я ничего не могу с собою сделать.

— ты меня боишься, - констатирует гриша хриплым, будто безжизненным голосом, смотря своими багровыми глазами прямо в чужие. жёлтые. вильгельм теряется. — nein-nein, warum.. - тут же запинается и дрожащим голосом поспешно исправляется, — прости, что я снова.. - вздох, — почему ты думаешь об этом? о том, что я тебя боюсь? - выдаёт он быстро и отводит взгляд, будто пытается спрятаться. похоже на страуса, который опускает голову в песок, в надежде защититься от опасности — так же бессмысленно. — я знаю это, - безэмоциональность в голосе сталинграда пугала, отталкивала, но боялся ли его калининград в самом деле? ответ на этот вопрос сейчас был нужен в последнюю очередь. волжский продолжал стоять напротив, иногда заламывая пальцы, унимая переодическую дрожь в теле. — grischa.. - твангсте снова одёрнул себя. чёртов немецкий, чёртово прошлое, чёртова история. он хотел продолжить, заверить мужчину в том, что никакого страха перед ним нет, хоть в его голове и крутились мысли, что сталинград имеет право его ненавить так же, как и кёнинсгберг калининград бояться. но гриша не ненавидел. значит ли это, что и вильгельм не боялся? движения у волжского всегда были резкие, непредсказуемые. многие оправдывали это военной памятью. твангсте помнил, как впервые увидел его после присоединения к советскому союзу. григорий предстал перед ним израненным, уничтоженным почти до основания, но непокорённым. тогда он смерил его бесчувственным взглядом и удалился на переговоры с москвой. уже калининград, ещё не забывший своё прошлое, закрыл лицо руками, и подушечками пальцев надавил на глаза, до появления цветных кругов. вспомнился штурм в апреле сорок пятого. то время в мыслях вильгельма отзывалось ужасом и позором, но понимал, что заслужил. и плевать, что так думал только он один и что оказался в составе пруссии он не по своей воле, и что, позже, на смену режима в германии он никак не смог бы повлиять, даже если бы захотел. ведь никто тогда не понимал, чем обернутся гитлеровские лозунги о «возвращении германии былого величия», ведь народ ещё до конца не оправился от проигрыша в тысяча девятьсот восемнадцатом. а берлин с трудом выплачивал возложенные на него контрибуции и репарации. ту операцию твангсте помнил очень смутно, его глаза были залиты кровью, а для советского командования ценой множественных человеческих жертв была решена ещё одна из важнейших задач, решивших исход второй мировой. народ союза победил, потому что для них мысль, что их родину могут поработить, присвоить к себе мерзкие захватчики была хуже, чем любой кошмарный сон. на протяжении всей войны они готовы были биться до последней капли крови. он помнил обрывки фраз, доносившихся из тысяча сто сорок седьмого кабинета михаила юрьевича о награждении героев великой отечественной и что-то о медали «за взятие кёнингсберга». — она будет носиться на левой стороне груди. при наличии других медалей по порядку после награды «за взятие будапешта», - усталый, но гордый голос московского слышался из-за двери. — виля? - вильгельм вздрогнул и чуть отшатнулся, когда услышал повышенный, но всё такой же «неживой» голос сталинграда. это сокращённое «виля» добавляло ситуации странности, вроде бы прозвище звучало нежно, но вид волжского на мысли о ласке не наводил. — verzeih.. прости, я задум- гриша одним быстрым движением притянул калининград к себе и стиснул в объятиях. он сжал плечи вильгельма, кажется, изо всех сил, словно боялся, что тот окажется миражом и пропадёт в ту же секунду. почему-то от этого странного, будто злобного действия у твангсте потеплело где-то в районе сердца. никакой злости здесь не было, лишь отсутствие умения выражать свои чувства и эмоции. — гриша, что ты?.. - уже мягче, не так напряжённо спрашивает он, — ну что ты.. — останься, - отрезает волжский, — останься со мной. пожалуйста, - отчеканивает каждое слово, будто не просит о чём-то, а рапорт зачитывает, — и не бойся меня. никогда. больше. отрывистые слова отскакивали от стен и их смысл помогал немного расслабиться. калиниград вдыхает полной грудью и шумно выдыхает. атмосфера вокруг них становится не такой тягуче-неприятной. спокойствие потихоньку разливается по телу, словно молоко с мёдом. — ich.. я не боюсь, гриша.