Если бы он знал, что мальчишке все достанется настолько просто, то он что-нибудь бы сделал. Сломал бы ему жизнь, сломал бы его самого, но не позволил бы вставать выше себя. Тем не менее он упустил тот момент, когда негодяй пробежал мимо него по лестнице славы вверх.
Бокал вина и хорошая компания — лучшие компаньоны на балу. У Сальери только бокал. Он стоит чуть поодаль и говорит разве что только с Розенбергом, который всякий раз не упускает возможности выразить свое негодование. — Разве может он написать что-то стоящее? — по его языку катится яд, скатывается вниз по рубашке и пачкает область сердца густым черным цветом. Антонио отводит взгляд. Розенберг, помолчав некоторое время, отвечает на свой вопрос сам, и глаза его как никогда полны одной только ненависти. — Конечно, не может. Но император из кожи вон лез, чтобы бал, в честь очередной дурацкой его оперы, непременно состоялся… Придворный капельмейстер не замечает, когда директор уходит, но не придает этому должного значения. Обводит зал взглядом и ставит бокал на стол. Бокал вина и хорошая компания — лучшие компаньоны на балу. У Моцарта и то, и другое. Он вертится возле дочери Вебер, словно пес, торопливо бегает от императора к своему либреттисту и не забывает обмениваться любезностями с приглашенными. Его видно и слышно отовсюду, он мелькает везде, куда не посмотри. И это только поднимает Вольфганга на ступень выше. — Мой друг, вы слишком скромны! Это бал, а не похороны, — Моцарт обходит Да Понте несколько раз по кругу, широко улыбается и притопывает каблуками туфель. — Танцуйте, веселитесь! — Оставляю развлечения на вас, маэстро Моцарт, — отвечает придворный поэт, и улыбка медленно расползается по его лицу. — От вас подобное увидеть более ожидаемо, чем от меня. Амадей усмехается, по-дружески похлопывает по плечу и вновь уходит к Иосифу. Бокал из рук не выпускает. Сальери бродит меж людей словно тень, приведение, смотрит исподлобья и все время поправляет воротник фрака. Он обменивается парой слов с императором — почтительно при этом поклонившись — и впервые за весь вечер наталкивается на Моцарта. Улыбка на лице юноши вмиг пропадает. Они скользят друг по другу изучающими взглядами. Делают это столь долго и настойчиво, будто кроме них здесь больше никого нет. — Маэстро Сальери, — наконец холодно приветствует Амадей, и, сквозь собственное недовольство, почтительно кланяется ему. Антонио не говорит ничего, складывает руки на груди и смотрит словно в душу своими темными глазами. Вольфганг мечтает попасть в прошлое и не дать себе самому встретиться с этим мерзавцем и однажды завести с ним разговор. — Я… Признаюсь, не ожидал вас здесь встретить. — Из-за того, что этот бал в вашу честь? — придворный капельмейстер скептически усмехается и отводит взгляд в сторону. Юному дарованию хочется что есть мочи дать ему по лицу, чтобы стереть это выражение раз и навсегда. — Отнюдь. Обычно вас вообще редко где встретишь. Сидите в своем поместье, разве только в театр приходите. И то — мрачнее смерти, — Моцарт хихикает почти по-дьявольски, Сальери готов в этом клясться. — Я не считаю, что вы способны написать что-то стоящее. У вас есть талант, но абсолютно нет ума. Вы глупы, Моцарт, — Антонио переводит тему быстро, почти незаметно, искоса смотря на него. — И, я уверен, со мной могли бы многие согласиться. Но честно поговорить с вами наедине мы сможем только после вашей премьеры, которую все ждут с нетерпением. — Все, кроме вас, — почти шипит Вольфганг, сжимает руки в кулаки и старается выдавить из себя прежнюю улыбку. — Именно. Так что ждите правильной критики в свой адрес, Моцарт. Я не буду вылизывать вас дочиста. А до тех пор не смейте заговаривать со мной. Я знаю, рот у вас не закрывается. Антонио решительно уходит из зала, прежде чем злосчастный соперник успевает что-либо сказать. Амадея изнутри разъедает злость; где-то в стороне визжит девушка — бокал со звоном разбивается о пол, пачкая вокруг себя все ало-красным цветом.༺༻
Амадей идет торопливо, почти бежит, плотно сжав руки. Сердце в груди стучит-стучит-стучит, каждый раз пуская в кровь злость. Этот самовлюбленный итальянец позволил себе загубить его труды. Решил, что если является придворным капельмейстером, то может высказывать везде никому не нужное мнение? Он ломится в его кабинет, бешено ударяя кулаком в дверь. Все же приличие стоило бы соблюдать, пускай и с подобным человеком. Можно же быть выше его, не так ли? Только когда оттуда слышится раздраженное «Войдите», Вольфганг резко открывает дверь и так же резко ее захлопывает. — Как вы смели? Кто вам позволил сделать такую подлость? — вскрикивает с порога он, решительно подходит к столу капельмейстера и наваливается на него. — Я предупреждал, что руки целовать вам не буду. Я высказал свое мнение, кто-то согласился, кто-то нет. Неужто вы не умеете принимать критику, Моцарт? — холодно спрашивает Антонио, поудобнее устраиваясь в своем кресле. — Нет, Сальери, критика — это одно. А то, что сделали вы, — это называется «открытая ненависть». В критике всегда есть что-то хорошее, а вы… — Так, может, дело в вашей никчемной опере? Может, в ней не было ничего хорошего? — прерывает его итальянец нетерпеливо. — Моя опера просто чудесна! Она понравилась всем, и если бы не появились вы, нравилась и дальше! — восклицает Вольфганг, стукнув руками по столу. — Я открыл людям глаза на правду. С вашей детской забавой вы затмили им разумы, заставив думать, что лучше вас на свете нет. И не стучите по моему столу, иначе сами чинить будете, — Антонио поднимается на ноги и подходит к Вольфгангу, прищурив глаза. Моцарт смотрит прямо в них. — Вы… В вас только яд, только зависть, только презрение. Вы никогда не сможете порадоваться за другого, никогда не сможете полюбить кого-то, и никто не полюбит вас в ответ, — забормотал Амадей, качая головой. Сальери плотно сжимает зубы, что они почти скрипят. — Вы настолько мерзкий, настолько склизкий, что… Звонкая пощечина висит в комнате несколько секунд. Моцарт не сразу ощущает пылающую на лице кожу, но как только боль расползается сотней острых игл, прикладывает к ней руку, поднимая хмурый взгляд на соперника. — Кто вы такой, чтобы оскорблять меня? Чтобы говорить о ваших глупых мыслях обо мне вслух? Будете обсуждать подобное с Да Понте наедине, или с вашей любезнейшей Констанцией, когда будете лить свои слезы на ее колени после очередного вашего провала. Если вы считаете себя столь умным и столь смелым, то мне придется разубедить вас в этом, — шипит Антонио, и Вольфганг даже удивляется, что именно он разорвал в этом человеке холодность, сменив ее настоящей злостью. — Вы жалкий, избалованный отцом мальчишка, который привык ко вниманию со всех сторон. Но вам стоит осознать, что совсем скоро они просто потеряют к вам интерес и в Вене вы будете знаться как композитор, ставший пьяницей. — А я думаю, что это ваша учесть, — Моцарт отходит на пару шагов назад, чтобы Сальери не смог ударить его еще раз. — Считаете, что потеряют интерес? Благодарю вас за помощь, маэстро Сальери, я изо всех сил буду стараться удержать их внимание на себе, — и победная улыбка ползет по его лицу. — Не выйдет. Вы бездарь, Моцарт. Дольше двух месяцев вы не протянете. Придется возвращаться к вашему отцу и матери. — Сальери медленно разворачивается и направляется к окну, а Вольфганг не отводит от него взгляда. — Ах да, я совсем забыл, ваша мать умерла. Говорят, это из-за вас. Вы оставили ее больную на улице, где она и скончалась. Вы столь бессердечны, Моцарт, — с усмешкой добавляет он, складывая руки за спиной. Слезами наполняются глаза, щека уже не болит. Теперь болит одно лишь сердце, в котором разрастаются трещины. Моцарт отрицательно мотает головой, потупив взгляд в пол. — Я не убивал, я не убивал, я пытался помочь! Я звал на помощь, но никто не пришел. Это вы все здесь бессердечные, вы! — С шепота он переходит на крик и, не сумев более сдерживать себя, бросается к Сальери. — Это вы все здесь бессердечные! Гореть вам всем в аду. Амадей хватает Антонио за парик и тянет его на себя. Сальери кое-как удерживает равновесие и выворачивается из крепкой хватки. Черные волосы рассыпаются по плечам. — Жалкий, слабый мальчишка. Вы ни на что не годны. Вы здесь, только потому что императору жаль вас, — хмуро бормочет он. — Я ненавижу вас всех. Вы называете меня негодяем, но я, я из последних сил всегда выбирался из неприятностей. Я бился, я старался, и сейчас здесь только из-за собственных трудов! — Восклицает Моцарт, рассерженно стирая скатившуюся по щеке слезу. — Разве вам так трудно признать, что я могу чего-то стоить? Что я могу сделать что-то, что понравится людям? — Вы сами себе же неприятности и создали. Так что смысла гордиться этому нет. Нет, вы не можете создать ничего такого. У вас в операх нет ничего стоящего. Люди оценивают их так высоко только за вашу миловидную внешность и жалость, — Сальери протягивает руку вперед, и Вольфганг, отведя глаза, возвращает парик. — Благодарю. — Нет, они не настолько ужасны. Люди любят мою музыку, любят мои оперы. Просто вы ужасный человек, который будет готов идти по головам, если ему то надо. Вы монстр, самый настоящий монстр, бессердечный монстр, — шепчет Амадей, отступая еще и еще назад. — Ненавижу вас. — Вы уже упоминали об этом. — Скажу еще раз! Потому что вы явно не догадываетесь об этом. Вы считаете, что делаете все правильно, но на самом деле рушите людские жизни, — австриец берется за ручку двери, но никак не решается повернуть и уйти, стоит, хочет сказать еще что-то. Итальянец скучающе смотрит на него, скрестив руки на груди, и вздыхает. — Не пересекайте границу дозволенного, и все между нами будет хорошо, — бросает он. — Между нами уже ничего не будет хорошо. Так что этим вы меня не запугаете. Если захочу — пересеку, не захочу — не пересеку. — Ваше право. Амадей фырчит и крепче стискивает руку. — Никогда не приходите на мои премьеры. Никогда не приходите на мои балы. Никогда не разговаривайте со мной, — сухо говорит Моцарт и, наконец, уходит. Но дверью на удивление не хлопает.༺༻
«Ваша опера по-настоящему банальна, но тем хуже не становится. Вы смогли достичь того баланса, когда все звучит привычно, но все равно по-новому. Прошу вас, не пишите больше опер. Люди не смогут оценить их так, как вы того заслуживаете. М.»
— От кого это? — непонимающе спрашивает Амадей у подле стоящего Да Понте, перечитывая строки снова и снова. — Это передала какая-то девушка. Боюсь, я не узнал ее, — задумчиво отвечает Лоренцо, чеша затылок. Моцарт довольно ухмыляется и складывает листок несколько раз, после чего кладет его в карман фрака. — Марта? Мари? Может, Мишель? Надо будет разузнать, — и Вольфганг вприпрыжку уходит в зал обратно к своему оркестру. Лоренцо смеется и торопливо следует за ним.«Ваша опера по-настоящему банальна, но тем хуже не становится. Вы смогли достичь того баланса, когда все звучит привычно, но все равно по-новому. Прошу вас, не пишите больше опер. Люди не смогут оценить их так, как вы того заслуживаете. М.»
М — значит, монстр.
М — значит, мерзавец.