Артефакты лучшие манипуляторы и триггеры для раскрытия и использования внутренних ресурсов, и я хотел бы научиться с ними работать. И я слышал, что вы преподаете в университете Сорбонна темную артефакторику и ведете лекции по балансировке магического ядра, так что хотел попасть именно туда. Дазай очень надеялся, что не звучит, как безумная фанатка перед лицом своего кумира. Очень наделся, потому что чувствовал себя именно так — содержимое его головы едва не пузырилось от удовольствия, что он может наконец напрямую поговорить с профессором без десятка посторонних глаз и ушей. Достоевский же сделал мысленную пометку сделать поступление этого паренька более гладким. — Хороший выбор. Я преподаю там каждый второй семестр учебного года, — кивнул профессор. Черный конь съел своего белого собрата. — Я недавно публиковал статью в «Магическом обозревателе» про магическое истощение при избыточном использовании артефакторных стимуляторов светлой природы. Ты читал? Что думаешь? — Конечно!.. В итоге, их игра заняла около четырех часов, и, конечно, Дазай проиграл — но чувствовал себя таким счастливым, что не мог даже скрыть этого. Все это время они непринужденно болтали, и если сначала это напоминало какое-то интервью, то постепенно стало походить на малопонятную постороннему беседу двух научников. Но конец партии и скорое время отбоя наложили свои коррективы, и Осаму засобирался в гостиную. В крови все еще бурлил азарт хорошей беседы наравне с чистой эйфорией от сбывшейся мечты, и японец совершенно не контролировал лицо, на котором все шире расплывалась улыбка. Достоевский глядел на него чуть устало, но и его глаза мягко блестели. Они договорились встречаться иногда за партией в шахматы, и медленно шли по направлению выхода, когда перед самым носом мелькнул знакомый рыжий хвост и скрылся за дверью. Мысли тут же переметнулись, и Осаму рассеяно поклонился чуть удивленному профессору, хотя уже давно следовал родным традициям только дома в кругу семьи, скороговоркой попрощался и вылетел вслед за рыжей лисой. Они вернулись в школу уже около недели назад, но времени поговорить с Чуей так и не нашлось. Точнее, тот вечно ошивался вместе с другими шармбатонцами или с кем-то из Хогвартса, и застать его одного можно было, наверно, только в кровати — Осаму надеялся, что хотя бы там. Смелости, чтобы подойти и вытянуть его из компании для разговора, не находилось от слова совсем. Но сейчас — когда француз быстрым шагом один-одинешенек шел куда-то по коридору и Дазай чувствовал все еще бурлящий в крови азарт — он не собирался упускать свою зазнобу. — Хей, подожди! Помедленней, Чуя! Тот зашагал только быстрее. Спасибо длинным ногам, японец догнал его у ближайшего поворота. Импульсивно положил руку на плечо, заставляя обернуться, но тот скинул ее с такой злостью, словно это был мерзкий червь. Чуя не выглядел хоть сколько-нибудь желающим поговорить, но Осаму не собирался отступать — не в этот раз — и выпалил быстрее, чем Чуя успел бы его послать: — Ты уже разгадал загадку сердца? Чуя будто с разбегу врезался в стену. Лицо теперь было не только злое, но еще и настороженное, будто Осаму пытался смухлевать за его счет. Или наоборот — сделать подачку. — Почти, — сквозь зубы выдавил француз. — А ты что, хочешь помочь конкуренту? Чуя демонстративно сложил руки на груди, отойдя на добрый метр. Осаму лишь покачал головой. — Ты же знаешь, что я не воспринимаю Турнир как настоящее соревнование. Так что если хочешь, я могу тебе помочь. Вполне ожидаемо, что Чуя только еще больше взъелся. Но вместо того чтобы вспылить и послать его наконец на край неба, он как-то слишком устало вздохнул и на секунду прикрыл глаза, словно ему было неприятно даже смотреть на собеседника. Сказал в конце концов: — Слушай, что тебе от меня надо? Ты уже ясно дал понять, что тебе неприятно мое общество, так зачем снова лезешь? Отвали уж, а. Не дожидаясь хоть какого-нибудь ответа, Чуя развернулся и продолжил свой путь — и даже спина его выражала раздражение. С силой закусив губу, японец несколько тягучих мгновений просто наблюдал, как чужая мелкая фигура удалялась все дальше. Еще месяц назад он бы и правда отвалил, но сейчас — сейчас все стало по-другому. Где-то в недрах его грудины родился источник смелости, и теперь ее набиралось уже не с ладонь — а приличный котелок. Так что он сжал ледянющие ладони в кулак, и обмирая от собственной решительности, крикнул вслед: — Нет, я ошибался. Давай поговорим? Что-то такое, видимо, было в его голосе, потому что Чуя снова остановился, глянул из-за плеча темным недоверчивым взглядом, сказал: — И зачем мне это? Еще раз. На их громкую парочку начали оборачиваться другие студенты, и стоило Дазаю обратить на это внимание, он съежился. По внутренностям пробежал холодок, что-то в голове тонко ныло, чтобы он сворачивал это представление и возвращался доделывать домашку в гостиную — сам, без вредных для сердца друзей, как и всю жизнь до этого. Но Осаму засунул этот голосок поглубже, только сильнее впился ногтями в ладони и снова подошел к Чуе — и выглядел он так решительно, будто собственноручно шел сдвигать гору, чтобы построить на ее месте свой дом. — Нас там было двое, правда? — негромко сказал Осаму, заглядывая в голубые глаза. — И если бы тебе правда было все равно, ты бы уже проклял меня и даже не стал слушать. Но тебе не плевать. Как и мне. Поэтому, пожалуйста, выслушай меня. Чуя стоял неподвижно еще пару бесконечно долгих секунд, все заглядывал в глаза напротив, словно пытаясь усмотреть там тень насмешки, ту самую жестокость, как в то утро, или налет притворства. Ничего из этого не было — он снова смотрел на него, как на лучшую книгу в магазине, но с той самой неуверенностью, когда не знаешь, можешь ли ты себе ее позволить. Наверно, очень плохо наступать на одни и те же грабли второй раз, но Чуя коротко кивнул. Дазай потянул их вверх, на восьмой этаж, прямиком к Выручай-комнате. Он еще не совсем сошел с ума, чтобы говорить все те заготовленные вещи посреди людного коридора. Чуя очень странно, но терпеливо смотрел, как слизеринец ходил туда-сюда перед пустой стеной. И с удивлением наблюдал, как проявлялся проем, которого еще секунду назад не было. Они вошли, и очутились в домашней спальне Дазая — белые стены, деревянный пол, минимум мебели и диван вместо кровати. — Это комната, которая создает то, что ты хочешь в данный момент, — объяснил Дазай, видя любопытный взгляд француза. — В смысле, обстановка, какие-то предметы. Только еду не создает и живых существ. Попробуй. Чуя встал посреди комнаты и подумал, что хотел бы сейчас увидеть — и широкий мягкий диван прямиком из их гостиной в Париже оказался посреди комнаты. Места практически не осталось, но довольное выражение лица француза того стоило. Они сели на свои диваны и оказались так близко, что едва не сталкивались коленями. Дазай даже не стал отодвигаться. Повисла тишина. Японец все собирался с духом, дергая подол теплого свитера, бегая глазами по родной спальне, а Чуя проявлял чудеса терпения, дергая нитку на шве дивана. Он вдруг стал очень спокойным, почти флегматичным, словно его не особо интересовало, что там собирался сказать ему Осаму, а пришел просто чтобы убить остаток вечера. Впрочем, если знать, куда смотреть, все его попытки отгородиться выглядели слишком натянутыми. Наконец Дазай вспомнил завет младшего брата просто говорить как есть и как-то оно все сложится, и начал: — Я никогда не считал себя… геем. Да и кем-то другим тоже — этот вопрос как-то не слишком занимал меня, чтобы всерьез исследовать. До недавнего времени я презирал их выбор, образ жизни и желание устроить шоу из своего каминг-аута. Но, кажется, все вокруг меня сговорились, чтобы перетянуть на сторону зла. — Осаму бледно улыбнулся, но Чуя даже не попытался поддержать шутку. — У меня есть некоторые проблемы — помимо прочих — с чувством безопасности и страхом потерять контроль над ситуацией. Так сказала моя психотерапевтка. Ты читал мою биографию, и знаешь, почему я оказался здесь, в Британии. И эти проблемы… они иногда вылезают абсолютно неожиданно. Тогда утром я… испугался. Знаешь, было слишком неожиданно проснуться с кем-то после пьянки да и еще с соседями в одной комнате. И я смотрел на тебя, и ты, кажется, вообще не имел проблем со всем этим, будто каждые выходные так встречаешь. И тогда я… разозлился. И был без понятия, что делать. Дазай замолчал, переводя дух после такой длинной — возможно, самой длинной — речи в его жизни. Но Чуя не спешил что-то говорить — он просто поджал губы, взглянул волком, и Осаму понял, что сказал что-то совсем не то. Или то, но не довел мысль до конца, пустив концы в воду. Судорожно сглотнув, он заставил себя продолжить: — Это был мой первый поцелуй, знаешь? И мне понравилось. Понравилось настолько, что я все каникулы думал об этом. И если тебе вдруг тоже… И если ты сможешь меня извинить за те слова, которые я сказал… Если для тебя это не было развлечением на один вечер… Я бы хотел проводить с тобой больше времени. Похоже, источник его смелости иссяк и обмельчал. Стройные и наполненные каким-никаким смыслом предложения превратились в мямление, и японец поспешил заткнуться. Он снова чувствовал этот мерзкий холодный пот на ладонях и задней поверхности шеи, как легкие сжались до размера детского кулака. Делая короткие поверхностные вдохи, Дазай ожидал хоть какого-нибудь ответа, а Чуя все также не спешил — чертова нитка на диване казалась ему стократ интереснее. И все же сказал, едва глядя на японца: — И что, ты будешь посылать меня всякий раз, как я зайду за какую-нибудь черту, о которой даже не буду знать? — Нет, — поспешно сказал Дазай, чем заработал только хмурый взгляд. — Этого точно не будет. Тогда было просто… слишком неожиданно. Чуя снова замолчал, а Осаму хотелось уже потрясти его за плечи, чтобы тот перестал наконец так тянуть за жилы его нервное сердце. С каждой прошедшей секундой ожидание казалось все более тяжелым, оно давило на виски и все больше подгоняло подскочить на ноги и скрыться где-нибудь в закоулках замка. Но он обещал — себе в первую очередь — что трусость слишком долго держала его за жабры, и пора было с этим заканчивать. Он выложил все карты на стол, оставив лишь мелочь в рукавах, и чувствовал себя голым, босым и до боли уязвимым. Тот самый контроль перешел в руки Чуи, и Осаму беспомощно хватался за пустоту. Даже пол под ногами казался зыбким и ненастоящим. Он понятия не имел, что творилось в голове француза, но тот, спустя бесчисленное количество миллионов лет, взглянул на него и сказал: — Ладно, я тоже хотел бы попробовать. Но только при одном условии: говори, если что-то не так. Я не легилимент, а у тебя явно есть еще какие-то сюрпризы в этой бедовой башке. Даже не захотелось возмутится — Дазай просто кивнул, сжимая пальцы на коленях так сильно, что наверняка оставил пару синяков, но даже не замечал того. Он смотрел только в разгладившееся лицо Чуи, и тот, наконец, смотрел в ответ. Вдруг пронеслось в мыслях, что теперь можно смотреть — не украдкой на уроках и с другого конца коридора, не маньячно глазеть на цифровые фотографии и в спину, а вот так — глаза в глаза, без опаски, что засмеют, без страха, что получишь пару крепких словцов, без стыда перед самим собой, что это не нормально. Эта мысль была такой ошеломляющей, такой простой и сложной, что принесла за собой на хвосте эйфорию, чувство опьянения, которым Дазай захлебывался и не хотел выплывать обратно — просто от возможности в открытую смотреть на объект стольких бессонных ночей. И Чуя — вдруг — смотрел точно также, и это окончательно распылило землю под ногами. Не отдавая себе в том отчет, будто тело и наполняющая его розовая субстанция жили в разных палатах психиатрического отделения, Осаму сдвинулся еще ближе, чуть неловко коснулся чужой руки, что мучила злосчастную нитку, и сжал в своей. Она была теплая, почти горячая, с тонкой просвечивающейся кожей, чуть воспаленная от извечных тренировок с огнем, с длинными узловатыми пальцами и ровными ногтями — она идеально ложилась в его руку. Казалось, она была создана для его руки, и чувствовалась, как жар самого лучшего камина в самый холодный день зимы. Осаму огладил чужое запястье, предплечье, чувствуя свою и чужую дрожь на кончиках пальцев. Затаив дыхание, японец взглянул в глаза напротив — и зрачок поглотил остатки радужки. Чуя судорожно сглотнул, а уже в следующую секунду склонился над Дазаем, уперся одной рукой в спинку дивана и вторую положил на его щеку. Выдохнул что-то в самые губы и, наконец, поцеловал. Дазай судорожно схватился за чужой свитер, словно это могло хоть как-то заземлить его, но вместо того схватился за голую кожу, и утонул в этом окончательно. По правде, Дазай очень слабо помнил то, что происходило ночью после Бала. Помнил только ноющее возбуждение и покалывание в зацелованных губах, помнил, что никак не мог оторваться от чужого лица, и только тотальное количество алкоголя его выключило. И сейчас — сейчас это был тот самый первый поцелуй, который он точно запомнит. Чуя двигался неспешно, будто боясь спугнуть, со знанием дела и каким-то трепетным удовольствием. Но слишком умело — эта мысль объявилась так неожиданно, что Дазай в безотчетной злости сжал слишком сильно чужие бока, и Чуя с коротким выдохом всем весом опустился на колени японца. Так сразу стало лучше, и мельтешащие мысли потеряли свое вакантное место — весь он обратился в ощущения. Дазай быстро учился, а в поцелуях явно не было ничего сложного, так что он скоро приноровился и вошел во вкус. Освоив базу, руки зажили собственной жизнь — одна скользнула под теплый свитер, огладила вершинки выступающих позвонков, и Чуя выгнулся, зашипел что-то совсем невнятное в самые губы, заелозил на коленях. И Дазай вдруг почувствовал себя голодным, слишком холодным и жадным — он опустил руку на чужую поясницу, заставил Чуя проехать по его коленям ближе, еще ближе, вцепился в эти невозможные волосы на затылке, как видел едва ли не каждую ночь, и не оставил между ними пространства совсем. Это казалось правильным. Казалось, так и надо — тихие сладкие выдохи на грани слышимости передавались из уст в уста, под руками был жар и огонь, на бедра давила чужая тяжесть так правильно, что жизнь действительно разделилась на «до» и «после». Страха не было в ту минуту. И Осаму уже не понимал, ни почему отказывался от этого так долго, ни как жить с этим теперь. Он сам себе казался потерянным, утонувшим, погребенным заживо и сожженными — абсолютно другим. Никакая смелость теперь не давала свой жалкий родник в его грудине — целый бескрайний океан был в его руках, и он не чувствовал дна под ногами. В какой-то момент — может, минуту, может, час — спустя, Чуя оторвался от него. Его руки все еще продолжали гладить, изучать чужое лицо, он смотрел расфокусированными, абсолютно шалыми глазами во вселенную напротив, и не мог найти там края, за который можно было бы уцепиться, чтобы выплыть из этого омута. Пытаясь хоть как-то вернуть зачатки разума, Чуя невесомо касался скул, кончиков зацелованных ярких губ, уголки непривычных глаз и дуги черных бровей, и дыхание обоих постепенно приходило в норму, замедлялось, хоть уже и не могло вернуться в прежнюю колею. Осаму смотрел на него так открыто и доверчиво, что слепило глаза. Дазая всю сознательную жизнь преследовала мысль, что ему не хватало чего-то, название чего он даже не знал. Будто внутри была бесконечная пустошь, которую не могло заполнить ничего. И сейчас, словно кто-то включил свет, пустошь оказалась обледеневшим пустырем, где в самом сердце кто-то зажег огонь — пока слабый и уязвимый, но он грозился навсегда избавить его от нескончаемого внутреннего холода и онемения. Кажется, то, чего ему не хватало всю жизнь, обрело имя. И это могло бы испугать, не держи Осаму в собственных руках источник своей смелости. Он смотрел на Чую, и понимал, что пути назад больше не было. Позади больше ничего не было. Чуя едва ли грациозно слез с его колен и отодвинулся в другой конец дивана. Его грудь все еще тяжело и часто вздымалась, но осознанность вернулась в глаза. Сразу стало холодно, но внутренний крошечный огонь разгонял потемки мыслей и грел пальцы. — Это было слишком горячо для твоего второго поцелуя, — кривовато улыбнулся француз, выглядя очаровательно растрепанным со сбившимся хвостом огненных волос. — И лучше остановиться сейчас, если у тебя еще были планы на вечер. Планов было даже слишком много — половина домашки все еще была не сделала, но сейчас это было такой мелочью, что Дазай без труда отмахнулся. Вся ночь еще впереди, но остановиться действительно стоило, так что он просто кивнул и вспомнил, чем пытался заманить на разговор изначально: — Так что, тебе нужна помощь с сердцем? Чуя выглядел слишком разомлевшим, чтобы всерьез ругаться, так что он просто вяло отмахнулся. — Не совсем. Кажется, мне досталось сломанное. Вероятно, не стоило так просто тыкать разгадкой в лицо Чуи — тот мог воспринять это в штыки, он ведь был едва ли не единственным, кто воспринимал Турнир всерьез. Так что Дазай решил зайти сбоку. Он порылся в своей сумке и достал теплый камушек, улыбнулся кончиками губ и сказал: — Тогда мне нужна твоя помощь. Хочу кое-что проверить. Чуя пожал плечами и принялся ждать каких-то указаний, когда все пространство вокруг них очистилось, и они оказались в каком-то бескрайнем тренировочном зале, где их диваны были единственным украшением. Дазай отошел на пару шагов от дивана и положил сердце на пол, обернулся к безмолвному наблюдателю и с какой-то хитрой ухмылкой протянул: — Мне нужен твой огонь. Направь сколько сможешь в сердце и по полу. Не требуя лишних объяснений, Чуя опустился на колени рядом с камнем, закатал рукава и приложил ладони к полу, и уже спустя секунду сквозь пол будто прошел электрический импульс и решился огнем. Столб огня возвышался на добрых полметра, занимая пару квадратов пространства, и жар от него валил такой, что мгновенно выступила испарина. Практически мгновенно огонь выровнялся горизонтально и принял форму карты. Изнемогая от жары, Дазай быстро обошел ту, кивая самому себе — в такой площади та была идеально детализирована, и совпадала с рисунком, что он сделал в альбоме. Осаму кивнул Чуе, и огонь исчез, но француз не спешил подниматься — вместо того он уселся на пол, достал из кармана тубу с мазью и методично принялся втирать ту в покрасневшую кожу рук о чем-то крепко задумавшись. Дазай на мгновенье устыдился своей просьбы — но ведь Чуя каждый день тренируется с огнем, так что это не могло быть такой уж проблемой. А еще он с тихим удовольствием заметил логотип клиники семьи Акутагава на тубе. Чуя вовсе не был дураком, и понял практически сразу, что ему таким ненавязчивым способом дали в руки подсказку к решению своей задачки. Но он и сам уже многое пробовал — пытался породнить свое сердце с другими камнями, расплавить его и заглянуть внутрь, пытался воздействовать магией, но все было нипочем. Это уже порядком бесило, но сейчас мелькнула новая мысль. Он вернулся к своей сумке, достал свое каменное сердце и вернулся на прежнее место. Спустя мгновенье перед ним появилась низкая кадка два на два, полная рыхлой земли. И где-то с краю он опустил свое сердце в землю, как зерно. И то дало всходы — земля в кадке будто ожила, зашевелилась, сложилась вовнутрь и отвердела, отобразив схематичную карту, будто кто-то вылепил ее детскими руками. Чуя долго смотрел на ту, запоминая тропинку, а Осаму ему не мешал. Тот и сам стоял рядом, изучающе вглядываясь в извилины тропы, понимая, что сначала они абсолютно идентичны с его собственной картой, и только в какой-то момент расходятся в разные стороны. Возможно, там будет какая-то развилка, где им придется разойтись каждый своей дорогой. Спустя какое-то время Чуя поднял голову, серьезно глянул на японца и сказал: — Ты же понимаешь, что даже не смотря на все это, — он неопределенно махнул рукой на пространство между ними, — для меня это все еще соревнование, и я не собираюсь поддаваться. И ты не смей. Губы сами сложились в небольшую искреннюю улыбку. Меньшего он не ожидал. — Конечно, Чуя. Обещаю.