Сгоревшие сказки

Но Койот и понятия не имел, как он это сделает. Поэтому отправился он к своему верному другу Лису. (с) 1. - Он идёт! – пискнул Бизон, толстенький, но довольно высокий, похожий на шарики, из которых сворачивал разных зверюшек на потеху публике. Он присоединился к цирку совсем недавно: его принесло течением незавидной судьбы, и ни у кого не хватило духу выгнать его за яркие ограждения Ярмарки Чудес. Бизоны от природы глухи к чудесам – непонятно, что привело к ним этого. Он был тогда одет в потрёпанную коричневую курточку, клетчатую фуражку, которую словно бы истоптали в толпе, чересчур короткие брюки и рубашку, под которой он прятал свои сокровища. В число сокровищ входило несколько монет, сдувшийся красный шарик и игральный кубик с шестнадцатью гранями. За право оставаться на ярмарке и работать Бизон заплатил деревянным кубиком. Он отдавал его с таким выражением лица, словно на самом деле ему вырезали почку, а не отбирали безделушку. Взамен Бизон получил два имени: настоящее и то, которое защищало бы его от неприятностей. Отныне люди стали называть его Эдгаром, и ему это жутко нравилось. Бесс, краснокожая, высокая и худая, как палка, подняла взгляд от лент, которые вплетала в волосы одной из туристок, и кивнула. На памяти Эдгара она не произнесла ни одного слова в присутствии посетителей, но в звёздном шатре, пропахшем псиной, она говорила, и говорила много. Бизон слушал её, как когда-то, наверное, слушал колыбельные своей матери. Было в её тихом и уверенном голосе что-то успокаивающее. Эдгар не знал её настоящего имени. Не смог узнать даже по её голосу – хотя в нём-то, наверняка, и была разгадка. - Он идёт, - прочитала на сплетённом на скорую руку ловце снов Сора. Бесс держала его неаккуратно, он всё время крутился и Соре пришлось придержать его рукой. Ловец снов был холодным, как снег, до которого оставалось ещё много-много километров. Сора этому не удивилась. В руках Бесс многие вещи перенимали чужие свойства – просто потому, что на самом деле рук у неё не было. Конечно, она всё ещё прекрасно заплетала чужие косы, а также играла на слегка расстроенном фортепиано за сценой. Но руки её всё равно были лишь видимостью. Одним из ярмарочных чудес. Сора не знала, с каких пор Бесс поселилась в одном из трейлеров. Наверное, она была где-то рядом всегда. Наверное, она первой подползла к теплу, которое непрерывно источал Брэдли – и почувствовала себя в безопасности, потому что всё вспомнила. Ей пришлось отдать всё, что у неё было: белую кожу, чёрные волосы, алые губы и блеск глаз. На самом деле, сбрасывать шкуру для Бесс было не болезненнее, чем переходить дорогу в неположенном месте. Что такое новая кожа, пусть и не такая прекрасная и нежная, по сравнению со снами, в которых она заглатывала луну, в которых звёзды в ужасе разбегались от неё по углам небосвода? Сора знала об этих снах, потому что частенько гуляла по ним. Ей этого не запрещали. Иногда ей казалось, что Брэдли только этого от неё и ждёт: чтобы она залезла в чужие сны без спросу, порезвилась там, переставила бы парочку событий местами и со смехом унеслась обратно. Своих снов у неё не было. Она отдала их за своё настоящее имя. Впрочем, все гости любили это имя. Ведь Сора, такая же великолепная, какой раньше, наверное, была Бесс, встречала их у входа и одаривала такой улыбкой, о которой они мечтали в своих снах. - Он идёт, - одними губами прошептал Танди и сжал руки в кулаки. Все свои руки. Паутинка судьбы, только что сплетённая, совсем свежая, прилипла к его пальцам, обвисла на ногтях безжизненным куском пустоты. В его палатку заглянула Сора: сначала появилось её высокомерие, потом её фиолетовый цилиндр, и только потом она сама. Танди глядел на Сору двумя из своих взоров: просто потому, что ему нравилось смотреть на неё и видеть не изящную девушку в цилиндре, а то, чем она была на самом деле. То, какой задумали её на заре Вселенной. Эту пару глаз открывать было всякий раз больно, но видеть вещи такими, какими их задумывали, а не какими они стали – всегда приятнее, чем видеть то, что предлагает реальность. На том её слое Сора ещё не превратилась в легкомысленную вертихвостку, ещё не бросила свою семью, ещё не совершила непоправимое. Она просто сияла, и приходилось щуриться, и чёрная пара глаз болела ещё больше. А ведь Танди был уже немолод для таких выкрутасов. - Он идёт, - кашлянула Сора в затянутый чёрной кожей перчатки кулачок и отвела взгляд. Она его боялась, и Танди это забавляло. На заре времён она насмехалась над ним, ещё молодым и глупым, а теперь не может пригрозить ему, теперь он сам – самая страшная кара. Вот вы бы хотели знать своё будущее? Многие хотят, многие приходят на Ярмарку именно за этим – за тем, чтобы зайти в тёмную комнату, отодвинув тяжёлые шторы, заглянуть в хрустальный шар и послушать, что предречёт увешанная манистами гадалка. Танди не выглядел, как гадалка. Он больше походил на папашу Легбо – такое сравнение ему очень льстило. Коричневая кожа, проглядывающие сквозь неё кости, белые зубы – а улыбался Танди часто, чтобы приободрить своих посетителей. Он, как никто другой, знал, в каком состоянии некоторые их них выбегут из его палатки. Конечно, хозяин Ярмарки, тот самый, который вернул всем настоящие имена, не раз призывал Танди врать. Маленькая ложь лучше большой правды, когда ты сидишь в шатре предсказателя. Никто не хочет слышать о том, что умрёт в луже собственной крови, в парке, 26 октября, и что собаки съедят его лицо прежде, чем тело обнаружит проезжающий мимо велосипедист. Никто не хочет отменять поездку в парк развлечений из-за туманного предсказания о том, что реквизит на параде будет слабо закреплён, и погибнет множество детей. Никто не перестанет плавать только потому, что акулы иногда нападают на людей. Танди после таких разговоров вспоминал, что когда-то действительно был великим притворщиком. Он мог обмануть любого, будь то зверь, птица или человек – и смеялся, когда ему это удавалось. Смеялся тогда, когда Лис превращался в Бизона. Смеялся, когда Тигр подпалил свою шкуру, хотя и произошло это не с самим Танди, а с его заокеанским братом. Смеялся даже тогда, когда потерял память. А когда обрёл её вновь, отдав за своё настоящее имя всю свою оставшуюся жизнь – продолжил смеяться. Только больше не лгал. Говорить правду со смехом – гораздо более редкое умение. - Он идёт, - проносилось над цирком, над аттракционами, над палатками, в замершем вечернем воздухе. Изо рта в рот, из руки в руку, из глаз в глаза. Послание, предназначенное, конечно, только для одного из них. Послание, которое должны узнать все. Слова, которые все туристы, все пришедшие на ярмарку люди, у которых настоящие имена всегда были при себе, в кармане или у сердца, пропускали мимо ушей. «Он идёт»? Вот и пусть идёт. Кто бы он там ни был. - Он идёт, - начертала Ольга в воздухе одним из крыльев со своего плаща. И Койот Брэдли улыбнулся, широко и открыто, улыбнулся прямиком в дородное лицо женщины, которая когда-то была Смертью, и кивнул ей в знак благодарности. Сегодня будет особенное представление. Не одно из простых, в которых ящерицы бегают по кругу, орлы летают на трапеции, а маленький бизончик кривляется, пытаясь выглядеть клоуном, на которого вовсе не похож. Сегодня будет представление для того, кого они давно ждали. Для того, у кого тоже было настоящее имя и ещё одно, которое Койот припрятал для особенного случай. У него с собой всегда были имена-маски, безопасные и более безликие, чем все «Джоны Доу» и «Джейн Доу». Такие имена пригождались многим. За такие имена иногда отдавали даже больше, чем за настоящие. Но этот… тот, для кого будет дано сегодняшнее представление. Он получит новое имя для того, чтобы всё закончилось хорошо. Хорошо для Койота. *** Лис протянул плотный розовый листок девице у входа и проскользнул внутрь. Он не заметил, как девица испуганно вздрогнула, как схватилась за поля своего фиолетового цилиндра. Она узнала его и была уверена в том, что он её не помнит. Таков уж удел. Шатёр казался совсем небольшим, но изнутри всё выглядело просто громадным. Люди толкались, ругались, оставляли куски сладкой ваты на чужих волосах и не видели, что над ними разверзалась бездна. Лис сел в середине, чтобы смешаться с толпой – с человеческим запахом, с яркостью одежды и с той беспомощной верой в чудеса, которая окружала детей. Лис, в отличие от детей, не верил в чудеса. Он точно знал, что они возможны. Свет погас, словно по мановению чьего-то безудержного желания остаться в темноте, и Лис затаил дыхание. Оно белесым паром вырывалось сквозь его улыбку и сливалось с темнотой. Осень пришла рано и забрела в шатёр вслед за вереницей разгорячённых аттракционами туристов. Лис принёс с собой рыжий жар, который теперь, смешиваясь с осенней чистотой, загорался, как падающие звёзды. И тогда же луч прожектора выхватил из темноты девушку – ту самую, что встречала его у входа, длинноногую, ослепительную, едва одетую. И Лис вдруг с удивительной ясностью вспомнил, что видел её и прежде. Но воспоминания не успели сомкнуться вокруг него коконом, потому что на сцене появился чуть сутулый силуэт, и шерсть на рыжем хвосте Лиса вздыбилась, а ему самому захотелось рычать. Какая-то мамаша, присевшая с Лисом рядом, покосилась на него и попыталась отодвинуться, хоть это и было проблематично. Она не могла видеть шерсть, да и рычание наверняка звучало для неё совсем по-человечески – ведь у неё не было глаз старика Танди. Но от Лиса так и веяло опасностью, что ещё она могла поделать. Лис знал, что Ярмарка Чудес – то самое место, в котором он найдёт их, таких же, как он сам. Он надеялся, что пришёл не поздно. Он надеялся, что старая Сова сказала ему правду, когда нашла его в большой городе, в каменных джунглях, где он задыхался в одиночестве. Он думал, что остался совсем один, что люди перестали верить в богов, и им пришлось исчезнуть. Но он ошибался. И теперь Лис должен был прийти на Ярмарку Чудес, показать свой хвост, расставить, если нужно, флажки и надеяться на чудо. Номер первый. Паук Они всегда начинали с Танди. Он выглядел более невероятно, более эффектно, чем любой мужчина их маленькой труппы, и Брэдли это хорошо понимал. Его выпускали под свет софитов: долговязого, с начавшим появляться пивным брюшком, такого безобидного, такого сухого и высокого. Из зала всегда раздавались смешки, когда Танди улыбался виновато, словно извиняясь за то, что его вытолкали на сцену, а ему нечем удивлять публику. Через секунду он вынимал из карманов руки и поднимал их вверх, успокаивая толпу, которая начинала кричать. Он доставал из воздуха карты, цветы и разноцветные ленты, и, когда пресытившаяся публика начинала кидаться на сцену покорном, Танди вынимал из карманов руки. А потом ещё одни. И ещё. Танди – Паук, но вспомнил он об этом только тогда, когда повстречал Койота и его странствующий цирк, его фестиваль неизведанного, его шоу волшебства и небывалого. Танди жил на улицах, безымянный, больной, замерзающий. Он играл на единственной вещи, которая сохранилась у него после жизни, о которой он пытался забыть – саксофоне, и люди изредка кидали в него мелочью. Незатейливые мелодии, побольше боли в глазах – хотя тут не нужно было и стараться – и наслаждаешься горячим ужином, а иногда и полной клопов постелью. В особо удачные дни Танди покупал сладости и угощал детишек, таких же, как он сам, голодных и потерянных. Он умел предсказывать будущее уже тогда, но видел только горе и смерть, и от этого ему было тошно. На таком не заработаешь состояние. Танди предупреждал прохожих, но те шарахались от него, как от чумы. И разве кто-нибудь смог бы обвинить их в этом? - Сынок, сынок, не езди сегодня на метро, милый! – кричит оборванец с противоположной стороны улицы, потом догоняет тебя и хватает за руку. – Сынок, послушай же! «Сынок» отдёргивает руку, брезгливо морщится – а вечером лежит в вагоне подземного поезда, захлёбываясь собственной кровью. Из груди у него торчит обломок трубы, а в голове вдруг проносится «Не езди сегодня на метро». Но – поздно, и это поздно – в людской природе. Ничего не поделаешь. Старик Танди радовался, когда его слушали, но случалось это чересчур редко. Иногда они приходили его поблагодарить, спасённые и радостные. Однако никто не предлагал ему крышу над головой, заботу и поддержку в старости, только деньги, которые заканчивались, и парочку неловких семейных обедов. Никто не хотел связывать чёрную и сухую судьбу бездомного старика со своей собственной. Никто не хотел марать руки – даже ценой собственной жизни. То ли люди не ценили её, как должно, то ли действительно были трусами, как называл их Койот Брэдли. Они встретились, казалось, случайно. Танди увидел на улице грязного, взъерошенного пса и разделил с ним остатки ужина – найденную в мусоре булочку. Произошедшее дальше напоминало сказку. Танди не успел и глазом моргнуть, как пёс вдруг обернулся человеком – быстро, за то время, пока старик на него не смотрел – и сказал, что на самом деле Танди вовсе не человек. Что он нечто несоизмеримо большее, гораздо более древнее и могущественное, и Танди захотелось посмеяться над сумасшедшим. Но разве не видел он будущее собственными своими глазами? Разве не кормил недавно бездомного пса, с которым теперь разговаривает? Что бы сделал любой другой на месте Танди? Ярмарка Чудес была самым невероятным местом на земле, в этом старик был абсолютно уверен. Койот Брэдли, тот самый пёс-оборванец, усадил Танди на шкуры в своём шатре, и тогда над ними разверзлась бездна. В ней плыли мириады звёзд, одна краше другой, и Танди вдруг увидел, что звёзды эти – звери, что звёзды эти – девушки, что звёзды эти – боги, которые хотят попасть на землю, потому что только тут в них будут верить до конца. Койот произнёс настоящее имя Танди, и Танди всё вспомнил. Как плёл паутины на заре времён, как пытался превратиться в Бизона, как разговаривал с Лисом, и как обманывал тех, кто был ему неприятен. Он вспомнил, каково это: быть Пауком, плести будущее и видеть сразу четыре слоя реальности. Тот слой, что был доступен для всех, оказался серым и скучным, а остальные открывали истинную суть вещей. Танди вспомнил, как пользоваться восемью глазами, как работать восемью конечностями, как важно придерживаться диеты и как правильно общаться в семьёй. Он вспомнил о старшем брате, который развлекался на чёрном континенте, плетя там такую грандиозную паутину, о которой слагали столько сказок, что ни одному зверю не снилось. Танди вспомнил и тут же получил аккуратную маску. Пять букв. Т.А.Н.Д.И. Поначалу было смешно откликаться на это имя, смешно звать себя так, когда в груди билось правильное ПАУК. Но прошло время, и Танди понял, что второе имя даже более полезно, чем истинное. Оно скрывало его от врагов, от неверующих и от тех, кто мог бы ему навредить. Паук Танди отдал Койоту всю свою оставшуюся жизнь и разрешил пользоваться ей, как тот того захочет. И великодушный Койот попросил, чтобы Паук и его четыре взора, и его шесть рук всегда оставались на Ярмарке. Танди не видел для себя лучшей судьбы. Он плёл паутину, смотрел на то, каким стройным получалось будущее, и жил в своё удовольствие. Он выступал первым в цирковом представлении, и ему это нравилось. Лис, рыжий и знакомый, поймал Паука в палатке с предсказаниями. Он проскользнул внутрь мимо афиши, на которой была нарисована чёрная восьмиглазая маска и волосатые паучьи лапки, увешанные путиной, и уселся рядом с хрустальным шаром. В шаре отразилась его истинная суть – Танди даже не пришлось раскрывать ещё одну пару глаз, чтобы увидеть подёргивающийся из стороны в сторону бело-рыжий хвост. - Судя по твоему удивлённому лицу, ты не знал, что я приду, - заключил Лис, складывая лапы на столе. Паук только развёл руками – самыми нижними. - Как можно предсказать появление самой жизни на нашей Ярмарке Чудес. Здесь и так каждый день оживлённо. - И что же здесь делает величайший предсказатель? - Хочешь узнать, что ждёт тебя впереди? – Танди не стал дожидаться ответа. Меж его тонких пальцев заблестела паутина. Тени на ткани шатра прекратились в полчища пауков. Лис замер, навострив уши. Танди внимательно вглядывался в паутину, и вдруг лицо его исказилось испугом. - Почему Брэдли хочет всех нас… Он нас ненавидит? Почему я не видел этого раньше? Лис вздохнул: - Я так и думал. Успокойся, Паук. Всё будет хорошо. Он вас не ненавидит. - Но я видел… Лис нагнулся к хрустальному шару, и в нём отразились его яркие зелёные глаза. Совсем не лисьи. Глаза самой жизни. - На Койота тоже надета маска. Позволь мне снять твою. Лис вытянул руку – лапу – и лицо Танди обожгло, словно паром. Через мгновение в палатке остался только Паук – всё такой же высокий, шестирукий, старый предсказатель, но избавленный от давления бездны, которая постоянно наблюдала за обитателями Ярмарки. Паук расправил плечи и принялся плести паутину, в которую вплетал извинения, благодарность и то, чего не мог выразить словами.