KRONOS

      Я всегда чувствую, когда в моей комнате находится лишний человек. Особенно, если он прикасается к моим вещам. Из всех знакомых ощущений это входит в десятку наихудших. Я знал, что она разглядывает прикроватную тумбу и хочет что-то оттуда достать. Там не хранилось ничего запретного или ценного, скорее всего эта задвижка была пуста. Когда кто-то пытается досмотреть мои вещи, я ощущаю это извращенное любопытство физически.       — Роза, пожалуйста, закрой ящик и проваливай из моей комнаты, — я пожалел, что открыл рот. Просьба сопровождалась соответствующим запахом.       — Ты проснулся! Я зашла покормить твоего кота. Рада, что ты жив.       — Это не мой кот. Почему я должен быть мертвым? Я не слышу.       — Пропал слух? Все-таки сотрясение?       — Я не слышу звука закрывающегося ящика, — она тут же громко хлопнула им, и, как только я зажмурил глаза от слишком громкого, намеренно мощного удара по задвижке, она открыла ее снова, только для того чтобы хлопнуть еще раз с удвоенной силой.       — Теперь доволен?       — Я вызову полицию.       — Конечно, сейчас принесу телефон. Ах да, совсем забыла. У нас нет связи, а если была бы, они все равно бы не приехали, потому что в стране война.       — Господи, да не война это, — я открыл глаза и, наконец, увидел ее. От нее пахло грозовой полынью. В горле тут же образовался ком, и я привстал с кровати, только для того, чтобы понять, что руки совсем меня не держат. — Отойди, от тебя дурно пахнет.       — Я только что из душа!       — Ты принимала душ здесь?! С ума сошла? Фу, господи! — я снова попытался встать, но, поняв, что каждое движение вызывает тошноту аккуратно опустился на подушку.       — Тебе нужно поесть.       — Мне нужно умыться. От меня воняет.       Я вскочил с кровати и в несколько шагов оказался в ванной. Она пошла за мной и встала в дверях, сложив руки на груди. Глядя на нее в зеркало, я включил зубную щетку. Звук вибрации не позволит ей начать разговор.       — Почему ты не открывал дверь? Ты хоть знаешь как Лала переживала? — я закатил глаза, указывая ей на щетку, и решил оставить голову в запрокинутом состоянии, чтобы изо рта не полилась пена. Роза не унималась.       — Зачем ты соврал? Было ясно, ты уехал. Не знаю, что между вами произошло, но ты должен извиниться. Как можно довести человека до такого состояния? На ней лица не было эти дни, она даже не ест, только и говорит, как тебя любит. А ты? — я выключил щетку, так и не дочистив скопившийся за это время налет.       — Что она сказала?       — Сказала, что ты вернулся из города в ужасном состоянии, с ожогами от кислоты, скорее всего под наркотиками, что плохо себя чувствуешь, и просила заходить пару раз в день, чтобы удостовериться, что не захлебнулся в собственной рвоте.       — Ожогами от кислоты? — в отличии от меня, Лала умела врать.       — Зеркало к твоим услугам, ты выглядишь просто отвратительно, — Роза не лукавила.       — Сколько я спал?       — С тех пор как вернулся? Чуть больше суток.       — А до этого?       — Что значит “до этого”?       — Сколько дней я не открывал дверь?       — Три… Два дня. Мы вернулись из магазина, играли в карты, а потом пошла за тобой, чтобы мы поели вместе, но тебя не было дома.       — И где я по-вашему был? — я включил воду и намылил лицо, стараясь не задевать свежие ожоги.       — Уехал в центр, воевать.       — На чем?       — Что?       — На чем я уехал в центр города, если моя машина все это время стояла в гараже, да еще без бензина?       — Я… Не знаю, наверное, твои дружки-террористы заехали за тобой. Почему ты спрашиваешь у меня?!       — Роза, все это время я был здесь, — я прошел мимо нее на кухню, ожидая, что она проследует за мной, но она застыла в дверях ванной. — Ничего там не трогай!       Чайник валялся в углу, но приготовленного пакетика на столешнице не было. Вместо него передо мной стояла пластиковая тара, стенки которой успели запотеть. Я откинул крышку и увидел аккуратно свернутые долма, сложенные в два ряда. Я начал набирать воду для чая, но заметил трещины. До боли знакомый алгоритм — пронеслось в голове, сейчас кто-нибудь подойдет со спины и обольет тебя кипятком. Я схватился за шею и отскочил от гарнитура, как от радиоактивного мусора, влетая прямо в Розу.       — Сядь, я все сделаю сама, — она огладила меня по щеке и зачем-то добавила, — Можно?       — Нет! Не надо. Что-то мне не хорошо, — Роза поставила чайник и обернулась, игнорируя мою просьбу. — Где ты хранишь заварку? Обычно я хорошо ориентируюсь в чужих домах.       — В самой дальней полке. А кофе прямо на столе, в зеленой банке.       — Они все зеленые.       — В темно зеленой. Я думал, ты все здесь уже перерыла.       — На это мне бы не хватило жизни. Почему ты так любишь хлам?       — Это не хлам, — Роза открыла шкаф, в котором я хранил чай. Приготовленная упаковка с успокаивающим сбором, наскоро убранная Лалой выпала в ее руки. — Выбрось это, пожалуйста.       — Заметил?       — Что?       — Мы окончательно перешли на ты. Почему-то мне казалось, что для тебя это сложно, — она, не задумываясь, выбросила бумажный кулек в мусорку.       — Я просто к тебе привык, не обольщайся.       — Честно, я думала, что ты считаешь меня некрасивой.       — Я не считаю тебя никакой, Роза, — я выдохнул. Наверное, это прозвучало слишком грубо. Она опустила плечи, закрыла все дверцы и вышла из комнаты в прихожую.       — Куда собралась?       — Я ухожу.       Я вскочил со стула, но ноги предательски подкосились, возвращая меня обратно. Оно и к лучшему. Пусть уходит, мне есть о чем поразмыслить пусть даже мыслительный процесс оцарапывал рассудок, оставляя за собой ошметки болезненных воспоминаний. Со мной такое случается редко. Я всю жизнь только и делаю, что прибираю вереницу комнат, наполненных мыслями. Сейчас голова звенела от пустоты, будто кто-то вымыл оттуда все, оставив после себя стерильную беспечность.       — Меня тошнит, — наконец-то выдавил я, не надеясь, что мне ответят.       — Конечно, тошнит, ты же ничего не ел. Думаешь, организм не потребляет энергию, когда ты спишь? Он просто жрет сам себя.       — Я не ем, когда готовит кто-то чужой. Что ты туда добавила? — на самом деле мне было все равно. Запах у долма был отменный.       — Какой привередливый, — Роза снова зашла на кухню.       После того, как она разложила еду на тарелки и села напротив в любопытном ожидании, я совсем стушевался. Набрасываться на еду при ней не хотелось.       — Роза.       — А?       — Ты не могла бы достать приборы? — она вскинула брови и торопливо, громыхая всем, до чего могла дотянуться, достала вилки.       Я недоверчиво размотал первый конвертик, чтобы проверить содержимое, скрываемое под виноградным листом. Такое пренебрежение могло бы ее задеть, и пусть. Если бы она хотела уйти, ушла бы. Рис, зелень, фарш без противных комочков жира. Не найдя изъяна, я нанизал долма на вилку и проглотил целиком. Роза отвернулась, и мне стало легче — если женщину не интересует реакция на ее готовку, то и на тебя ей плевать.       — Очень вкусно. Спасибо.       — Да, знаю, — она сказала это уверенно и мне тут же захотелось ей возразить, например сказать что рис немного разварен.       — Где ты раздобыла виноградные листья? На дворе январь, — я съел еще два кусочка.       — Может, наконец, расскажешь, что произошло?       — Нечего рассказывать.       — Откуда ожог?       — Прыгал через костер.       — Это же неправда?       — Это правда, поделенная на два.       — Я сейчас действительно уйду.       — Ты думаешь, что я этого боюсь? — я оторвал глаза от тарелки и уставился на незваную гостью.       Какое-то время мы сидели молча. Роза не ела и не говорила, сидя в причудливой позе, сплетая ноги в узел и изредка ими елозя. Несвойственная ей тишина сделалась настолько тягостной, что я подумал поговорить хотя бы о погоде, но отогнал от себя эти мысли и ушел в душ.       Несколько дней, проведенных в постели под утяжеленным одеялом давали о себе знать, я был готов содрать с себя кожу, чтобы закинуть ее в таз с формалином. Я знал, что Роза не уйдет. Эта заполошная точно захочет подробностей, извинений, эмоций. Того, что выискивают люди, чтобы засыпать с мыслью, что по сравнению с остальными они не так уж и плохи. Размышляя, стоит ли мне рассказать ей о произошедшем, я не заметил, как прошло чуть больше часа.       Выйдя в гостиную, я обнаружил только глухую ночь, ярко освещенную светом полной луны. Дом опустел. Спальная больше не наполнялась ее присутствием, а только моим, привычным и темным. Ее не было нигде, но я уже в третий раз обходил дом, ожидая что Роза вот-вот выпрыгнет из угла. Она ушла. Не попрощавшись, сложив посуду в раковину, просто испарилась, будто ее никогда и не было. Только озоновый запах парфюма с полынью говорил о том, что я ее не придумал.       Оставшись в одиночестве, я понял, как сильно болит тело, как оно ноет и отказывается повиноваться даже рефлексам. Боль была всюду и настолько захватывала меня, что каждая, даже самая примитивная мыслишка, отдавалась тяжестью, которую испытывают только сплющенные глубоководные рыбы. Роза могла бы оставить стакан воды или прихватить обезболивающее. Всю свою аптечку я оставил у Лалы когда мятежи только начинались. К ней я не пойду по очевидным причинам. Не найдя в себе сил поменять простыни, я лег и закрыл глаза.       Редкое состояние, когда ты не понимаешь, сон это или слишком далеко зашедшее воображение, немного притупило чувства. Казалось, что в окне кто-то стоит. Мне было не страшно, но бесконечно ленно открывать глаза и проверять, действительно ли призрачный незнакомец таращится на меня, стоя на морозе, или это очередной сон, в котором я мечтал, чтобы за мной приглядывали. Боясь спугнуть забытие, я размышлял, можно ли открыть глаза, не размыкая век. Или тогда я окончательно проснусь, чтобы понять степень своего одиночества?       Как я и думал, за окном никого не оказалось. Однако, подойдя ближе, я заметил что изморозь, покрывшая стекло барельефом тонкого льда, напоминавшего тысячу лисиц с огромными, сплетенными друг с другом хвостами, немного подтаяла в самом центре. Я вытянул руку и дотронулся до верхней рамы окна, проводя по нему пальцами, понимая, что в центре оно гораздо теплее, чем сверху и снизу. Узорчатые лисицы были разогнаны дыханием. Здесь кто-то был. Возможно, сюда пришла Лала, ведомая жгучим чувством стыда, или это Роза, сгорающая от любопытства касательно моих кровоподтеков. Не важно, мне плевать на них, думал я, когда услышал завывание, близкое и тягучее, удаляющееся в сторону леса.       Я снова лег в постель, но глаза не закрыл — все ждал, что оно повторится. Ничего. Тишина. Хотя нет, чуть дальше, но оно все еще касается моих ушей. Меня пригвоздило к кровати. Боясь пошевелиться, чтобы не шуметь трениями о постель, я продолжал вслушиваться в пустоту. Теперь вой прозвучал гораздо ближе. Неужели он так быстро перемещается в пространстве? Обычный человек не смог бы бегать вокруг дома, его охраняли метровые, успевшие застыть сугробы, которые я не чистил из-за всеобщей суматохи. Снег растает сам собой, пусть не сегодня, но завтра, сугробы просто растворятся в воздухе, а затем поднимутся в самое небо, уступая дорогу высокому бурьяну, который я ни за что не позволю стричь.       Что-то пронеслось у окна. Стрекозы? Я привстал. Характерного скрипучего лязга шагов я не услышал, но тень проскользнула еще в нескольких окнах, и, забившись в вое, снова понеслась в сторону гор. На кровать запрыгнул кот. Животные чувствуют гораздо острее людей, поэтому я принялся разглядывать его морду, ища хоть какое-нибудь выражение. Ушастый и сытый, кот растаптывал себе лежанку между моими ногами, полностью погрузившись в это медитативное занятие. Я пошел в сауну, по пути заглядывая в каждое окно, не замечая ничего странного.       Луна ярко освещала улицу, и, глянув на город, которому все еще надоедали светошумовые гранаты, перевел взгляд на дом Лалы, в котором горел свет, и зачем-то встал на носочки, чтобы дотянуться глазами до окон Розы. Не найдя зажигалки в сауне, я накинул пальто и вышел на улицу. Вой прекратился, но я все равно обошел дом. Сверив примерзшие следы у окон с отпечатком собственных ботинок, я удостоверился в чужеродном визите, и закуривая вторую сигарету, пошел в глубь бора.       Мой дом скрылся из виду, и я чертыхнулся, что не включил свет, который послужил бы маяком, если я собьюсь с пути. Вскоре, я заметил небольшую тропинку, явно вытоптанную тем, кто поднимался на пригорок чаще, чем я это замечал. Следы были одинаковыми. Их было достаточно чтобы утоптать шаткий маршрут, траектория которого была уж слишком причудлива, будто ее создал пьяный заяц, забывший дорогу в нору — она то округлялась, то вырисовывалась в прямую линию, но не надолго, метнувшись влево, обходя дерево по кругу, а затем возвращалась, петляя по лесу в одному Богу известном направлении. Не думая о холоде, я закурил четвертую сигарету, выходя на утопающую в лунном свете поляну.       Женщина сидела на коленях, вскинув голову вверх. Проследив за ее взглядом, я тоже задрал голову — небо раскинулось во всем своем изобилии, очерченное кронами сосен, за которыми терялось созвездие Вульпекулы. Его можно легко спутать с Кассиопеей, если не знать точного времени и небесного пространства. Женщина подошла ближе, давая мне разглядеть ее лицо. Она не боялась ни меня, ни темноты, в которой прятался лес, просто шла в мою сторону, вздернув нос от переполнявшей ее важности. Я видел ее прежде, но никак не мог вспомнить где.       — Не знаешь, что это за звезда? — она ткнула пальцем в небо, скорее всего указывая на…       — Юпитер.       — Я думала, что так ярко светит только Венера.       — Такой ход мысли стоил одному человеку жизни.       — Кто-то умер?       — Знаете, как “Юпитер” называли караванщики шелкового пути? — она отрицательно помотала головой, позволяя мне продолжить. — Погибель ослов. Он появляется к полуночи, а Венера — ближе к утру. Один путешественник их перепутал. Подумал что рассвет близко, и повел своих ослов в путь. Все они умерли, потому что Юпитер погас, а утро так и не наступило.       — А Венера? Она еще не зажглась?       — Она и не гасла, посмотрите внимательнее, чуть ниже. Сначала Юпитер, потом Сатурн, — я указывал на далекие огоньки пальцами, встав совсем близко, чтобы угол нашего зрения совпадал, — и Венера, ниже всех.       — Ниже всех, — повторила она. — А что Сатурн? Про него есть какая-нибудь история? Он тоже кого-нибудь убил?       — Съел своих детей. Но они не были людьми. Греки называли его Кронос, Сатурн — это римское изобретение. Кто-то сказал ему, что он найдет смерть от рук собственных детей, и он не придумал ничего лучше, чем сожрать их, — теперь мы стояли совсем близко, так, что она чувствовала мое дыхание на своих щеках, а я смог вспомнить ее запах. Этот дорогой парфюм не спутаешь ни с чем, особенно если помнишь, по какому случаю его носили. В тот день хоронили ее сестру, а я отдал ей свой носовой платок.       — Когда мой сын был совсем маленький, его тоже интересовали звезды. Он даже попросил повесить в детскую точную модель солнечной системы. Иногда мы стелили пледы на землю и он рассказывал мне, как называются созвездия, а потом, лет в шесть, все это закончилось, его как отрезало. Замкнулся в себе, стал каким-то земным, обычным. Я все время спрашивала себя, что я сделала не так.       — Наверное, настоящая жизнь показалась ему интересней, чем та, которую он воображал, глядя на небо.       — Ты на него похож.       — Он тоже живет где-то здесь?       — Нет-нет, он покончил жизнь самоубийством, когда ему стукнуло семнадцать. Я хорошо это помню, — она подошла и положила руки на мои плечи, сверяя их пропорции с покойником. — Тебе бы подошла его одежда. Зайди к моему мужу, он ее отдаст тебе.       — Соболезную вашей утрате, но мне не нужны вещи вашего сына.       — Ты соболезнуешь? Что это значит?       — Я… Я не знаю. На самом деле мне совсем не больно.       — Да, странное слово. Но ты мог бы попробовать меня понять?       — Мог бы. Мы же люди. — тихо ответил я.       Она засмеялась. Снова надо мной смеется женщина.       — Мы с тобой похожи, как Ахиллес и черепаха. Ты — мальчишка, а я... Никогда, слышишь, никогда тебе не понять меня. Даже если ты всю жизнь будешь думать только обо мне, об этом вечере, ты ничего не поймешь, — она выходила из себя так явно, что даже лаявшие вдалеке собаки вмиг замолчали, но мне стало особенно спокойно.       — Вы могли бы попробовать объяснить.       — Зачем? Никто никогда не поймет, что значит для матери потерять сына! — она упала на землю и завыла.       Впервые я услышал этот вой настолько близко, что понял — это не койот. Так больно может быть только человеку. Ее гортанные связки, созданные за миллионы лет эволюции исключительно для этого момента, разрывались от надрыва. Она рыдала у меня в ногах, а я чувствовал себя живым.       — Ты, тебя не существует! Вы все нереальны, никого нет в целом мире, во всей вселенной нет ни одного человека с тех пор, как он умер! Каждую ночь я прихожу сюда, даже после того как он убил меня, чтобы посмотреть на звезды. Мне нужно понять, есть ли там кто-нибудь, кто смог бы разделить со мной это! Но я ничего не вижу! Никого нет, сынок, там никого нет и не было!       — Пожалуйста, не называйте меня своим сыном. Все, кто так делал, меня предавали, — она замолчала и подняла на меня глаза.       — Ты не думал, что все дело в тебе?       — Я… — мне совсем не хотелось отвечать на этот вопрос. — Да я думаю об этом постоянно! Хотите поговорить обо мне?! Давайте! Каждый божий день я просыпаюсь и думаю о том, что не сегодня, я умру не сегодня. Почему?! Думаете, я боюсь, что меня кто-то застрелит? Что на дом упадет бомба? Что эта война — настоящая? Нет. Я боюсь не этого. Единственный человек, который может меня убить, это я сам, и каждый день, когда встает солнце, я решаю — сделаю ли я это сегодня или подожду еще один день. Я не пью, потому что алкоголь может подтолкнуть меня к этим мыслям. Я не завожу друзей, потому что они могут сделать мне так больно, что я передумаю жить. Я не езжу туда, где люди убивают друг друга за идеи и смеются, потому что начну им завидовать и, возвращаясь домой, точно сведу счеты с жизнью! Когда вы рожали своего сына, вы думали, что он может стать таким? Вы вообще о нем думали? Вы же не знали, как сложится его жизнь, будет ли он страдать, что ему придется перенести, или знали и все равно решили подарить ему жизнь. Хорош подарок! Знаете, что помогает мне жить? Знаете, как я просыпаюсь по утрам? Я знаю, что могу закончить весь этот ужас в любой момент, только эта мысль и останавливает меня. Вы когда-нибудь спрашивали у своего сына, в чем смысл его жизни? Ответьте мне, я жду! Вы бездумно и праздно создали его и смотрите что из этого вышло! Весь мир горит, а вы сидите тут и плачете, смотрите в небо, ищите звезды, чтобы улететь туда и заразить несчастных инопланетян своими пороками, этой планеты вам мало. Боже, да вы мыслите масштабно! Думаете ваше вселенское горе уникально, что никто и никогда не терял близких людей? Отлично, у вас умер сын. У меня умерла мать, а может она все еще жива — мне нет до нее никакого дела. Думаете, я буду вас жалеть? Думаете, кто-то вам “соболезнует” в полном значении этого бескрайнего слова? Очнитесь, всем плевать! В мире каждый день умирают люди, и, пока женщины будут рождать на одного больше, чем их подохнет, ваши рыдания будут перекрываться чьим-то смехом.       Я развернулся и пошел домой, игнорируя тропинку, которую она так старательно вытаптывала. Даже ее следы на снегу вызывали во мне душистое отвращение. Я ненавидел эту слабую, глупую женщину, которая отчаянно нуждалась в жалости. Она просто хотела справиться со своим горем, переложив его на кого-нибудь другого. Ей подвернулся самый неподходящий для этого человек.       — Постой, — я услышал ее голос прямо за спиной, не понимая как она могла там оказаться, — Возвращаю тебе платок. Никому его не отдавай, тогда, мы еще встретимся.       — Платки для того и нужны, чтобы их отдавать, — бросил я через спину.       Только когда я увидел очертания дома, я понял, как сильно замерз. Мысль о том, что ей должно быть холоднее, я оборвал на полуслове и, схватив кота, сел спиной к батарее прямо в пальто. Зачем Лала закатила истерику? Потому что переживала. Я ведь никого не предупредил, что провалюсь в сон, как в могилу, а она решила, что обо мне нужно заботиться и потеряла покой. Ее психика расшаталась настолько, что как только она увидела меня живым и здоровым, решила, что… О, да, я занимаюсь своим излюбленным делом — придумываю людям оправдание. Вижу тупик, и все равно раз за разом иду по этой дороге.       Какими бы ни были причины, как бы она себя не чувствовала, как бы не распиналась о том, что любит как родного сына, она вылила на меня целый чайник раскаленной воды, не оставив в нем даже капли. Я не буду искать благородных причин, чтобы это оправдать. Она не может протягивать мне свою любовь, чтобы я расплачивался за нее, лежа у ног. Я не собака, меня нельзя дисциплинировать насилием, зная, что я не дам сдачи.       Выплеснув весь скопившийся в голове мусор на загадочную женщину, я рассчитывал на опустошение. Так откровенно я старался не говорить даже с самим собой, но вместо приятного бездумья на меня напал скользкий, ощущаемый всем телом гнев. Кот вырвался из моих объятий и скрылся в глубине дома, и я, полностью согревшись, поставил стул напротив окна и сел, трясясь от злости. Революция, на первый взгляд проходившая по касательной, теперь ударила с удвоенной силой.