Игра в шпионов

Семен Павлович бывает у них дома часто — широко отставляет колено, закинув ногу на ногу, смеется громко и подхриповато, заставляя дрожать жидкий янтарь в стакане, а еще вкусно, в глубокий затяг курит в наглухо закрытой кухне. Руки у него пахнут сигаретами, когда он треплет Антона по голове, а еще его сигаретами едва ощутимо пахнет вся мягкая мебель. Семен Павлович говорит громко, резко, даже когда смеется — можно испугаться. А еще он высокий — в самый потолок, а потолки в их квартире упираются в самое небо. Высокий, широкоплечий и затянутый в черную форменную куртку, как старый диван в дорогую обивку. Острый, прямой как струна и бледный — сквозь тонкую кожу торчат пружины. Скулы вот-вот продырявят хрупкую ткань. Семен Павлович прищуривает светлые ресницы и обнажает ровные острые зубы. Поворачивает голову набок, заставляя несколько прядей вылететь из пробора. Макушка у него странная, Антон ее видит редко — потому что привычная фуражка редко висит на гвозде в прихожей. Пряди возвращаются на место, когда Семен Павлович подпирает голову рукой — кажется, что из заточенного локтя вот-вот вылетит кость, проткнув форменную куртку и звонко хрустнув об стол. Антон уже смотрит новости каждый вечер — не так трудно понять, о чем говорят взрослые. Не так трудно понять, что такое Запад, Чечня, коррупция, Ребезовский и Норд-Ост. И что такое «Макарова с глушителем» — тоже нетрудно догадаться. В общем и целом: три дня как убитую Политковскую Семен Павлович называет Анечкой. Скалится. Умывает зубы в горячем янтаре, громко выдыхает и закусывает огурцом, вытащенным прямо из банки длинными паучьими пальцами. — Заказное, конечно. Чистенькое, даже с контрольным в голову, — сизым дымом говорит Семен Павлович, а затем, будто задумавшись, продолжает невпопад: — А мемориал-то видел? Господи, сколько пафоса. Антон смотрит на отца, и отец одобрительно кивает. Прячет улыбку в усах. Закатывает глаза. — Шуму подняли, как обычно. Разговор идет лениво. Потрескивает сигарета. Тикают часы. Антон бесцельно водит пальцем по столу, пока траектория движения не начинает напоминать силуэт Макарова с глушителем — пускай Антон только приблизительно представляет, как он выглядит. — Разливай, нельзя руку менять, — медленно, будто задумавшись о чем-то своем, говорит Семен Павлович. Янтарь расплескивается на красивую обложку, оседая тяжелыми, резко пахнущими каплями. Антон уверен, что красоты он не понимает, или же понимает как-то не так: ровно глядит на картинки в учебнике по истории искусства, зубрит имена, даты и термины. Репетитор говорит, что он молодец, а Антону кажется, что он кого-то обманывает. Сейчас — не так. Обложка «Новой газеты», на столе, немного окропленная алкоголем, примятая банкой огурцов и острым локтем Семена Палыча, смотрит на Антона пристально, укоризненно — и ему кажется, что даже в мутных расплывающихся каплях и намертво прижатая локтем в милицеской форме она — несчастная обложка — остается и сильной, и динамичной, и вопящей громким заголовком, и вообще. Как настоящее искусство, только из дат — позапозавчерашняя, из терминов — те, что Антону уже известны, а из имен — те, что даже на кухне лучше произносить шепотом. Отец не читает «Новую газету». Вернее так — время от времени он ее покупает, угрюмо пролистывает от корки до корки и торжественно сминает в мусоропровод. Он ее не читает — он покупает ее поворчать. Похмуриться над ней. Покачать головой. Посмеяться — но это редко. И смех у него в эти моменты — такой, будто ему несмешно. Газета нужна — посмотреть, что там «эти» пишут (кто такие «эти», Антон предпочитает не спрашивать — глупый вопрос) и прийти к закономерному для отца выводу, что всех «этих» — давно бы в ГУЛАГ. Остались бы еще ГУЛАГи — плакали бы по всем «этим». Ничего сложного. У отца — Антон давно заметил — есть какой-то свой собственный словарь. Когда они вот так собираются с Семеном Павловичем, оказывается, что этот словарь у них один на двоих. В словаре много непонятных слов без пояснений: иногда Антону кажется, что взрослые играют в шпионов и шифруют разговоры каким-то тайным языком. Например, «эти», или «наши», или «Запад» — без переводчика не разберешься. — Сейчас начнется еще… — преодолев ленивую тишину и стукнув стаканом о бумагу, говорит Семен Павлович. — Все соки выжмут, им же только повод дай. Отец молчит, но по лицу его видно — соглашается. Антон — совершенно, если честно, не привыкший играть в шпионов и пользоваться тайными языками — вдруг решается, срывается, задает вопрос, о котором, как ему кажется, стоит говорить вслух. — А за что? Семен Павлович удивленно поднимает брови, а затем — не то закашливается, не то хохочет. Смахивает слезы с уголка глаза — не по-настоящему слезы, конечно. Так, чтобы было лучше понятно. — Эдь, ты чем таким сына своего кормишь? Купил ему «Новую газету» вместо азбуки? Если бы Антон не знал Семена Павловича, он мог бы даже обидеться — ему уже целых девять лет, и азбуку он перерос дай бог в четыре. Азбука — как кажется теперь Антону — пригодилась бы скорее взрослым. Чтобы вспомнить, как на самом деле называются слова. Отец улыбается широко, усато. Антону кажется, отец мог бы им гордиться. Антон — взрослый мальчик. Смотрит новости. Знает про Политковскую. Сидит за одним столом с большими, серьезными людьми. И не умеет говорить на их языке. — Иногда, Тош, — начинает Семен Павлович, и Антон морщится от непривычной формы собственного имени: — люди попадают в беду за слишком длинный нос. Как там было, про любопытную Варвару? Отец пропускает смешок — его хорошо слышно в повисшей тишине. Униматься Антон не хочет: его не так воспитали. Его не так учили — репетитор по риторике говорил совсем не это. Учили спорить. Приводить аргументы. Остерегаться логических ловушек. Ничего из этого, впрочем, не включало варианта «замолчать». — А кто мог это сделать? — Тот, кому это выгодно, — встревает вдруг отец. Семен Павлович смеется совсем весело, заливисто, как мальчишка. На его глаза падает тяжелая тень от лампы, и кажется, будто глазницы у него и вовсе пустые. — А ты к сыну повнимательнее присмотрись, Эдь. Кто знает, что из него растет. Антон упирается взглядом в стол и искренне, совершенно серьезно не понимает — почему ему не отвечают? У работников милиции ведь наверняка — даже абсолютно точно — есть какие-то теории. Догадки — они же работают в этой сфере. Они ведь наверняка расследуют преступления каждый день — почему нельзя предположить, кто убил Анну? Семен Павлович скалится — между острых зубов у него будто сидит что-то, мелкий чертенок. Слово или имя — за забором шифров, за оглушающим мальчишеским смехом, за сигаретным дымом и рыжим янтарем. На погонах у Семена Павловича звезды — зажигаются, даже если это совсем никому не нужно. Он знает — Антон видит очень хорошо — он знает, не может человек с россыпью звезд на плечах ничего не знать. И молчит — хранит секреты. Нежно обращается к мертвецам — «Анечка». Антон понимает быстро и без каких-либо проблем — за этим столом не будут отвечать на его вопросы. А «Новую газету» — на всякий случай надо умыкнуть.