Take me internally, forever yours, nocturnal me Echo & The Bunnymen
Заэль Аполло запер лабораторию изнутри на магнитные замки. Силовой контур с тихим гудением стелился вдоль периметра, обвивал коридоры, проникал в мерно дышащие подвалы, где всё питалось всесвязующим флюидом, называемым здесь духовной силой. Центральный отсек светился мягко и бледно, аппараты молчали, изредка вибрируя и жужжа. Он остановился перед зеркалом, положив ладонь на рукоять меча. Зеркало было высоким, а комната маленькой: хотя он и получил в свое распоряжение внушительную территорию, но не привык, в отличие от братца Ильфорте, к просторным залам, по которым гуляло эхо давно отгремевших воинских пирушек. Помимо зеркала, он затребовал в личные покои немногое: большую мягкую кровать, письменный стол с креслом и часы с бронзовым маятником — и получил желаемое. Снаружи мерцали полосатые мертвенные лампы лаборатории, за ее стенами высились башни замка, а за ними гудели песчаные бури над чахлым лесом. Здесь он устроил почти человеческое жилище, в котором мог побыть наедине с собой. После их сепарации с братом он стал каким-то новым существом – вероятно, ему было предназначено им стать с самого начала, если бы он не поглотил Ильфорте в первую же минуту. Теперь его меч представлял собой большую загадку. Заэль Аполло не знал его имени, способностей, его вкусов и настроений, и все это надлежало исследовать без промедления, пока не истощился кредит доверия к недавнему Зеро Эспаде – нынешнему Октаве. Зеркало тихо и правдиво шептало, что смерть ему к лицу. Смерть очистила его руки от въевшихся трупных масел и рваных кислотных ожогов. Гладкое лицо вызывало в памяти юношу, который когда-то первый раз ступил на плиты иезуитского коллегиума, усыпанные золотыми листьями; но резные костяные очки не давали обмануться молодостью Заэля Аполлония Гранца, естествоиспытателя, доктора медицины… арранкара. В своих летящих белых одеждах он чувствовал себя магом, которым не успел стать при жизни, и ему хотелось сберечь этот облик сколь угодно долго – навечно! Или пока ему не надоест. Весьма деликатная цена, уплаченная за эту воздушную красоту, казалась сейчас скромной. Заэль Аполло уселся перед зеркалом, скрестив ноги, положив меч на колени и пристально всматриваясь в него. — Ну, не прячься. Давай знакомиться. Я тебя не обижу. Он вдруг вспомнил, как подозвал как-то раз на улице бездомного пса, который послушно потрусил за ним, благодарный за кинутую кость. Заэлю Аполло требовалось проверить одну гипотезу насчёт кровообращения. Он запер двери, а потом захлестнул скулящему псу лапы жгутом и взял ланцет… К делу. В том, что ему предстоит совершить, ланцет не поможет. И вовсе не понадобится. Создание, которое живёт в мече, не свяжешь, с ним надо договариваться. И этот договор будет составлен на его условиях. Заэль Аполло улыбнулся, мимолётно моргнул, а когда открыл глаза, перед ним в зеркале больше не отражалась комната: лишь он, такой миниатюрный в своей белой накидке, и клинок, и темно-красная пульсирующая бугристая масса, надавливавшая на раму изнутри – он обернулся — за спиной ничего не было, — обратно к зеркалу — и в это мгновение багровая материя выползла из рамы и нахлынула на него. Замок и лаборатория вместе с их фоновыми звуками перестали быть. Материя была плотью, или даже Плотью, судя по ее огромности, и не какой-то там тусклой мертвой плотью каторжников, которых ему доводилось вскрывать на анатомических сеансах у курфюрста Пфальцского, — почти белая, розовая, красная, багряная, почти чёрная, она была… не чужой. Она была его собственной. Она дышала теплом сродства, жизнью, желанием, и в ее глубине жило что-то ещё, и что-то клокотало в ее недрах, а он стоял у порога громадной пещеры, обросшей пульсирующими накатывающими друг на друга волнами и слоями плоти, и она потянулась к нему, приглашая. Он сделал единственный шаг. Плоть влажно сомкнулась за ним и вокруг него, оплетая упругими волокнами, облепив его поверх одежды, напрягаясь и расслабляясь, проталкивая в глубину. Как, интересно, диктовать этому… веществу свои условия? И не взбредёт ли плоти идея поглотить его? Ферментирован собственным духовным мечом, какая-то нехорошая шутка... Он полностью находился в ее власти, в ее плотных объятиях, и было совершенно очевидно, что пытаться ее прорезать или повредить бессмысленно, а нечто, похожее на невидимые руки, не просто влекло, но сжимало, оглаживало, ласкало его, — пугающе хорошо... И хуже того, его тело отвечало на эти касания. Он выдохнул, чувствуя, как между его бедер наливается кровью член, которым ему пришлось расплатиться за свое нынешнее существование, повреждённый, но все ещё неплохо функционирующий. Он никогда не обладал особо выраженной половой конституцией, между сексом и вскрытием трупа охотно выбирал второе, оставляя первое братцу. Чувствуя, как собственная сила старательно пробуждает в нем давно спящие желания, он усмехнулся и сразу же застонал сквозь зубы, не в силах молча терпеть эту тянущую сладость внизу живота. Он улавливал то, что переводил как обрывки ее ощущений. Она была теплой и вместительной, она хотела расти, овладеть им, сделать ему приятно, он переживет лучший экстаз в своей жизни, а она выпьет его до дна, дотла, будет пить и захлёбываться, даже если это убьет их обоих… Она уже не игриво, а настойчиво тянула его за одежду. Он запрокинул голову, невольно ложась затылком на податливые волны плоти: наверху все было так же, как и внизу. Ему хотелось смеяться над этой ситуацией, хотелось разрядки, и совершенно не хотелось умирать. А она намеревалась насиловать его вплоть до смерти. Какая ирония! Вдруг Заэль Аполло замер, словно в зыбучем песке. А кто, собственно, сказал, что он даст ей то, что она хочет? Если конь будет диктовать всаднику свою волю, они ни за что не победят в битве. Он пришел сюда с голыми руками, не вооруженный ничем, кроме силы воли, и этого должно быть довольно. — Прочь! — приказал он сразу всем похотливым отросткам, шарившим по его телу, и без удивления ощутил, как его отпустили. Естественно. Это же его сила. Но, подумать только, ей даже удалось его немного напугать. Перед ним расступался коридор из красноватых складчатых тканей, под его ногами, словно упругие гребни облаков, вздымались гладкие мышцы. Он ощущал и видел свою эрекцию сквозь ткань. Плоть напрашивалась на то, чтобы он овладел ею сам, как она того заслуживает. Длинный белый палантин соскользнул с шеи и упал в складки плоти. Заэль Аполло пошел вперёд, расстегивая брошь на горле. Отброшенный плащ-пелерина спланировал вниз. Белые перчатки — пятипалые белые призраки. Белая рубашка на множестве пуговиц. К черту. Арранкарские узконосые сапоги – единственный черный предмет его гардероба. Пояс. Штаны. Если он собирается покорить ее своей воле, то между ними не будет преград. Она ждала его в самой глубине. Кем она была, ему ещё предстояло узнать. Она была в первую очередь телом, но – женским, мужским, животным или растительным, было трудно сказать. У нее имелись крылья, ветви, семенные коробки, яйцеклетки, длинные багряные извилистые лозы, коралловые корни, влажные эластичные складки плоти, полукруглым веером расходящиеся от нее во все стороны, и она венчалась лицом, похожим на его собственное и увенчанным резной диадемой, продолжающей собой извитые линии ветвей. Он обхватил это лицо руками, наклоняя к себе, силой открыл ей рот – большими пальцами по углам – и заставил взять его член, и она принялась за дело так, словно это было основным ее предназначением. Заэль Аполло стискивал зубы, чтобы не выказать слабость стоном или всхлипом, его губы подрагивали от напряжения, пока он не излился в ее горло, чувствуя, как она жадно глотает. Он держал ее за волосы, и когда она подобрала все капли спермы и слюны, он заставил ее опрокинуться назад, вжимая ее в мягкую плоть. Ног у нее не было, лишь пульсирующая светло-сиреневая материя, в которой ему не с первой попытки, но удалось отыскать вход. Лицо, выдвинутое вперед на длинной шее, кротко смотрело на него золотистыми глазами в опушке черных ресниц. Он взял ее — кем бы она ни была, из чего бы ни состояла, она была с самого начала его, он мог брать её сколько ему угодно, и ему требовалось вколотить в нее это понимание. — Назови... свое... имя, — приказал он, добираясь до пика. Она заговорила.***
Заэль Аполло стоял на коленях, весь промокший от пота, с прилипшими к лицу волосами и тонкой испариной на стеклах очков, тяжело и неровно дыша, его рубашка была разорвана от верха до низа — голой рукой, — штаны каким-то образом развязаны, и его била дрожь, и ладонь обсценно сжимала влажно блестящий, ещё не опавший под пальцами член, и по пальцам, и по бёдрам, и по обнажённому клинку, стекали на скомканный плащ белые капли семени. Он узнал о своей силе, воплощенной в мече, пока немногое, но зато с точностью. Иные любовники не могут и надеяться на подобную уверенность. Ее звали Форникарас. Она хотела его. Она хотела пить.***
На подлокотнике кресла неподвижно лежала угловатая рука в белой перчатке; в очках, поблескивающих на запрокинутом лице, отражались экраны, играющие знаками и пересечениями линий. Зарисовки той формы, которая сидела в глубине его человекообразного существа. Это был — план. Исследование напоминало самопознание, оборот за оборотом приходящее на круги своя. Стоило Заэлю Аполло прикрыть глаза под мерцанием ртутных ламп, как в багровых кругах и пятнах проступала Форникарас. Из-за очков, составляющих единое целое с лицом, он не мог хорошенько протереть глаза, но её форма, подобная магической кукле, увешанной кистями и каплями, отпечаталась на его веках с внутренней стороны. Ее лицо – его лицо со впаянными чужими глазами, женскими, влажными, полными неясной тоски, – тянулось к нему из темноты зеркала с улыбкой, похожей на узкий серп, и он оказывался с ней — в ней — у её ног. Она впивалась ему в губы, дотягиваясь длинным змеящимся языком чуть ли не до горла, и оставляла его судорожно хватать воздух пересохшим ртом. Она соблазняла его, притягательная в своем гротескном обличии, ради нескольких драгоценных капель его семени. Она не хотела только пить его кровь. Спасибо и на этом. Все остальное она брала, не торопясь отдавать ничего взамен. Багровая пещера, обросшая бескрайней плотью, была ее чревом, раздутым, как у муравьиной матки, неподвижно возлежащей в центре вещей. О, она не была сухой, несмотря на мучившую ее неутолимую жажду! Невероятный магнетический флюид тек сквозь нее открытым потоком. Она истекала в его руках ароматными дурманящими соками, ее изнанка напоминала цветущие гроздья сирени со множеством влажных лепестков, расцветающих под весенним дождем. Откуда он помнил о том, что на свете есть сирень? Он давно ее не видел. Лишь высохшие саксаулы, соленый песок и замок из слоистого известняка, инкрустированного выветренными аммонитами. Сирень была красивой, возможно, он даже ее любил. «О смерть священная, тебя укрою я сиренью...» Мысли щелчком вернулись к плану. План требовал осуществить с Форникарас полную трансмутацию. Уэко Мундо – мир, живущий под властью флюида. Здесь сбудется мечта, за которой он следовал в последние годы жизни. Ресурректион – воскрешение – белая стадия преображения вещества. Если на поверхности Форникарас есть меч, а Заэль Аполло – плоть, то с изнанки она есть – плоть, а он – холодный клинок разума. Две природы должны слиться воедино. Заэль уважал плоть, особенно свою собственную – существенно больше, чем чужую, – и мелькнувшее поначалу желание резать ее отмел как кощунство. Но Форникарас просила его, как зерно, как семя, брошенное в землю, желает дождя, чтобы прорасти. Она была его собственной частью, не растением и вовсе не человеком, и все же она желала его... как мужчину. Это так просто. И так сложно решиться кинуть ей, как в горнило, долгие годы одиночества и целомудрия. Усталый клинок-разум в комнате без окон мерцал в витающем флюиде. Блестело на экране отражение очков, взаимно отражающих экран, и так до бесконечности. Заэль Аполло медленно потянул из ножен клинок, и так же медленно, свободной рукой — скрытую застежку на воротнике у горла — вниз — до самого низа. После всех его провалов в объятия Форникарас от пуговиц пришлось отказаться. Подумал, выпростал пальцы по очереди из узких рукавов и стянул длинные облегающие перчатки. Меч лег в обнаженную ладонь, сразу теплый, словно уже успел согреться – от его мыслей? Упоительно медленно он провел лезвием по коже, едва касаясь ее, следуя той же вертикальной линии, от ключицы до паха. Лёгкое, как пушинка, прикосновение гладкого металла заставило его резко втягивать воздух сквозь зубы. Сердце застучало чуть чаще, мурашки пробежали по ребрам и по низу живота. Он с любопытством дотронулся рукоятью до губ: навершие — прохладное. Этот меч никогда не пробовал крови, подумал он вдруг. Такой же девственный. Кровь, лежащая на совести брата, была испита совсем другим мечом. По лаборатории прошуршал тихий смех. Заэль Аполло неторопливо провел языком по навершию рукояти: металлический вкус слегка горчил. То, что он делал, было слегка странно даже по его собственным меркам. Контуры фигур, которые могли бы составить целый ангельский престол, смотрели на него без осуждения. Почему бы не продолжать. Одной рукой он принялся за пояс. Вовсе не надо его рвать, он не варвар какой-нибудь. Пальцы слушались, такие же ловкие и быстрые, как обычно, но в сухих ладонях как будто бы поселился горячечный жар. Распутав узел и расправляя складчатую ткань, он глубоко вздохнул, скользя взглядом по своему смазанному отражению в клинке, прежде чем опустить руку туда, где больше всего хотелось ее ощутить. Форникарас-с-с-с, — шептало у него в голове, и на краю сознания теплилась, как свечка, крылатая форма, полная жизни и влаги. Он только что полурасслабленно сидел, откинувшись на спинку кресла, но натягивающаяся внутри пружина заставила его подняться на ноги, выпутываясь из ткани, чтобы остаться бесстыдно обнаженным перед равнодушными глазами экранов и камер и перед затянутым поволокой мысленным взором Форникарас, этой похотливой матки ангельского роя. В голубоватом свете под кожей резко проступали его ребра и подвздошные косточки, тонкие запястья и щиколотки, кажется, просвечивали насквозь. Тонкокостный, как птица, хотя и прочный, как арранкар, он зажмурился от удовольствия, проведя ладонью по своему естеству, делая это сначала для нее, но все больше и больше для себя. Меч льнул к его груди, плоть принимала служение себе. Его дыхание было громче механической вибрации камер, он нуждался в одном — ближе… плотнее, материальнее! Коварная фигура с фиолетовыми губами и в сиреневых лепестках, измучившая его днём, теперь мучила иначе. Оставался, – да нет, с самого начала был единственный способ призвать ее, и будь что будет. Трансмутация. Воскрешение. Любой духовный клинок отзывается на команду, состоящую из его имени и приказа, соответствующего его главному желанию. Он знал и то, и другое. – Пей… Пей, Форникарас! — простонал он на острой грани, и его рука, сжимающая рукоять, скользнула куда-то вверх, и поднесла клинок к его рту и заставила его проскользнуть между распахнутых на вдохе губ. «Лейся, флюид», — он не подумал об этом: что он может сделать так. И он не ощутил пореза, запрокинув голову до предела и обвив языком сверкающий клинок, уходящий вниз, в горло, в пищевод, пока около его подбородка не оказалась округлая гарда, и она тоже исчезла, растворяясь, выпитая им, как вода. Нет, не как вода. Клинок пролился в горло тяжелой холодной ртутью – и это было правильно, пока длилась пара ударов сердца. Потом ртуть рухнула вглубь шипящей пылающей царской водкой. Ошибся? Послушный флюид обернулся дьяволом, карающим и смертоносным? – мелькнуло в расширенных глазах, и перед глазами поднялся розовый с красными прожилками пар, сияние взбесившегося флюида – и боль. Что-то огромное начало волнами, толчками прорастать внутри тела, – безграничная, невместимая плоть, что могла бы поглотить его полностью, – и узкая клетка ребер, и рама тазовых костей выгнулись и не выдержали, и кипятком плеснула кровь из распахнувшейся кожи, и проявились лиловые бахромы и нити, ползущие изнутри наружу. Заэль Аполло не знал, сколько длилась агония разума, насилуемого плотью, пока вдруг с очередной волной костёр боли не погас, словно залитый ливнем, и не оборвался какой-то надрывный звук, словно сигнал защитных систем, только это была не электроника, а его собственный крик. В молчании что-то влажно поскрипывало, волнисто колыхалось ниже талии – множество длинных сиреневых отростков, похожих на распутанные сосуды насекомых, – медленно, потираясь друг о друга, они втягивались под длинную ступенчатую юбку. Сдавленный полустон-полухрип, исходивший из его собственного горла, был стоном не боли, а наслаждения, граничащего с ней, тянущего, выворачивающего жилы наслаждения. Плавно, несмело, словно бабочка, цепляющаяся коготками за куколку, пока не расправятся мягкие молодые крылья, Форникарас вступила в свои права – и в материю. Ее крылья стали его крыльями, взметнулись коралловыми серпами, и на них покачивались пульсирующие красные лозы. Затейливое платье укрыло ее от талии до самого пола, вобрав в себя освобожденную проросшую плоть. Одетое, но нагое, бесполое, но плодородное, способное родить, но не выкармливать, существо в белом, багряном и фиолетовом выступило из густого пара. Ангел из полустертого детского сна. Эйфория и легкость не спешили проходить. Он чувствовал каждое колебание воздуха так остро, словно воздух ощупывал и ласкал его невидимыми пальцами. Какое счастье! У него больше не было очков со стеклами, вечно норовящими запотеть, – они обратились резным костяным венцом. Его собственные пальцы оканчивались темно-фиолетовыми ногтями-пинцетами в добрых восемь дюймов. Он нарисовал такие на одной из схем – шутки ради! Ну что ж, это не сильно помешает ему держать инструменты и набирать протоколы на клавиатуре. Он переступил с ноги на ногу, грациозно повернулся в вихре белой ткани – перерожденной кожи, – подхватил резной подол, обвивающийся вокруг острых колен, – понял, что никогда еще не чувствовал себя так хорошо – и принялся смеяться, звонко и чисто, заливисто, как смеются одиночки вроде него только наедине с собой. Однако их было двое, слившихся в безупречной амальгаме. С первоначальной болью он что-нибудь сделает. Извлечет тот компонент, который уничтожил боль в середине превращения, и введет его себе заранее. Дело техники. Надо будет пересмотреть записи с камер. На них, несомненно, зафиксирован весь процесс. Заэль Аполло не сомневался, что зрелище более чем впечатляющее (и, вероятно, способное глубоко морально травмировать любого синигами, или, там, квинси). Смех плескался у него в горле, и он откуда-то знал, что Форникарас пьет этот его смех, захлебываясь вместе с ним. Что-то привлекло его – их – внимание в потоке ощущений и заставило остановиться. Своими общими глазами они увидели: в стеклянном экране отразилось усмехающееся лицо Заэля Аполлония Гранца, медицины доктора, алхимика, искателя магнетического флюида, арранкара, Октавы Эспады и, по некоторым сведениям, безумца, – и вокруг левого медово-золотого глаза густое фиолетовое пятно, похожее на длинные слёзы. И подобием слёз, веерами алых узких брызг, по мерцающим экранам, по чертежам, по стенам, полу и даже потолку тихо сползали вниз капли крови. Их крови. Вокруг отражения багровел кровавый ореол. Но кровью не пахло. Форникарас цвела и пахла сиренью, распустившейся под свежим майским дождем.