KRONOS

      — Расскажешь, что тебе снилось? — спросила Роза, как только я затворил дверь.       — Мне не снится ничего сюжетного, — признался я, — Всегда завидовал тем, чье воображение умеет в драматургию.       — Выдумай, — предложила девушка, листая что-то в телефоне, — Я закажу какой-нибудь дряни на обед.       — Нельзя, — я открыл холодильник, — Фастфуд это форма селфхарма. Ты обещала.       — Но по праздникам же? — заскулила она.       — Мне снилось как мы едем за продуктами, — я импровизировал, осматривая запасы съестного, — Как в тот раз, когда мы только познакомились.       — Ты даже не помог мне с пакетами.       — Знал, что от тебя следует ждать неприятностей. Поэтому, я сбил белку.       — Не было такого.       — Во сне. Она перебегала дорогу, и сухо ударилась о бампер. Они такие нежные. Ее разорвало аккуратно, шкурка просто разложилась неподалеку от машины.       — О, это кошмар.       — Комедия. Они мало чем отличаются друг от друга. Ты принялась меня ругать, поэтому, я решил почтить беднягу.       — Схоронить ее в яме для икебан?       — В закапывании нет чести. Я дал ей вторую жизнь. Сделал из нее кисточку для рисования. И подарил тебе.       — Из меха на ушках?       — Из всего. Это был легкий, резной инструмент, идеально умещающийся в твоих руках, —Роза сложила голову на коленях, следя за тем, как я поливаю сковороду маслом, — Но была одна проблема. Какую бы картину ты не задумала, как бы не выводила горы или тела, рисуя этой кисточкой — всегда получалась белка.       Роза засмеялась. Я улыбнулся, игнорируя салюты раскаленных брызгов, попадавшие на мои предплечья.       — Мы ведь попали в аварию, — сказала она дрожащим голосом, — Или… Как это было? Представляешь, я не могу вспомнить.       — Мы не попали в аварию, а создали ее, — вспоминать об этом действительно было тяжело. Не морально, скорее физически. Я невольно нахмурил брови, отряхивая гобелены прошедших событий, которые, казалось, были разъедены до дыр. Хотелось притвориться, что ничего не было, в конце концов, сколько забытых минут, месяцев и лет утилизирует человек, не коря причудливый механизм собственной памяти. — Надеюсь, с тем водителем все обошлось.       — Почему белка? — Роза сменила тему. Вероятно, ей тоже не удалось продраться через тернии минувших дней — не койот, или, например, ирбис.       — Ирбис? — переспросил я, — Что это?       — Такая кошка, вроде маленького леопарда. Белая, как снег. И носит свой хвост во рту, чтобы он не запачкался. Я рисовала его на сдачу по фауне. Преподаватель запретил использовать белую краску, и я решила выбрать зимний пейзаж и сложное, фактурное животное.       — Снег, — повторил я, — Наверное, этот леопард ходит бесшумно, так же как падает снег.       — О, поэтичные настроения, — съязвила Роза.       — Просто вспомнил, как вел тебя домой к Лале. На кого он охотится?       — Не знаю. Я нарисовала как ирбис несет связку из сплетенных хвостами крыс в своей пасти. Они в это время играли на музыкальных инструментах.       — Белая шерсть? Значит, животное северное. Скорее всего ловит арктических птичек.       — Вроде поморников?       — Разве есть такая птица?       — Есть, — ответила Роза, подходя к плите — Что это?       — Здоровая еда. Будешь вредничать, не буду солить. Поморник, от латинского “mori”?       — От русского “море”. Зачем усложнять обычное? Фу, а можно сделать как-нибудь по-вреднее? Вкуснее, я имею ввиду повкуснее.       — Скажи спасибо, что готовлю на масле, а не отвариваю.       — Эй, тюремщик, в этой колонии предусматриваются прогулки до газовой камеры?       — До ямы. И обратно. За плохое поведение, на яму нужно будет не только смотреть, но и копать.       — Труд облагораживает человека? Я тяжелее беличьей кисти ничего в руках не держала.       — Труд заставляет его заткнуться, но в той интерпритации, “делает свободным”.       — Может, он охотится на рыб? — спросила она, цепляя недоготовленную еду со сковороды, — Этот ирбис.       — Только если эта рыба болтается в проруби, не зная куда себя деть, — ответил я, слегка ударяя ее по руке, — Поешь за столом, когда я все подам.       — Ты ведешь себя как родитель, — снова обиделась девушка.       — Потому что ты ведешь себя как ребенок.       — Ты хотел бы детей? — бездумно спросила она.       — Ни в коем случае.       — Как резко, — Роза ухмыльнулась, — Боишься мигрени?       — Оглянись. Что ты видишь?       — Дом, в котором точно уместится один ребенок.       — Хм, — я вздохнул, — А я вижу нестабильную экономику, полуразрушенную войнами страну, эпидемии, издевательства в школах, изнасилования в университетах, и… Самоубийства, когда все это заканчивается. Я не пытаюсь задеть, однако, не ожидал что услышу такой вопрос от тебя.       — Почему? Я хочу детей.       — С ума сошла? Ты грозилась старушке расправой, и радовалась дурке. “Мои картины взлетят в цене”, ты была так неоспоримо счастлива, когда это говорила. Не прошло и пары часов, а ты рассуждаешь о детях этим же ртом.       — Неправда!       — Не важно. Почему твой ребенок должен терпеть нестабильную мать, которая, ко всему прочему, привела его в еще более нестабильный мир? Это безответственно, Роза. Больше никогда не говори таких глупостей, особенно на людях. Выставишь себя идиоткой. — я расставил тарелки, и отошел за приборами, краем глаза замечая как она готовится что-то возразить. — Если скажешь про зайцев и поляну, я подниму тебя на смех.       — Зайцев? — хохотнула она.       — Ну, что они там говорят “дали зайца, дадут и поляну”, — Роза зашлась истерикой, — Что? Я что-то сказал не так?       — Кто дал зайца? — сквозь смех спросила она.       — Не знаю? Кто? — спросил я, сдерживая улыбку.       — Бог! Дубина! — Роза ударила кулаком по столу и тут же схватилась за живот, — Марк, прекрати, я умру со смеху! Бог дал зайку!       — Значит, даст и поляну? — я совсем запутался.       — Лужайку! — она снова ударила по столу.       — Он скуп даже в этом. Поляна звучит больше. Почему нельзя было сказать луг? Луг — широкое слово.       — Тогда не будет рифмоваться!       — А вам лишь бы звучало красиво, да? Заяц, между прочим, не рождается в помете один. Я бы сказал так — “если у Бога действительно имеется нотариально заверенное бескрайнее поле, которое не находится в субаренде у третьих лиц, то при прочих издержках, возможно заселить туда зайцев, если убедиться что вокруг нет хищников, вроде того снежного кота”.       — Ты просто зануда! — она отвлеклась на звонок, и ушла в спальню, подхватив с собой тарелку.       — Не вздумай есть в постели, — Роза приложила телефон к плечу, и махнула, давая мне понять, что примется трапезничать под одеялом из вредности.       — Алло, он не передумал? А то я уже трачу эти деньги в уме, — проговорила она, прикрывая дверь ногой.       Достав подставку для чтения, я бросился за ней. Роза собиралась плюхнуться на одеяло, но я одернул ее, расстилая плед и подкладывая подушки.       — Хочет забрать картину лично? Она ж еще не просохла. Или я рисовала акрилом? Уже не помню, но вдруг он скажет что не будет платить за акрил? Они часто так делают, им лишь бы масло. Секунду.       Она подняла на меня глаза.       — Марк, мазни пальцем по холсту, —приказала девушка, возвращаясь к разговору, — Думаешь, разбирается? А что ты сказал? А он что ответил? — я хотел было вернуться на кухню, но Роза ухватилась за рукав пальцами ног, вытягиваясь под подставкой, — Ты не против, если приедет заказчик?       — Вынеси картину на улицу, мне какое дело, — ответил я.       — Агент говорит, что он хочет заказать серию.       — Пусть заказывает.       — Но нам надо его встретить! — Роза махнула рукой, от чего тарелка тут же перевернулась, — Марк, это важно для меня.       Я вздохнул. Человек на другом конце продолжал что-то говорить, но она бесцеремонно сбросила звонок, впиваясь в меня молящим взглядом.       — Что, это правда нельзя сделать на крыльце?       — Ты не серьезно! Что я ему скажу? “Спасибо, что выкладываете состояние за мою незаконченную мазню, но дальше порога я не пущу”?       — Могу накрыть на террасе.       — Под снегопадом?! Там яма! Марк, правила художественного рынка просты — не важно что ты продаешь, главное как ты это делаешь. Ну пожалуйста!       Меня начало потряхивать. Роза прекрасно знала, что я не любитель принимать гостей, однако ставила свои интересы выше моих. Это и есть правила межчеловеческого взаимодействия — накидывать на глаза тугую повязку, удерживая в одной руке весы, на одной стороне которых твое мировоззрение, а на другой — чужие причуды. И это не считая меча, который следует держать в другой руке, чтобы всем было ясно, что справедливость, пусть даже это твое личное о ней представление, будет отстаиваться жестоко, разрубая посягателей на пополам.       — Когда он приедет?       — Он уже. Ты проверил картину? Это масло? Я переживаю. Что мне надеть?       — Мне начинает казаться, что я для тебя пустое место.       — Не место! — Роза явно ушла в свои мысли, — Ты не холст, просто я давно не встречалась с поклонниками, а тут пахнет диптихом. Триптихом! Это точно какая-нибудь шишка. Чиновник, или иностранный барон. Скорее, криминальный авторитет.       — Почему не злостный мужеложец? — обиделся я, вспоминая наш последний разговор.       — Злостный мужеубийца, — лепетала она, — Черт, наверное, нужно ее накрыть, а потом, ты нальешь ему своего вина, и торжественно сдернешь покрывало. Я видела у тебя такую тонкую шаль. Переставь лампы. Свет — самое важное в первом впечатлении. И приоденься. Белую сорочку, брюки, ремень, все как надо. А что надену я?       — Выйди голая, это точно его впечатлит.       — Я классический художник, мы не унижаемся перфомансами. — Серьезно ответила Роза, — А вот если бы голым вышел ты… Это добавит атмосфере загадочности.       — Тебе не терпится вылететь отсюда вместе со своим покупателем?       — Да, ты прав, это оставим как козырь, вдруг он передумает заказывать триаду, — не замечая меня, продолжала художница, — Как мне ее назвать? “Одинокий мужчина”? Нет, звучит недорого. “Пустой звездочет”! Или так — “Ему принято быть одиноким”.       Теперь, она кинулась к шкафу, вываливая сложенную одежду.       — Такой сумбурной я не видел тебя, даже когда ты работала, — прокомментировал я, собирая ошметки еды с постели.       — Работала? — Роза нервно хихикнула, — Я получала удовольствие. Работа, дорогой друг, начинается сейчас. Для талантливого человека нет сложности в том, чтобы блистать своими задатками перед самим собой. Проблемы начинаются тогда, когда в одаренности нужно убедить тех, кто готов за нее платить.       — Звучит отвратительно.       — А ты думал? Написать картину много ума не надо. Заставить всех думать, что картина — гениальна, что все в ней, от толщины мазков до глубинной философской сути, идеально — вот где начинается пахота.       — Разве нельзя просто сказать — я измазала шедевр?       — Прямолинейно! — выкрикнула Роза, натягивая черную водолазку, — Так нельзя! Надо заставить зрителя подумать об этом, не произнося ни слова. Еще, нужно быть скромной и прибедняться, они такое любят. Еще любят, чтобы художник был дерзким и запоминающимся, мог полить грязью какого-нибудь важного пингвина, который точно никогда ничего не купит, и не сможет повлиять на продажи. Уметь балансировать между заносчивостью гения и услужливостью раба, это и есть искусство, — Она развернулась ко мне, — Не стой как пугало с острова Пасхи, застегни юбку.       Следующий час Роза переворачивала мой дом вверх дном. Все, что было мне дорого, казалось недвижимым, сметалось. Со стороны это выглядело бездумно, однако тут же обретало хаотичный смысл, такой, который можно понять только на миг, а затем вновь сбиться в очередном витке ее непостижимости. Я снова подумал, что она — богиня. Только ей дозволено брать свое, сметая мои человеческие попытки остановить фатум, как крошку со стола. “Вот, так лучше”, — повторяла она, вытряхивая и обнажая, пряча или выставляя на показ, “Так лучше, верно я говорю?”, — я не мог с этим согласиться, но пути господни неисповедимы, я не знаю как будет лучше, знаю только, что пока это приносит ей пользу, я буду терпеть.       Она выбрала рубашку, и даже нарочно ее измяла, “пусть он не думает, что мы готовились, это так неприлично”, — сказала Роза, застегивая пуговицы неправильно, но намеренно, “а может, мы заставим его думать, что только что занимались сексом? Люди, разбирающиеся в живописи, всегда немного вуайеристы”, — я нервно сглотнул, все это было до тошноты неприятно, “Ты ведь не против?”.       Как только все это закончится, я трахну ее, хотя бы для того, чтобы отогнать мысль, что она выставляет на продажу — меня, и мой проклятый портрет, поэтому, скорее для того, чтобы немного успокоить раздраженную Розу, и опустить струны тревоги, я прижал ее к шкафу и поцеловал. Как легко женщины отпускают напряжение. С нами не случилось даже мгновения, а ее сведенные паникой губы стали мягче кожи ящерицы, прохлаждающейся на пустынном валуне. Меня ударило током, а затем — сквозняком.       Неужели я не запер дверь?       — Вижу, вы готовились к моему визиту, — как бы он не сталарся высушить свое звучание, оно выходило бархатным, приятным, что добавило новую волну возбуждения, которую я тут же скрыл за ремнем, который подобрала отвлекшаяся на вошедшего Роза.       Она права, хотя бы в том, что ценители живописи — вуайеристы, ведь каждое музейное полотно является искристой скважиной в чью-то жизнь.