Только посмотреть

Когда Олег приходит на ВВК, уже давно знакомый врач лишь бегло окидывает его взглядом с ног до головы, открывает карточку, вчитываясь в очередной диагноз, с которым Волкова сюда отправили из военного госпиталя, и молча выписывает белый билет, кидает грубоватое: «Свободен» — и кивает на дверь, намекая поскорее покинуть кабинет и не задерживать других желающих и не очень сюда попасть. Олег не пререкается, не спорит: если этот старый чёрт его комиссовал, то договариваться с кем-то ещё совершенно бессмысленно. Добегался. Наигрался в солдатики и хватит — пора домой. В Петербурге, как ни странно, ждёт Серый, который бросается на него с объятиями, и Волков едва не падает под напором непривычно потяжелевшего за время его отсутствия тела — Серёжу он помнит щуплым и худеньким, с тощими запястьями, острыми чертами лица и выпирающими со всех боков костями, об которые можно было порезаться. Серый что-то лопочет, улыбается радостно, а у Олега нет сил даже дёрнуть уголком губ: все они уходят на то, чтобы хотя бы не морщиться на каждый шаг, во время которого острая боль прошивает только-только заживающее бедро. Врач сказал: никаких нагрузок, но Волкова это уже мало волнует. Толку-то от этого? На службу ему уже не вернуться. Мирная жизнь Олегу всё равно что кость в горле — терпеть можно, но противно до тошноты и дрожи. Но он старается. Для себя ли, для Серого — неважно. Просто позволяет Серому втащить его в какие-то будни, устроить на работу в службу безопасности Вместе, покорно маячит за чужой спиной, мрачно поглядывая на всех вокруг исподлобья потемневшими волчьими глазами, и люди боятся: не знают, что он давно уже не вожак — калека. Волков живёт этой иллюзией нормальности и причастности к тому, к чему он на самом деле не имеет никакого отношения, будто прицеп, обуза, взваленная на уже совсем не хрупкие плечи Серого, и ему от самого себя противно, потому что он совсем не знает, где его место. Олег ведь и делать-то толком ничего не умеет — только убивать. А помощь, забота о ком-то, но не по-армейски грубая и не по-детдомовски отчаянная, а тонкая и нежная кажется незнакомой и почти чужой: руки, убившие так много людей, совсем отвыкли от ласки — огрубели, покрылись мозолями и зачерствели, как припрятанная в наволочку горбушка хлеба для вечно недоедающего Серого. Он и сам весь изнутри будто черствый, сухой, выжженный песком и солнцем — иногда ему кажется, что в нём осталась лишь голая выправка да способность выполнять и отдавать приказы. И работа на Серого, где всё по четкому, практически неизменному расписанию, где тоже нужно строить молодежь и новобранцев, совсем как раньше, всё больше и больше уверяет его в этом. Первое посещение Радуги едва не выбивает Волкова из колеи: детдом уже совсем не похож на ту старую облезшую халупу с жёлтыми пятнами на потолке и стенах, облупившейся краской, плесенью в углах спален, и вдоль практически каждой оконной рамы, и тесных душевых, где она забивалась в швы колотой плитки. Там больше не пахнет молочным супом, а в котлетах не попадаются хрящи и кости, с которыми не справилась мясорубка. Дети спят в удобных кроватях по трое человек в комнате — не по десять, а то и пятнадцать, как когда-то они. И по полу больше не дует, и сам пол уже совсем другой — гладкий и чистый, без размазанной по неровно окрашенным коричневой краской дощечкам пыли и грязи. Воспитатели и нянечки — хорошие, добрые люди, и Олег верит, что дети больше не боязно жмутся под пуховыми одеялами, вместо которых раньше были колючие шерстяные, когда ночью в коридоре слышится скрип половиц. Да и малышня вся чистая и даже хоть сколько-то, но всё же счастливая: дети совсем не похожи на голодных забитых щенков, дерущихся за лишний кусок хлеба и раскисшие в кашу яблоки из компота — они бросаются на Разумовского со смехом и криками, и тот ловит их, обнимая и зная по имени каждого. Волков смотрит на них, а у самого в груди дергается окаменелое сердце — ещё пытается биться, будто глупая птица в сетях. И он снова мечется, крутится вокруг себя, как беспокойный пёс — волк, потерявший стаю — и ищет, чем бы себя занять, чтобы, как Серый, чего-то добиться и наконец-то начать жить, но в итоге по старой привычке занимает только свои тягучие мысли сигаретным дымом, и думать уже не хочется, и искать что-то только своё тоже не хочется. А дни всё тянутся, тянутся, бессмысленно продолжают течь: подъем, чашка кофе, работа, сигарета, кофе, работа, ужин, сигарета, сигарета, сигарета, сон. Волков варится в своей рутине, тонет в ней, и внутри всё неспокойно — снова хочется уехать куда-нибудь прочь из дома, подальше, где всё знакомо и понятно, где руки будут заняты тем, что умеют, но ноющее на погоду плечо, бедро и стреляющее колено напоминают о том, чтобы он об этом даже не думал. Кончились его командировки — надо учиться делать что-то ещё. Олег и сам так считает, но сейчас кажется, что проще пустить себе пулю в лоб и наконец-то утихнуть, успокоившись, да только Серого бросать жалко. Да и сам Серый его в покое не оставляет: предлагает ему кого-нибудь завести. Волков теряется. Кто ему нужен? А он кому нужен? Никто. Никому. Отношения — это точно не для вояки с ПТСР, паническими атаками и бессонницей. Серый только смеётся. Глупый. Глупый Олег. Завести кошечку. Или хоть того же хомяка или крысу. Кого-нибудь, Волче! Чтоб не так одиноко. Чтоб кто-то ждал… Собаку! Олег ведь хотел собаку. Давным-давно — ещё мальчишкой, но всё же хотел. Он и сейчас хочет. Как не хотеть? Собаки… они как он: дурные и слепо преданные — как воспитаешь, такими и будут. Волкова вот тоже воспитали — даром что не пес, а команд слушается — слушался — беспрекословно. Но забота это всё ещё не об Олеге. О ком он позаботится? Собаке нужны руки нежные и ласковые — у него совсем не такие. И Волков ходит, мается, отмахиваясь от Серого, который показывает ему уже сотую брошюру питомника, где один щенок стоит, как хорошая машина, а их там целые десятки от разных сук, но каждый — идеальный. С гладкой шерстью и восторженными детскими глазами все они до боли счастливые. И у каждого, Олег уверен, будет хозяин и всё самое лучшее: фарфоровые миски, вода не из-под крана, а семь сотен за бутылочку, корм — премиум, холистик, а не голая каша на воде, ошейники, поводки, бантики и ленточки на холеных шейках, выставки, награды, аплодисменты и похвала. У них будет всё. А с Олегом не будет, даже если Серый всё обеспечит, оплатит, потому что так ему совсем не нужно — это всё будет не своё, а снова кем-то данное. Серый всё не отстает, и Олег на него чуть ли не гавкает, даже если молчаливым волкам это не свойственно, а потом корит себя: нужно быть мягче, легче, спокойнее — человечнее. Серый извиняется, Олег тоже и, расслабив пальцы в обхвативших их теплых заботливых ладонях, вздыхает, и говорит, а Серый слушает, не перебивает — лишь смотрит с грустной улыбкой, а под конец обнимает его крепко-крепко и советует сходить в приют: посмотреть. Олег выбирает день и действительно едет, беспрерывно прокручивая у себя в голове, что он только посмотрит. Быстро паркуется и ещё долго мнётся у входа, пока наружу не выходит пацан, чтобы покурить: он несколько раз чиркает зажигалкой и недовольно цыкает, когда оттуда появляется лишь несколько жалких искр, убирает сигарету изо рта и оглядывается по сторонам, сжимая фильтр в пальцах, а, заметив Волкова, кричит: — Эй, мужик! Дернувшись, Олег оборачивается на чужой голос и вопросительно вздёргивает подбородок. — Куришь? Усмехнувшись, Волков подходит ближе и на ходу достаёт зажигалку из кармана. — Курю. Табак начинает тлеть, и пацан делает несколько затяжек, прежде чем, благодарно кивнув, обтереть об штанину грязную ладонь и протянуть её Олегу. — Игорь. — Олег. — Ты волонтёрить или собаку брать? — Игорь осматривает его насмешливым взглядом, зачесывая назад спадающие на лоб вьющиеся пряди — Олег мнётся, одергивая манжеты пиджака: в отличие от него пацан одет в растянутые на коленях треники, старую замызганную ветровку и убитые кроссовки. — Посмотреть. Задумчиво хмыкнув, Игорь тушит сигарету о забор, выкидывает бычок в стоящую неподалеку урну и говорит: — Ну пошли, посмотришь. Как только Олег попадает внутрь, нос резко забивает запах псины, мочи и фекалий, но он даже не морщится: бывал в ситуациях, когда от него воняло и похуже. Передёрнув плечами, Олег словно сбрасывает с себя груз неприятных воспоминаний и идёт следом за Игорем ближе к вольерам. Обстановка откровенно жалкая: тесные клетки, где-то какие-то тряпки и солома вместо лежаков, многие собаки встречают их радостным лаем, но также есть и те, что, напротив, всё сильнее жмутся к стенам, забиваясь в угол, чтобы скрыться от них. Справа от него между прутьев мелькает любопытный нос, и Волков невольно тормозит, чтобы подойти — пёс с грязно-серой шерстью дрожит, поджимая уши, но всё же едва-едва виляет хвостом. — Это Умка. Олег вздрагивает и тут же оглядывается на стоящего рядом с ним Игоря. — И где его мама-медведица? — Умерла, — просто отвечает Игорь, но потом всё же добавляет. — Наверное. Он новенький — ещё не освоился: старик один умер — его на кладбище, а Умку сюда: никто из родственников взять не решился. Зря. Пёс-то хороший, несмотря на то что трусливый. Но это он больше с непривычки. Да, мелкий? Просунув руку внутрь клетки, Игорь без страха треплет Умку по холке, чешет за ушами, и пёс довольно поскуливает и льнёт к ладони всё сильнее так, что у Волкова щемит сердце, и он печально поджимает губы, сводя брови к переносице. — И каковы шансы, что его кто-нибудь возьмет? Зарывшаяся в шерсть рука на мгновение замирает и возвращается обратно за пределы клетки, и Игорь смотрит на Олега удивительно серьёзно, убирая с лица улыбку. — Ну так, пятьдесят на пятьдесят: он, конечно, мелкий, но на самом деле уже не молодой. «Не щенок», — думает Волков. Из детдома тоже обычно забирают щенками — взрослые псы никому не нужны: мало ли укусят. Олегу вот не повезло — если тут вообще можно говорить о везении — попасть туда уже достаточно взрослым, чтобы потенциальные родители лишь окидывали его мало заинтересованным взглядом. Да и со временем он ожесточился: иначе бы не выжил. Хорошо, что поначалу Серый его, ещё совсем домашнего мальчишку, защищал своими маленькими кулачками: налетал на старших с дикими воплями, вцепляясь в них зубами и давно не стриженными ногтями, царапался, кидал песок и грязь в глаза, что, конечно, нечестно, но стоит ли вообще говорить о чести в том месте, где били даже пятилетних малышей за слезы и тоску по маме. — Короче, шансы есть: он же домашний, ласковый и всё такое — даже ни разу ни на кого не скалился, а ему тут недавно пришлось жопу террамицином мазать: Клык на прогулке покусал — и ничего, не рыкнул даже. Игорь смеётся, в очередной раз сдувая мешающиеся кудри, и у Олега в груди немного теплеет. Они идут дальше: Волков уже с интересом смотрит по сторонам, откликаясь на лай и цоканье когтей об решетку, и его внимание привлекает ещё один пёс: чёрный-чёрный, почти как Сириус из Гарри Поттера — он подходит вплотную к клетке, но подсовывать руку собаке не торопится. — А это кто? — Бродяга. Олег хрипло смеётся. — У вас кто-то книжки любит или его на помойке нашли? Почесав щёку, Игорь смешливо фыркает и качает головой. — Всего понемногу. Кличку Димка придумал — друг мой. Тоже здесь волонтёрит: книжки любит и собак тоже. А этого у одного дома местные бабки подкармливали, а он и рад. Много ли бродяге надо? Только потом к нему детвора начала лезть — вот мамаши в отлов и позвонили. Там усыпить хотели, а мы не дали: с пар тогда пришлось линять, чтобы забрать его — у всех дела какие-то: собак-то и без него много. В отличие от Умки, Бродягу Игорь не трогает и так близко, как Олег, не подходит, держась на расстоянии — Волков невольно делает несколько шагов назад, ровняясь с ним. — Его почему не гладишь? — Олег слегка одергивает себя, чтобы не звучать так, словно это его тут обделили в ласке. — Кусается? — Да нет, не кусается, — склонив голову на бок, Игорь задумчиво смотрит на пса, свернувшегося в куче какого-то тряпья, а затем переводит взгляд на Волкова. — Не нравится ему, когда трогают. А я своими хотелками зря его беспокоить не собираюсь. Вот и всё. Игорь идёт дальше, а Олег, наоборот, замирает на месте, смотрит на Бродягу, который будто бы спит, а всё равно подёргивает ушами на каждый шаг и шорох раздающийся в помещений, и думает о том, что здесь всё намного сложнее, чем обычное нравится или не нравится — Волков вот тоже дёрганый, шарахается от всех и каждого, и, когда трогают, ему действительно тоже не нравится, но хочется ещё до дрожи: к человеческому теплу приходится привыкать заново. Олег торопится догнать Игоря, который уже дошел до конца коридора и открыл один из вольеров, присаживаясь возле него на колени, а теперь мягкими похлопываниями по полу приманивает к себе собаку, которая на полусогнутых лапах всё же выходит наружу. — Как зовут? — Волков останавливается поблизости, возвышаясь над пацаном и жмущимся к нему животным. — Милка, — длинные пальцы осторожно почесывают тощий плешивый бок, и маленький обрубочек на месте хвоста тут же начинает восторженно вилять из стороны в сторону. — В честь коровы? — кажется, Олег начинает привыкать, что практически у каждого имени здесь своя история. Поджав губы, Игорь мрачнеет и качает головой. — Мы её на шоколадку выменяли — милку. Тоже на усыпление шла: хозяева жаловались, что она под себя ссытся. Уроды, — Игорь весь напрягается, и собака, будто чуя его настроение, скулит и пятится обратно в клетку — это немного приводит его в чувства, и он продолжает. — Купили ребёнку игрушку, а как не нужно стало — сразу усыпить. Рука проходится между ушей, и Милка неуверенно приподнимает морду, подставляя подбородок, шею — Волков отчётливо видит белёсый глаз и множество шрамов на брылях и тяжело сглатывает, засовывая ладонь под пиджак и потирая через ткань бадлона рубец в районе плеча. — А это откуда? Ребёнок, что ли? — Олег спрашивает без иронии и сарказма, потому что совсем не удивится, если ответ окажется положительным, и не сказать, что он испытывает хоть какое-то облегчение, когда это оказывается совсем не так. — Это были не первые хозяева. До них, я думаю, её стравливали с другими собаками — лучше бы между собой дрались, петухи, — но Милка, как Умка, девочка ласковая и мирная — вот она в итоге вся такая и есть, — пальцы проходятся по одной из залысин, и Игорь досадно хмыкает. — Не зарастет уже, наверное. Присев рядом на корточки, Олег практически сразу чувствует, как затекают ноги и ноет бедро, поэтому, плюнув на брюки, опускается коленями на прохладный пол, чтобы осторожно протянуть пальцы к Милке, но собака не тянется к ним носом — наоборот, шугается и прячет его между бёдер Игоря, дрожа всем телом, и Олегу становится по-детски обидно и завидно, а ещё до горечи грустно — даже собака понимает, что с ним что-то не так. Но Игорь не даёт Олегу тосковать слишком долго: запускает Милку обратно в клетку, поднимается, отряхивает с треников налипшую грязь и шерсть, но больше рефлекторно, чем для того чтобы действительно от них избавиться — здесь поможет только хорошая стирка с замачиванием — и, сложив руки на талии, обращается к нему: — Насмотрелся, или мы ещё и на улицу пойдём? Ты только побыстрее решай: у меня и без тебя, честно говоря, дел хватает. И Волков не даёт себе слишком долго раздумывать над предложением. — Давай я помогу чем-нибудь, раз уж приехал. Игорь снова над ним смеётся, качая головой. — Костюмчик-то не жалко пачкать? — Не жалко, — уверенно говорит Олег: знал бы Игорь, сколько у него теперь этих костюмчиков благодаря Серому. — Не, так дело не пойдёт, — Игорь хватает его за предплечье и тащит в какую-то подсобку, где, отпустив, роется то в одном шкафчике, то в другом, лезет в рюкзак, стоящий у стены, и в конце концов сдаёт Олегу на руки кучу каких-то вещей. — Переодевайся по-быстрому и пошли. Футболка чистая, моя — вчера стирал, а всё остальное, уж извиняй, собирал по соседям — Димкины штаны могут быть коротковаты, но он единственный не обидится, а Костик мне пару сотен должен — считай, кроссовки в аренду взял. Растерявшись, Олег не двигается с места и тупо моргает, сжимая в ладонях чужие вещи, пока Игорь не хлопает его по плечу, недовольно хмурясь. — Не стой — замёрзнешь! — ворчит на него Игорь, а затем вскидывает вверх брови, приоткрывает рот, словно что-то вспомнив, и уверенно расстёгивает на себе ветровку, снимая её и тоже протягивая Олегу. — На вот, а то правда замёрзнешь: ветер сегодня пиздец. — А ты, значит, не замёрзнешь? — с сомнением тянет Олег, но ветровку всё же берёт, дотрагиваясь кончиками пальцев до чужой разгоряченной кожи. — Неа, — Игорь развязно улыбается, встряхивая головой, от чего его кудри начинают слегка покачиваться, словно маленькие пружинки. Хмыкнув, Олег приподнимает уголок губ и по-армейски быстро переодевается: штаны ему действительно коротковаты, открывая щиколотки, кроссовки неожиданно оказываются немного большими, поэтому он крепче затягивает шнурки и прячет слишком длинные концы внутрь, чтоб не развязались, футболка будто на него сшита, и Олег невольно скользит взглядом по долговязому Игорю, которому она принадлежит и на котором, он уверен, сильно болтается, обтягивая лишь узловатые плечи, а ветровка, застегивающаяся под самое горло, ещё хранит чужое тепло, и Олег, сам себе не признаваясь, немного от этого млеет. Как только он заканчивает и выпрямляется, с готовностью глядя на Игоря, тот ведёт его по коридорам, по дороге здороваясь с какими-то людьми, и они даже натыкаются на того самого Костика, как понимает Олег, когда Игорь с усмешкой говорит какому-то пацану, что тот ему больше ничего не должен — Костик выглядит достаточно растерянно, но не возражает, ещё не зная, что стоящий неподалеку мужик нагло пользует его обувь. На улице Олег видит ещё больше вольеров и ещё больше собак, которые ютятся в них уже не поодиночке, а по двое или трое: они намного активнее тех, что он видел до этого — кидаются передними лапами на сетку и начинают беспрерывно лаять, только увидев Игоря. — Время кормёжки, — поясняет Игорь, и Олег на это только лишь кивает. Ещё утром в приют завезли несколько мешков не самого плохого сухого корма и пару баулов с жидкими консервами — им сегодня везёт: не придется мешать и раскладывать по мискам непонятного вида баланду, но хватит этих запасов буквально на пару дней, а потом собакам придётся вернуться к своей привычной диете, пока кто-нибудь не пожертвует ещё немного денег на новую партию. Наблюдая за тем, с какой жадностью голодные пасти заглатывают еду, практически, а кто и вовсе не жуя, Олег думает, что теперь, кажется, знает, куда потратить ту кругленькую сумму, которую выплатили после отстранения от службы — ему столько денег всё равно ни к чему. Забывшись, Олег не замечает, как проходит день и наступает на пятки вечер: теряется в этом беспрерывном процессе, во время которого он выгуливает нескольких не буйных собак, гладит их, чешет, ласкает и улыбается до ноющих щёк, которые совсем отвыкли от проявления счастья на его лице, и внутри Олег наконец-то чувствует себя хоть сколько-нибудь живым, нужным и пусть пока что совсем чуть-чуть, но на своём месте, рядом с Игорем, за которым он — взрослый мужик — ходит, будто неуклюжий щенок, делающий первые в своей жизни несмелые шаги. Вещи Олег хочет забрать и постирать, чтобы вернуть на следующий день, а ещё предлагает вернуть долг за Костика, но Игорь от всего этого отмахивается и даже будто немного обижается, сердито поджимая губы и тявкая, чтобы Олег эти две сотни себе в жопу засунул. Олег не обижается и больше не спорит, а, попрощавшись, ещё минут двадцать сидит в машине, переваривая неожиданно свалившиеся на него эмоции, и всё же уезжает домой, думая, что стоит достать из дальнего угла шкафа спортивный костюм: через несколько дней он обязательно вернется в приют снова, но уже не просто посмотреть — помочь. И пусть через условные несколько дней у него ничего не получается, из-за внезапно влезшего в расписание благотворительного мероприятия, где Серый должен обязательно появиться, Олег всё равно приезжает, а затем ещё раз, ещё один и ещё, пока это не превращается в привычку. У Олега появляются свои футболки, штаны и обувь специально для приюта, которые быстро теряют свой первозданный вид, покрываясь не отстирывающимися пятнами и грязью. Иногда он будто нарочно забывает ветровку, и Игорь всегда охотно делится своей, встряхивая потихоньку выцветающими на солнце кудрями так, что у Олега невольно замирает сердце, а затем начинает загнанно биться от прилива нежности, как у какого-то сопливого влюбленного мальчишки. Но Олег вечно себя одёргивает, напоминая, что отношения — это не для него, не для вояки, не для человека, просыпающегося каждую ночь в холодном поту от кошмаров, а затем судорожно скуривающего две сигареты подряд. Да и Игорю нужен кто-то его возраста и желательно без выпирающего кадыка, с грудью побольше и без болтающегося между ног члена. Серый говорит не делать поспешных выводов и присмотреться повнимательнее, но Олег от этого лишь отмахивается — даже если и есть к чему присматриваться, то он всё равно Игорю будет лишь обузой, а тот и так с ним возится, как с пятилеткой, объясняя на пальцах куда и что класть, где оставлять коробки, когда выгуливать и кормить собак. Благо, как ссаньё подтирать и говно убирать, Олега учить не нужно. В каждое своё посещение приюта Олег всегда в первую очередь навещает Умку, почесывая довольного пса между ушей, перемигивается с Бродягой, а затем долго-долго сидит перед клеткой Милки, пока Игорь не приходит, чтобы запрячь его очередным делом. Но изредка Игорь позволяет и ему, и себе никуда не торопиться, не спешить — присаживается рядом и в такие моменты становится непривычно мрачным и совсем печальным настолько, что у Олега сводит пальцы от непреодолимого желания коснуться угловатого плеча, но он позволяет себе только слушать тихий спокойный голос, в котором отчетливо слышится горечь и некая обреченность. Так Олег узнаёт, что Милка такая худая не потому, что её плохо кормят — она сама ест мало, неохотно и то только тогда, когда Игорь кормит её с рук, но собак в приюте много — волонтеров мало, да и у него учеба, из-за которой бывать здесь он может далеко не каждый день, а во время сессии вообще удается вырваться лишь раз в неделю, и забота о Милке перепоручается Димке или Костику, к которым она хоть сколько-нибудь привыкла. Поджимая губы, Игорь говорит, что ей нужны хорошие хозяева, самые лучшие, но для таких собак, как она, они редко находятся в принципе, и он бы с удовольствием забрал Милку к себе, но условий у него никаких: Игорь бедный, почти нищий студент, живущий на дошике да бутербродах, залитых мазиком, чтобы не чувствовать бумажный привкус дешевой колбасы. Дядь Федя с тёть Леной иногда помогают: кормят его горячим, а потом ещё вручают целый пакет с пирогами и фруктами — знают, что деньгами брать не будет, да-к хоть продуктами. И во всё это не вписывается Милка, нуждающаяся в постоянном присмотре, дорогом корме, лекарствах и многом другом — сейчас Игорь может дать ей лишь мимолётную заботу и ласку, а также на капельку больше внимания, чем он уделяет всем остальным собакам. Чем больше проходит времени, тем легче Олегу становится, и даже терапия приносит хоть какие-то плоды, и врач уже снижает ему дозу препаратов, и, несмотря на то что он всё еще чувствует практически беспрерывную сонливость и усталость, кошмаров уже значительно меньше, и дышится легче, и улыбается проще, и щеки уже совсем не ноют — привыкли. Милка его уже почти не боится и один раз даже разрешает прицепить к своему ошейнику поводок, но наружу выходить всё равно отказывается, но Олег не сдается — приходит ещё и ещё, пытается снова и снова, и в конце концов и он, и Милка расцветают под теплым взглядом Игоря, как кажущиеся высохшими и совсем мертвыми деревья под ласковым проливным дождём и солнечным светом. Каменная крошка с его сердца совсем осыпается, и оно бьётся уже в полную силу, откликаясь на мягкие, едва уловимые касания узловатых мозолистых пальцев к его плечу, лопаткам, шее, по которой бегут восторженные мурашки, словно у пса, получившего похвалу хозяина. И Олег неожиданно жадно ловит каждое «хорошо поработал», «молодец», «спасибо» от Игоря, млеет и радуется, что за бородой его пунцовых щек практически не видно, а легкую красноту всегда можно списать на жалящий лицо ветер. А в один из дней Олег, принёсший игрушку специально для Милки, смотрит на то, как она с непониманием и растерянностью разглядывает мячик, не зная, что вообще с ним делать, но всё же под конец прогулки несколько раз срывается следом, поддавшись охватившему ее счастью, но обратно всё равно не приносит, и понимает, что так больше не может, потому что ему становится просто невыносимо больно и мучительно оставлять Милку в тесной клетке, откуда она только-только начала выходить. Ещё Олегу тяжело одёргивать себя, не реагировать на заразительный смех и отфыркивания Игоря, сдерживать порывы зарыться ладонью в мягкие кудри, сжать их, пропустить между пальцев, ему тяжело игнорировать своё сбившееся дыхание и покалывающие губы, которые так и тянутся к щеке с едва проклюнувшейся щетиной, и Олег словно ходит по какой-то видимой лишь ему одному грани и боится сорваться вниз, перевернув и испортив всё раз и навсегда, потому что по-другому, как ему кажется, он не умеет. И хоть Олег изначально не собирался кого-либо забирать из приюта, не собирался привязываться, скучать — он ехал, просто посмотреть, но пропал и остался там душой и сердцем, чтобы сделать жизнь тех, кто слаб и беззащитен, чуточку проще и легче, однако как обычно забыл о себе — это всё-таки происходит, и Олег привязывается, скучает и тоскует всегда, когда не здесь, не рядом с теми, кого успел полюбить, и он хочет, очень сильно хочет забрать всех их с собой. По такому случаю он снова надевает костюм и едет, нервничая и волнуясь, но совсем этого не показывает, выдавая себя лишь поджатыми в напряжении пальцами. Его неизменно встречает Игорь, который подшучивает и смеётся, вслух размышляя над тем, у кого же в этот раз тырить одежду, потому что с собой он совсем ничего не принес, а Олег привычно молчит и идёт следом до клетки Милки, у которой тормозит и не торопится попасть в подсобку, чтобы поскорее приступить к работе. Игорь тоже останавливается и, развернувшись, смотрит сначала озадаченно — потом с понимающей улыбкой, и это придаёт Олегу хоть каких-то сил, и он сипло выдавливает из себя, боясь не справиться с собственным голосом: — Я хочу её забрать. Милка, будто понимая, что говорят о ней, подходит к прутьям, просовывая между них нос, и робко виляет хвостом. — Я знаю, — также тихо отвечает Игорь. Олег молчит, а, прокашлявшись, добавляет уже увереннее: — И тебя тоже. Игорь уже откровенно смеётся. — И это я тоже знаю.