Сircumstances

Уильям надел свой обыкновенный костюм. Самый обыкновенный из всех, что висели у него в шкафу. Слегка потрёпанные ботинки, носки первой свежести, саквояж из-под кровати — и он готов к выходу. Он готов явить свое лицо прохожим, которым до него и его проблем нет никакого дела. Впрочем, это взаимно. Он не находит в себе сил улыбнуться официантке, с которой они виделись уже больше трёх раз, он также не видит смысла здороваться с молодым консьержем. Его французский все ещё оставляет желать лучшего. Изучать новый язык довольно трудно, когда все твое отчаянно желающее не развалиться внимание занято мыслями о морфине. У Аллена точно должно быть что-то, как и у его спутника Орловски. Ему нет необходимости сегодня обращаться за помощью местных торгашей и страдать, объясняясь на туристическом французском, что он не жандарм под прикрытием, а просто слишком осторожный джанки. Аллен вписывался в окружающую среду. Он будто потерянный отрок французской провинции. Уильям был больше похож на Лондонского сноба: это и костюмы, и подозрительный, околонадменный взгляд, и тихий, ровный тон, которым он обращался абсолютно ко всем; это было ненавистно ему самому, но у него не было и минуты свободного времени, чтобы подумать о смене имиджа. В конце концов он не собирается меняться ради Парижа, в котором все равно надолго не задержится. Уильям идёт по серой, душноватой улице, а прошлое следует за ним по пятам. Лу осталось, в лучшем случае, пять лет тюрьмы. Потом он выйдет и вряд ли захочет увидеться с ним. Или с Джеком, или с Алленом. Очень маловероятно, что они соберутся всей компанией, как раньше. Это «раньше» утонуло навсегда вместе с Каммерером. Сам Берроуз приложил свою руку к этому грязному, пропитанному насквозь чужими сожалениями делу. Это было странное время, если задуматься. У него никогда не возникало желания лезть на рожон, что, наоборот, очень любили и Лу, и Джек, и Аллен. Он стимулировал их веществами, и они, накачанные и безумные, бежали творить невесть что. Это была своего рода душевность и гармония. Без веществ, наверное, было бы труднее. Расслабляясь под влиянием пары пачек анальгина, Уильям даже начинал видеть в своих друзьях их врождённую привлекательность. Он смотрел в зеркало и начинал себе нравиться. Ему также нравилось медленными движениями трогать свое лицо и наблюдать за удивительно-бурной реакцией на это Аллена, или Джека, иногда Лу — все зависело от ситуации. Однажды, после хорошего джазового концерта, они все проникли в студенческую комнату Лу и снова употребляли. Это была обычная, рутинная, бессонная ночь. Уильям снова потерял страх и рассматривал своих друзей с неприкрытым любопытством, — иногда в нем просыпался болезненный интерес к людям, — и обнаружил, как Джек рассматривает его в ответ. Интереса он выказывал не меньше. Это произошло быстро, по щелчку — возможно, Джека спровоцировала на действия ревность, возможно, виноваты не самые плодотворные отношения с девушкой. Возможно, у происходящего вовсе нет никакого объяснения. Лу и Аллен покинули их, собираясь украсть что-то из библиотеки, и все, даже они сами, отлично понимали, насколько глупо звучала эта отговорка. Их бесстыдное исчезновение в принципе тоже могло быть причиной внезапного поцелуя и всего, что последовало за ним. Движения Джека были почти неадекватны и бессмысленны, и его пальцы в рваном темпе тянули рубашку Уильяма то от себя, то к себе. Он будто хотел втереться ладонями в ткань, преодолеть ее подобно признаку и там добраться до теплой кожи, органов, пройти насквозь… Берроуз не мог контролировать то, как резко его член упёрся в чужое колено и как скоро он начал доставлять тревожную боль. Ему все время казалось, что дверь в комнату открывается, а Лу с Алленом вот-вот зайдут и одарят увиденное довольными, гадкими улыбочками. Уильям не хотел бы это увидеть, но и не хотел останавливаться. Он спал с парнями, но такого острой взаимной страсти, как с Джеком, у него ещё ни с кем не было. Керуак, впиваясь огрубевшими подушечками пальцев ему в кожу головы пялился на него своими большими глазами. Ему определенно хотелось проникнуть в Уильяма во всех смыслах. Стать его частью. Берроуз не контролировал свой голос — Джек не контролировал свой. Звуки, которое порождало само сердце Керуака тонули в поцелуях, которые он инициировал. Он отлично знал, куда деть свой язык, хотя этот язык ни разу не касался тела Сьюарда. Он находил все самое важное, самое чувствительное с той же скоростью, с которой ищейка чует запах наркоты. За один раз Джек пристрастился к Уильяму — если не за несколько минут. Джек хотел успеть отучить Уильяма от его привычной закрепощенности — пытался шире развести его длинные, худые ноги, кусал его тонкие губы, невзирая на сопротивление, заламывал цепкие руки, чтобы тот не смог прикрыться. Это порождало в Берроузе кривую, искаженную зависть; он никогда не хотел походить на Джека, но его преимущество в целом заставляло убедиться в обратном. Возможно, Лу и Аллен уже вернулись. Плевать. Возможно, они стояли под дверью и слушали его судорожное дыхание, порой переходящее в позорный скулеж. Может, даже подглядывали. Все равно. Может быть, Джек пытался что-то сказать этим. Может, этот взрыв, порыв страсти означал нечто большее, что он не сможет выразить словами. Насрать. …Берроуз невольно повел плечом. Тучи на небе сгущаются, а он все ещё не добрался до съемной квартиры Аллена. Его встретили с улыбкой, в которой Уильям узнает свое собственное отражение — нет, он тут не один, кого преследует прошлое и «раньше». Несмотря на иные опасения, Аллен выглядит здоровым и счастливым. Рядом с ним обворожительный Орловски, и между ними, определенно, появилась крепкая-крепкая связь. Уильям проглатывает, давит воспоминания о тонне писем, которые он, как одержимый, слал Гинзбергу до того, как изолировался абсолютно от всего. Он скоро понял, о чем переписка напоминает ему, но не смог от этого избавиться — так или иначе, он снова здесь. Снова с Гинзбергом. Все возвращается на круги своя. Аллен восполняет чуть неловкую тишину болтовней, книгами и джазом — прямо как в старые-добрые. «Старые-добрые времена»… он с горечью смакует эти слова, даже повторяет мысли вслух, и безпристрастно наблюдает, как молодой поэт подходит к Аллену и запускает пятерню в его кудрявые волосы. Многое поменялось, но неизменным оставалось прошлое — незыблемое, негниющее, отлитое из нержавеющей стали. Оно было здесь, в этой же комнате — сквозило между слов, тенями ползло по окнам, тумбам и полкам. Пока они оба скорбят по прошлому, это вездесущее чудовище их не оставит. Разговор выходит почти мучительным, ведь под конец все понимают, что на самом деле творится с ними за улыбками и пустой болтовней. По мнению Уильяма, это было ещё хуже, чем общаться с консьержем на французском. Он сохранял самообладание до тех пор, пока не оказался в ванной. Они опять его настигли: призрак Джека и призрак Лу. Призрак убийства, которое он не совершал, но помог совершить. Он сознательно приложил к этому руку, он — часть этой истории. Привязанность разрушительна. Помощником в достижении независимости, в получении имени «вечного пилигрима», каким он хотел казаться, были вещества. Они помогли ему и сейчас, когда он заперся в ванной.

***

Отросшие волосы Аллена пахли жасмином. Сам он и вся его одежда пропитались запахом сигарет и травки. От Уильяма, определенно, пахло порошком и зубной пастой и острым мужским одеколоном. Он будто только вышел из травмпункта, или сам был врачом. Его хирургический идеализм совсем не вязался со страстным, эмоциональным подходом Аллена. Они слишком разные, определенно. Один, второй поцелуй — и Уильям, к своему ужасу, видит на месте Гинзберга Джека. Он отворачивается, прикрывая рот тыльной стороной ладони, и даже ненадолго погружается в горькие мысли, пока нежные порывы Аллена не пробивают эту стену. Волны удовольствия парализуют страхи Берроуза совсем ненадолго, но в эти несколько секунд блаженства он, наконец-то, реагирует резко и открыто, впиваясь в широкую спину пальцами и опрокидывая затылок на подушки. Аллен рад увидеть в этой реакции что-то своё — такое же огненное и отчаянное. Нет, Орловски не понимал Аллена так, как понимал его Берроуз — они оба были там, в нержавеющем прошлом, и оно их раздавило, перемололо и выплюнуло в реальность, ещё более ужасную, чем их личный, мыльный пузырь. С очередным толчком Уильям вжимается в постель, но Гинзберг его догоняет, ввинчивая в одеяло до предела. Они совсем скоро достигают кульминации. — Все ещё думаешь об этом? — спрашивает Аллен, смахивая в пепельницу бычок и разворачиваясь для поцелуя. Аллен целуется нежно и медленно. Он вкладывает смысл в поцелуи, который Уильям, может быть, и не совсем заслуживает. Берроуз не пытается его понять, но дыхание все равно перехватывает, пока они продолжают медленно целоваться. — А теперь? — Аллен, — шепчет Уильям, — ты убеждаешь в этом только самого себя. Гинзберг чуть не закатывает глаза. Затем вместо этого хмурится. Задумчивость не сходит с его лица даже когда одна его рука нежно соскальзывает под тонкое одеяло, ползет по линии талии, затем по бедру и останавливается. — Пока ты помнишь обо всём, это отражается на твоём лице. — Голос Гинзберга тихий и спокойный, но взгляд взволнованный. — Ну, и что же ты видишь? Он целует Аллена, чтобы передать хоть что-нибудь настоящее. Задумчивость его не покидает. — Я вижу в твоих глазах Джека. Я слышу Лу. Я ощущаю присутствие их обоих. Уильям устал. Прошлое не уходит. Оно жрет его и Аллена медленно и с удовольствием. Оно пьет их кровь, лишает воли. Берроуз знает, что ему нужно сделать, чтобы избавить от чудовища их обоих. Теперь, прокручивая эти мысли в голове, он не может посмотреть на Аллена без тоски и боли в сердце. Привязанность разрушительна. И они снова занимаются любовью. Берроуз представляет, что Лу и Джек смотрят.