Тремя этажами ниже.

Когда Японию накрывает сильнейшим за всё время ураганом, Куроо усмехается и подавляет в себе желание настежь раскрыть окно. Когда на телевизоре включается экстренное сообщение и молодая девушка просит оставаться без паники и не выходить из дома, Куроо радуется, что утром не пошел на пары, подумав, что это один из самых отстойных дней. Когда в Токио срабатывает воздушная тревога, Куроо подавляет в себе желание спуститься на три этажа ниже и проверить чужую квартиру на наличие в ней жильцов. Жильца. Куроо хочет позвонить Акааши, спросить, всё ли с ним хорошо, но связь оказывается заблокирована. Остаётся надеяться только на то, что Кейджи дома и согревается теплом Бокуто от пробирающего до костей ветра. Куроо смотрит на бутылку водки через стекло в шкафу. Ему тоже нужно согреться. Куроо выливает водку в глубокий бокал, заполняя его почти до краев, и пьет, как воду — маленькими глотками, желая, чтобы горло жгло сильнее, чем могло бы. Он смотрит сквозь окно, смотрит, как по улицам летят деревья и машины, думает о том, сколько будет жертв и крови, и надеется, что он сейчас всё-таки тремя этажами ниже. Водка не согревает. Через полчаса, как по щелчку пальцев, отключаются свет, газ и отопление. Отключается возможность соображать и трезво оценивать ситуацию. Куроо хочется выйти на улицу. Встать посреди дороги и раскинуть руки в стороны, чтобы его унесло ветром до ближайшего здания и разбило об него его жалкую черепушку. Куроо хочется выть. Ещё через время темнеет, по телу проходится жуткий озноб, а водка не лезет в горло, поэтому приходится укутаться в одеяло. Раньше от холода он спасался по-другому. «По-другому» впивается в глотку острыми когтями и сковывает дыхание. «По-другому» распарывает его грудь и жрёт сердце с особым аппетитом. Куроо падает на пол, создаёт вокруг себя кокон из одеяла и надеется провалиться в сон до следующего дня, затем открыть глаза и понять, что всё закончилось. Не то чтобы ему страшно, он вообще не из тех, кто чего-то боится, просто ураганы. Ураганы уносят всё, что видят, и никогда, ни за что этого не вернут. Темнота застилает квартиру, и даже сквозь закрытое окно слышится гудение ветра, размеренный гул которого нарушает раздавшийся дверной звонок. Куроо кажется, что это не совсем подходящее время для каких-либо гостей, и надеется, что это у соседей просто резко закончилась соль. Он встаёт с пола, чихает, протирает ладонью замёрзший нос, не заботясь о том, как выглядит со стороны, но когда открывает дверь, не удосужившись даже заглянуть в глазок, думает, что лучше бы заботился. Лучше бы о нём заботился тот, кто сейчас перед ним. — О, — выдыхает он удивлённо, и одеяло с его спины скатывается на пол. Он едва успевает его поймать. — Добрый вечер? — Вряд ли его можно назвать добрым, — отзывается Кенма без особой заинтересованности в разговоре. — Света нет. Конечно. Он бы никогда не пришёл просто так. — Сложно было не заметить, знаешь ли. — У тебя есть свечки? — Есть. хочешь романтический ужин? извини, духовка не работает, так что, может, в следующей жизни? — Поделишься? Мне страшно. — Ну конеч… Чего? Куроо не ждёт ответа. Он отходит в сторону и пропускает Кенму к себе в квартиру, не надеясь, что тот зайдёт. Но тот заходит. Куроо не может не винить себя за то, что забыл, что Кенма боится темноты. Некоторые вещи со временем стираются из памяти. Кенма стаскивает с ног кроссовки, надавливая на пятки, и остаётся стоять в растерянности посреди коридора, ибо не знает, куда идти. Куроо и это понимает. — Прямо по коридору кухня, тут дверь в зал, проходи. Кенма кивает, идёт, куда ему указали, и врезается в кресло. Куроо давит в себе смех, а Кенма спокойно опускается на сиденье, поджимает под себя ноги и скрещивает на груди руки. И совсем не смотрит на него, Куроо. Тецуро уходит в комнату, роется в шкафу и находит там плед, возвращается в зал и отдаёт его Кенме. Тот даже не старается сделать вид, что не хочет принимать от него никакие подачки, и кутается в тепло. Потом Куроо шарит по полкам, выстраивает в ряд на полу маленькие парафиновые свечки и зажигает их зажигалкой поочередно. Пламя свечей окрашивает комнату в неестественный оранжевый цвет. Куроо водит руками над тлеющим воском, чтобы почувствовать хоть немного тепла. — Иди сюда, — зовёт он Кенму, и тот покорно сползает с кресла на пол. Они сидят по разные стороны парафиновой стены, обжигают руки об огонь и стараются не смотреть друг на друга. Куроо приходится прикусывать язык, чтобы не начать говорить, но Кенма решает эту проблему: — Я посижу у тебя, пока не начнёт светать, а потом уйду, — говорит он так, будто хочет дать понять, что для него это ничего не значит. — Хорошо. не уходи. — Таких ураганов ведь ещё не было, правда? — Природа сходит с ума, что поделаешь. как и я по тебе. — Страшно с того, что будет, когда это закончится. пожалуйста, пусть это не закончится. — Ты всё ещё пытаешься отвлечь себя от страха разговорами? Не думаю, что я подходящий тебе для беседы человек. Раньше они болтали с ночи до утра, раньше им было, что сказать друг другу, раньше они прерывали разговоры поцелуями и щекоткой. «Раньше» ломает ему кости и отрывает руки. — Да, но ты — единственный человек, с кем я могу сейчас поговорить. Куроо не может заставить себя ответить на это хоть что-то, поэтому он предпочитает сделать то, что у него получается лучше всего: убежать. — Я отойду покурить в ванную, — говорит он и уже хочет встать с пола, но Кенма прерывает его резким касанием. Быстрее, чем он сам понимает, что сделал. Быстрее, чем Куроо успевает понять, что произошло. — Стой. Раньше тебе ничего не стоило покурить при мне. «Раньше» бьёт его ниже пояса, выкручивает ему ноги, прерывая любые попытки бегства. Куроо достаёт сигареты из кармана и поджигает одну об свечку. Он лопает кнопку зубами и затягивается, стряхивая пепел на одну из полок стенки. ты ведь ненавидишь сигаретный дым. Куроо смотрит на Кенму: ему хочется спросить что-то важное, узнать, как у него дела, укутаться с ним под одно одеяло, положить голову ему на плечо, чтобы рубанули прямо так, но, когда сигарета дотлевает до фильтра, он спрашивает только: — Будешь водку? — Не пытайся меня споить, я не лягу с тобой в постель. Куроо усмехается. Он уходит за бокалом, оставшимся на окне, и заполняет его до краёв. Он растянет остатки бутылки до самого утра, чтобы к моменту, когда Кенма уйдет, провалиться в небытие и забыть. Всё забыть. Он смотрит на то, как плавится парафин в свечах, и ему хочется облиться им с головы до ног. Однажды Кенма капал расплавленный со свечи воск ему на спину, рисуя какие-то незамысловатые узоры, и Куроо нравилось. Куроо не было больно. Ему нравилось получать ожоги. — Собираешься напиться в одиночестве и потом приставать ко мне сам? — Больно ты нужен мне, Кенма. — А разве нет? Куроо снова хочется убежать. Куроо всегда был покладистым, всегда был там, где надо, всегда был рядом, лез из кожи вон, чтобы угодить, в то время как Кенма топил его огромной волной, кидался в него молниями с небес, заворачивал вихрем в небо, но это он стал тем, кто оказался в дверях Куроо с началом катастрофы. кто кому ещё нужен. Куроо ушёл вверх на три этажа, потому что его просили уйти. Кенма пришёл, когда его никто не ждал и не просил возвращаться. — Прошло больше полугода, так что я не думаю, что нам есть, что ещё… — Вот именно, — перебивает Кенма, повышая голос. — Прошло больше полугода, а ты так и не нашёл квартиру дальше, чем на три лестничных пролёта. Я даже не уверен, что ты искал. — Не искал. — Почему? я люблю тебя. — Меня всё устраивает. Ему нравится иногда сталкиваться в лифте, нравится улавливать моменты, когда Кенма сидит у окна, и преступно наблюдать за ним с улицы. Нравится ходить в один и тот же магазин у дома, нравится дышать одной и той же подъездной пылью. — А меня нет. — Я тебя бешу? Раздражаю? Куроо смотрит, как догорают свечи. Куроо хочет повалить их на пол и сжечь эту квартиру, этот дом к чертям вместе с собой и Кенмой. Куроо не хочет засыпать сегодня, чтобы проснуться в пустой квартире. Куроо делает большой глоток водки. Кенма отворачивается в сторону. Куроо и не ждёт от него ответа, признания в своих чувствах, взаимных или полностью противоположных. Но Кенма говорит: — Когда я сталкиваюсь с тобой, мне больно. а мне больно, когда я не имею возможности тебя видеть. Куроо не может точно сказать, в какой именно момент он запутался. Когда Кенма появился на пороге его квартиры? Когда начал толкать двусмысленные речи? Когда полгода назад сказал, что ничего больше не хочет? Когда Куроо улыбнулся, проглотил обиду, вспоровшую ему горло, и ушел? Когда его затянуло в сильнейший в его жизни ураган? Ураганам всегда дают женские имена, их же дают клинкам и кораблям. Куроо кажется, что в этом есть нечто неправильное, ведь разруху в мир мужчины приносят в разы чаще. Или люди лишь хотят этим уравновесить ущерб? Но ведь если отдавать, то отдаваться полностью. Разрушать одно — и сразу другое. Люди хотят, чтобы мужчины развязывали войны, пока девушки-ураганы давили балками маленьких детей? Куроо в рот имел эти системы и неписанные правила. Ураган-Кенма не такой масштабный, но для Куроо он куда разрушительней, чем тот, что сейчас за окном, Алиса ли это, или Кэрол, или Барбара — не так важно. Ураган-Кенма смотрит на него глазами, полными обиды и скорби, и греет руки об гаснувшие свечки. Ураган-Кенма засасывает Куроо в себя со скоростью света и крутит в своём жерле с особой жестокостью. Нужно заканчивать пить. Куроо кутается теплее в одеяло. — Объясни, — просит он, потому что больше не находит в себе сил на додумывания и догадки. Вместо объяснений, слов и истерик Кенма встаёт на ноги, перешагивает свечи, не боясь поджечь ни себя, ни плед, встаёт на колени и толкает Куроо в грудь, но перед тем, как упасть, Куроо успевает схватить Кенму за руку, и они падают на пол вместе. Свечи горят. Сколько свечей сожгли они? Стоила ли вся игра этих свеч? Была ли вообще их любовь игрой? Вместо вопросов Куроо его целует. Вместо ответов Кенма отвечает на поцелуй. Кенма не жалуется на привкус водки, не жалуется на вкус сигаретного дыма, он целует его, лезет руками под его толстовку, греет руки об его тепло. Полгода назад Кенма бы ни за что так не сделал. Полгода назад он предпочёл бы выругать всё словами, нежели показать действиями то, что сказать не поворачивается язык. Полгода назад Кенма не признался бы, что ненавидит разговоры. Не то чтобы Куроо не знал. — Подожди, — отстраняется он от чужих губ. — Я не хочу. — Не хочешь? — Не хочу, чтобы после всего этого ты спустился к себе и вел себя так, будто это ничего не значит. — Тогда спустись ко мне со мной и заставь показать, что это... — он не договаривает. Целует сам и заставляет Куроо ему поверить. так что это для тебя значит? Кенма не скажет: «Я люблю тебя». Не скажет: «Возвращайся домой». Не скажет: «Извини». Не скажет: «Я хочу всё вернуть». Кенма уйдёт, но оставит дверь открытой, Кенма дождётся его прихода, Кенма ляжет с ним рядом, Кенма больше не позволит ему уйти. Кенма больше не будет говорить. Ураган за окном воет песни, от которых трещат стёкла. Вновь заработавшая воздушная тревога предупреждает об усилении катастрофы. Куроо думает: плевать. Куроо не надеется, что они выживут, но всегда будет верить в то, что однажды вернётся ниже на три этажа.