KRONOS

      Не помню, когда в последний раз спал так самозабвенно. Звуки и запахи, доносившиеся из реальности, не задирали, а только накладывались на вознесение в дрему, утяжеляя сознание, тут же сплетаясь с ним, становясь частью сна. Роза криво мазнула по полотну, снизу вверх, будто кто-то шепнул кульминацию сказки, единственная трагедия которой заключалась в том, что изумруды, сомкнувшиеся на шее принцессы, на толику померкли, потому что белокурый адмирал коснулся их тенью своего меча.       Тонкая, еле уловимая вуаль, состоящая из звуков кисти, оглаживающей холст, и придыханий Розы, не разрывалась даже тогда, когда она сопровождала свои действия строгими комментариями, будто смотрит на набросок чужими, критичными глазами, ненадолго отходя или приседая, тут же бросаясь к картине снова, касаясь и водя, вспыхивая вдохновением только для того, чтобы его потерять, погрузиться от этого в тревогу и опустошение, вновь его обретая.       Спать, когда неподалеку происходит акт борьбы человека с собственным воображением было непередаваемо приятно — каждый тягостный стон художницы укачивал меня на волнах корабля, потопленного в пушечном бою, в котором участвовали трехмачтовые шхуны из разных эпох, иные из которых представляли собой флотилию кораблей космических, каким то чудом приплывших на сигналы бедствия.       Я отказался от спасательной шлюпки. Вялиться на плоту собственных мыслей оказалось приятно, принято, я не отвлекся от собственного одиночества даже когда Роза закончила, и попыталась меня приподнять, чтобы по привычке сомкнуться со мной в постели. Ведомый ею в сторону кровати, я старался не размыкать век, что есть силы сжимая застывшие образы, не позволяя им ускользнуть, просочиться через неуютное, потерявшее всякую привлекательность трехмерное пространство, чтобы коснувшись подушки, снова окунуться туда, где время было величиной примитивной, не сложнее чем длина, высота и ширина.       Там, для того чтобы переплыть на другой край загробных рек, нужно было отойти на сто лет назад, глядя как они пересыхают, или шагнуть на тысячелетие вперед, любуясь тем, как воды окрашиваются перламутром тысяч разбитых о скалы ракушек, испускающих жемчужные разводы своего семени, под светом неоново-зеленой луны, вмиг становящейся чьим-то внимательным взглядом. И вот, луна провожает меня глазами незнакомца, освещает дорогу мокрым первовечерьем, которое скрывает что-то запретное, даже отвратительное, такое, о чем не принято говорить, чему принято поддаваться, отрицая свою причастность, как только все окончится.       Мне хотелось идти по этой дороге, надеясь что она не оборвется, до конца жизни, пока смерть не разлучит нас, сплестись с ней, не обращая внимания на то, какими крутыми могут быть ее повороты. Пусть останется только эта дорога, и я, идущий по ней, помогая ей появляться, отвергнутый за это целым миром, поднимая высокий бурьян одним усилием воли, скрывая наш секрет от насмешек. Только мои ноги, шаг за шагом, бесцельно цепляются за этот путь, а когда не останется сил даже на это, я буду ползти, только бы не потерять его из виду, не сбиться, отвлекаясь на огни города, в котором обитают те, кто пошел по другим тропам, не своим, а удобно устланным асфальтоукладчиками, для того чтобы было удобней.       Стало мокро. Полдень вторгся в комнату без приглашения, подлавливая нас упреками за долгий сон. Игнорируя неопрятное чувство несколько долгих секунд, я почувствовал, как жидкость сворачивается на животе и бедрах, прилепляя кожу Розы с моей собственной. Подняв одеяло, стараясь ее не разбудить, я чертыхнулся. Роза тут же заглянула в подпростынье, и пока я соображал что именно произошло, рассмеялась.       — Я знала, что нравлюсь тебе, но не думала, что настолько, — крикнула она, когда я хлопнул дверью спальной, ретируясь в ванную, — И тебе доброго утра, Марк!       — Извини! — стыдясь собственного голоса, попросил я, тут же становясь под холодную воду, — Боже, не знаю как это вышло.       Роза отворила дверцы душевой, заливаясь истеричным хохотом.       — Уйди! Господи, прости меня! —я отвернулся к стене.       — Буду воспринимать это как комплимент, — ответила она, — Вроде, такое у бывало у Булгакова.       — Когда он подсел на морфий? Фу, Боже! Выйди к черту из комнаты, я пытаюсь себя оттереть.       — Нам не по тринадцать лет, расслабься, — успокаивала меня девушка, — Хотя, такое случается только с подростками. Что тебе снилось, развратник?       — Скройся! — я переключил верхний душ на режим полива, пытаясь вытравить ее брызгами, — О боже, какая мерзость.       Проведя под леденящей водой около часа, я вышел только потому, что перестал чувствовать собственные пальцы. Роза разговаривала по телефону, метаясь по кухне в поисках восторженного собеседника. Весть, должно быть, радостная — раскинув локти, она по-детски вырисовывала танцевальные движения, задевая хрустальные шкатулки, которые тут же падали на пол, не привлекая к себе ее внимания.       — Но как он узнал? — прикрикнула Роза, — Я начала новую серию только вчера. Вообще, это просто портрет, но пока мы говорили, я разжилась еще несколькими позами. Неужели? Все-таки, настоящие ценители, они чувствуют гениев на расстоянии. Сколько?! — Роза отстранилась от аппарата, обнажая зубы в развязной улыбке, тут же облизываясь, — Марк, — она прислонила телефон к сердцу, щекоча твое тело хрустом динамика, — Мы богачи! Алло? Конечно, я согласна. Ему нужна рама? Закажи качественную, в счет моего гонорара. Картина выполнена в голубых тонах, ржавое золото ее оттенит. — Она снова посмотрела в мою сторону, — Марк, агент только что продал твой портрет! — Роза вернулась к разговору, —А, нет. Это модель. Как чувствовал, аж кончил от радости.       — Роза! — Я покрылся пятнами смущения и вернулся в душ, чтобы ополоснуться надвое.       — Теперь, я сомневаюсь, — доносилось из комнаты, — Может, стоит свозить полотно на Биеннале? Нет? Это просто мысли вслух.       Жалея о том, что я выбил замки, я наблюдал за ее радостью с сожалением. Роза встала под душ, не закрывая глаза, просто улыбалась, улавливая мою растерянность.       — Я больше тебе не нужен? — тихо спросил я. Не думаю, что она расслышала, мы стояли под водой, немного дрожа от холода, и смотрели друг на друга, так усердно, начисто, будто принимали какие-то важные решения.        — Почему ты так думаешь? — спросила она, не стесняясь ликования. — Знаешь, я ведь в первый раз получила такое предложение.       — До этого никто не покупал твоих картин?       — Никто не звал меня замуж. В прошлый раз, это сделала я. Не думала, что он согласиться, просто ляпнула. А он заплакал, и сказал то же, что и ты. “Я думал, что никому не нужен”. А потом, поцеловал меня. Я чувствовала, как он дрожит, но списала это на радость, а сейчас, понимаю, что он боялся. Вы, мужчины, воистину великие трусы.       Я знал, чего она ждет. Понимал, что хочет чтобы в этот раз все произошло иначе. Роза не сможет пройти через навязанные обществом правила дважды. Женщины не могут предлагать себя, это высмеивается. Женщины не могут предлагать себя в жены, это находится за гранью всякого юмора. Нужно было ее поцеловать. Срочно, сиюминутно, иначе я подтвержу догадку о трусости своих предшественников и последователей, весь мужской род собрался вокруг моей душевой кабинки, яростно требуя, чтобы я поцеловал готовую к этому женщину. Правильно.       Неверно. Она не должна узнать тайну, хранимую нашей кровавой историей. Учение, не произносимое вслух, такое простое, заключающееся в том, что у страха нет половых признаков. Боимся мы одинаково, с тем лишь отличием, что женщины — переносят это с любопытством, а мы — воспринимаем свой научный интерес болезненно, подменяя это жестокостью, чтобы никто никогда не увидел его изнанку.       Гонимый духами предков, я сжал кулаки, чтобы немного их согреть, прежде чем коснуться ее талии. “Дальше” — кричали древние гены, “Толкни язык глубже, сделай это по-настоящему, будь мужчиной, ей понравится”. Заглушая свою самость, я делал то, что должен был, не чувствуя при этом ничего, кроме беспочвенной гордости. Удивительно, но она поддавалась мне, эта жуткая, разгорающаяся женская сущность, рассыпающаяся в моих руках едва уловимым пеплом, она ведьма, это точно. Прах к праху — такое нельзя сказать ни про одного мужчину, мы состоим из глины, которую огонь, на котором мы жжем женщин только закаляет. Прах к праху — сказано про тех, кого мы боимся и не понимаем, кого можем взять только силой, забить до алеющей жижи, чтобы не видеть укора никчемности. Мы заставляем их унижаться только потому, что сами боимся быть униженными. Если драка неизбежна, нужно бить первым. Состязание с женщинами — это битва, проигранная заранее, так или иначе, они всегда выходят викториями, потому что побеждает не сильнейший, а гибкий, приспособляемый. Такое описание задело бы любого мужчину. Я… Тоже один из них. Роза ломала мой стержень, выгибаясь, сочась свежим янтарем, еще не успевшим затвердеть, но уже забирая в плен все, что я называл душой, лишая подвижности. Ей удалось превратить мое тело в очередную музейную окаменелость.       “Не думай о деньгах”, — как отвратительно пафосно прозвучала эта фраза, и каким всевластным я почувствовал себя, произнося ее, не ожидая, что это сработает. Разве мог я даже предположить, что смогу заставить ее сыграть в любовь, протягивая настолько базовую ценность. Если бы людям не нужно было думать о деньгах, в ЗАГСы ходили бы только за справками о смерти, а церкви остались без прихожан, отворяя двери умалишенным, опережающим время, в котором им положено скончаться.       Роза коснулась меня. Я отодвинул таз. Поняв, как унизительно это может ей показаться, я не нашел ничего лучше, чем высвободить руку из ее волос, нажимая на ключичный сустав, обретающий под моими пальцами очертания никем не покоренных гор, я давил, опуская Розу на колени. Она поддалась, позволяя моим пальцам провести вдоль искусанных губ, погружаясь в нее иначе. Я хотел ускользнуть, от того, чем не хотел заниматься, краем уха улавливая спасительный стук. Ведь он сделал так же. Тук-тук, становящийся настойчивым, перекрывая скупой ливень проточной воды.       — Черт, — как можно более драматично выдавил я, отключая воду, холод которой вмиг отвердел, становясь холодным в самом деле, — Стучат.       Наскоро накинув халат, я кинулся к двери. Кто бы то ни был, это лучший человек на свете, спасший меня от предательства. Вероятно, я уважал покой ее покойного супруга гораздо больше, чем она сама. Так и есть! Да, вот как я объясню себе это перед очередным спутанным засыпанием. День определенно удался.       Распахнув дверь, я увидел обезображенную кровоподтеками женщину. "Моя будущая жена способна сотворить не только прекрасное, она способна и на это", — думал я, застревая глазами на трещинах и разрывах, находя лицо мертвого идеала еле знакомого мне доктора в его первородной противоположности.       — Извините, — выдавил я, — Мы были в душе.       — Мы? — с упреком спросила женщина, меняясь в лице на секунду, будто всей ее мимикой владел жуткий марионеточник, — Я хотела поговорить со своей невесткой, — натужно улыбнулась свекровь Розы, поправляя что-то под одеждой.       Я захлопнул дверь перед ее носом и кинулся к Розе, просушивающей волосы полотенцем, используемое для ног.       — Она здесь. Быстро!       — Кто? С чего бы?! Пошла она знаешь куда?!       — Суши волосы, немедленно! — Рявкнул я, — Прояви уважение, чтоб тебя!       — К этой… — Я не дал Розе закончить, ощущая разряд ярости, вызываемой ее непередаваемым безразличием к чувствам других.       В носу застрял запах, родной, будто этой женщины касался приглядывающее за мной божество, не то, которому меня заставили поклоняться, а выбранное самостоятельно, из целого пантеона.       — К нему! Взяла фен и привела себя в порядок, живо! Я напою ее грушевым вином! — взмолился я, припоминая, что из всех богов, я бы выбрал Гефеста — молчаливого кузнеца, потворника бесстыжим прихотям Зевса.       Затолкав Розу в ванную, я приоткрыл дверь, прося женщину дать мне минутку, на то чтобы одеться, и как только расправился с последней туго входящей пуговицей, впустил ее внутрь.       — Присаживайтесь, — я указал на кресло, сдирая с него простынь, — Роза сейчас рисует мой портрет. Признаться честно, вы сбили ее с толку. Не знаю, насколько она была правдива, когда говорила о том, что вы… — прошлое этого мужчины застряло сжиженным, густым кислородом в легких, не позволяя даже дойти до голосовых связок. Я не мог озвучить то, в чем Роза обвиняла эту изможденную побоями мать, —Его утрата не далась легко никому из нас.       — Где моя невестка? — прошептала женщина, не смея закусить порванные губы. — Мне нужно с ней поговорить.       — Ударилась в работу, —сочинял я на ходу, — рисовала картины на продажу. Измазалась в краске. Сам я только продрал глаза, мы занимались этим… — я запнулся, —то есть, мы… Занимались рисованием, я просто модель…       — Зачем явилась? — Роза распахнула дверь, представая перед нами гротескно, так пугающе, что женщина снова принялась ощупывать свое пододеждье, а я вздрогнул от облегчения.       — Доченька, — придя в себя, свекровь бросилась к ней, раскинув руки, — Милая моя, прости старуху!       — Отсохни, дрянь, — выдавила Роза, смутно принимая объятия, — Он терпеть тебя не мог!       — Розонька, моя маленькая девочка, — хлестала манипуляциями женщина, — Красавица! — что-то в ее тоне выдавало наскоро составленную, неуверенную ложь, — Давай вернемся домой. Ну наговорила глупостей, с кем не бывает, знала бы ты как я каюсь!       Роза прижала свекровь к себе, метнув взгляд на ее тело, явно спрашивая моего совета. Я еле заметно повернул голову из стороны в сторону, отрицая веру в раскаяние. Люди, тем более взрослые люди, решившие стать родителями, никогда не признают ошибок своего воспитания, ведь это ввергнет их отвратительно понимание того, что они не способны дарить, а только забирать любовь. Признаться в этом, все равно что расписаться в злодеянии, таком, где зло это просто зло, рожденное злодействовать и противоборствовать всему хорошему. Никто не хочет занимать эту роль, даже самые кровожадные убийцы засыпают с мыслями о том, что делают мир лучше.       — Звезда! Принцесса! Давай вернемся домой! — чем больше она говорила, тем больше я думал, что не успеет Роза переступить порог родного дома, как мать покойного пырнет его любимую скальпелем, который он сохранил с юбилейной операции. — Деточка, ты ведь единственная осталась у меня от сына, сжалься над безутешной матерью, вернись!       — А дом?       — Он твой! Ну как же ты поверила старухе?! Я ведь тронулась умом, когда говорила тебе это, ты прости меня, беляночка моя, птичка, розочка, — она гладила девушку по распухшим от поцелуев губам, — Спаси меня, глупую. Я не в своем уме! Ты собирайся! Где твои вещи? Где они?       Когда она метнулась в спальню , хватая чемодан Розы, я понял что эта женщина напугана. “Я не в своем уме”, — сказала она, и мне захотелось переспросить: “А в чьем?”.       — Стоять, — твердо сказал я, — Опустите чемодан, она никуда не пойдет.       — Как это не пойдет? Я извинилась, все сделала как мне… Все правильно! Роза, деточка, а ну! Возвращайся домой! Нечего тебе у него делать! Ты посмотри на это животное, он пользуется нашим положением. Ох, проходимец! Роза! Посмотри на себя, такая талантливая, просто ясно-солнышко! Ну разве этот парень тебе ровня? Я и сама тебя замуж выдам, ты мне как дочка. Правильно? — переспросила женщина, трясясь от переполняющего ее ужаса, поправляя немного выглянувшие из под блузы провода, — Правильно я говорю?       — Она сошла с ума, —cухо констатировала Роза.       — Нет, — отозвался я, обращаясь к женщине, — Вы напуганы.       — Это ведь грешно, прогонять невестку, — протараторила женщина, — Я забираю ее.       — Так, — сурово сказала Роза, — Прекратите истерику, иначе в нее впаду я, и вы все горько об этом пожалеете. Для начала, вы правы. Дом принадлежит мне. Я спишу все на то, что вы погрязли в трауре. Но при одном условии — выметайтесь оттуда сейчас же.       — Я уже! Уже! — заискивая повторяла дама.       — Отлично. По истечению сорока дней, я вернусь, но если, — Роза подошла вплотную, нависая над свекровью скорой расправой, — Если вы появитесь там еще раз, то я хочу чтобы вы думали вот о чем — в дурке, куда меня упекут после того, как я вас убью, выдают принадлежности для рисования. Мои работы только поднимутся в цене.