KRONOS

      Отводя голову, я увидел исхудавшего, болезненно бледного мужчину, почти моего ровесника. Роза рассмеялась и шагнула к нему навстречу, вытягивая руку, однако он проигнорировал этот жест. Он смотрел на меня, прямолинейно, концентрированно, так натягивают тетиву только что изготовленного лука, тугого и отполированного, он смотрел так чрезмерно, что я смутился, а он — подхватил ладонь Розы, и прижался к ней губами.       Это было нарочито, пафосно, но он не торопился отрываться, немного раздувая ноздри, наслаждаясь запахом ее кожи. Когда его прикосновения показались липкими даже Розе, она высвободилась. Он снова скользнул по моему лицу.       — Приятно касаться руки мастера, — сказал он наконец, — Меня поставили в известность, что вы будете не одни.       — Это модель, — проговорила она, заводя его в дом, — Подумала, вам будет приятно сравнить жизнь с моим на нее взглядом.       — У модели есть имя? — он улыбнулся.       — У модели нет даже рта, — бездумно бросила художница, вошедшая в роль мастера.       Я надеялся, что Роза сможет защитить хотя бы мою прикрытую шалью честь, но она поддалась на его показушное властвование. Криминальный авторитет? Пусть звучал он убедительно и самую малость загадочно, выглядел этот человек иначе —усталым, источавшим утомленность даже через поры.       Роза подняла на меня глаза, явно умоляя никак не реагировать на обезличивание, низводившее меня до предмета, в котором ее гений разглядел прекрасное, и сделал это напрасно.       — Не нальешь нам вина? — с нажимом попросила художница.       — Не думаю, что вы располагаете таким, которое пью я, — он говорил спокойно, едва сдерживая улыбку.       — Попробуйте меня удивить, — Роза окончательно забыла о моем присутствии.       — Белое… Может быть, грушевое?       От чего среди всех тональностей, этот человек предпочел победную? Я крутился вокруг него мыслями, но они рассыпались, не достигая цели. Я водил по его телу глазами, стараясь нащупать хать что-то, но он рассеивал любую попытку считать собственную самость, истину. Она была рядом, я чувствовал ее, продолжая скакать по подогнанной одежде, твердым часам, свежим, прочесанным волосам. Ничего. Просто человек. Вернее идеальная модель человека, которую следовало бы отправить в космос, чтобы иные формы жизни могли понять кем являются люди в своей достигшей абсолюта приме. Каждый человек — книга, бульварный роман, потрепанный сальными пальцами, или роман любовный, немного загрубевший от выделяемой чтецом смазки. Бывают поистине редкие экземпляры, к которым нельзя притронуться, только смотреть. Глядя на него, я не мог разобрать даже обложки, весь этот мужчина был выписан незнакомым мне алфавитом, более того, стоило мне попробовать перевернуть страницу, он тут же вырывал ее, оставляя зазубренные ошметки, по которым я проводил пальцами с упущенной жалостью. Ничего не выдавало чего-то. Любая попытка подумать о нем отдавалась тупой болью. Что он там говорил? "Грушевое вино?", "Белое?". Я располагаю и тем, и другим, но, не хочу позволять ему губить бутылки, пока не рассортирую собственные чувства.       Роза, успевшая усадить своего мафиози в кресло, уже скрылась на кухне.       — Итак, у вас действительно нет рта? — спросил он, проводя ногтями по неизвестно откуда взявшейся царапине не подлокотнике.       — Я не разбираюсь в искусстве, поэтому буду плохим собеседником, — ответил я, усаживаясь напротив, — Она имела ввиду это.       — Не любите живопись?       — Сейчас каждый может назвать себя художником…       — Поэтому нет смысла интересоваться живописью, — закончил он мою мысль. Ровно так, как пытался высказать ее я.       Меня передернуло, будто от плавной вибрации тетивы, изгибающейся в ликовании от выпущенной стрелы.       — И все же, вы интересуетесь. — Через силу ответил я.       — Может, я решу снять с картины первый слой и сохраню только холст.       — Вы удивитесь, — я нервно вздохнул, подмечая возвращение Розы с двумя бокалами и бутылкой вина, пришедшего ко мне через подкуп нескольких таможенных постов.       — Я знаю, что его не принято пить зимой, но… — обратился он к Розе.       — Я чувствую себя достаточно свободным, чтобы, — Я запнулся, “чтобы” что?       Белое вино действительно не пьют в холодное время года, а подают только летом, охлажденным до четырнадцати градусов. Я поднял глаза на незнакомца, который почему-то с интересом наблюдал за моим лицом, читая мимику, которой я выдавал тяжело идущие размышления. Казалось, он тоже сравнил меня с книгой, с тем лишь отличием, что читал вслух. Знал наизусть. Это было неприятно.       Она откупорила бутылку и тут же разлила ее по бокалам, протягивая один своему клиенту. Свой она выпила залпом, широко расправив губы, запрокидывая голову. Теперь, я понял — она действительно нервничает, и твердо решил не вмешиваться в акт таинственной продажи, закусив губу до боли, чтобы сдержать слова, складывающиеся в риторические, замшелые вопросы, которые генерировались в голове быстрее обоих космических скоростей. Пока я представлял, как одиноко ему будет в капсуле, когда ученые отправят ее по всем четырем сторонам, чтобы инопланетяне могли составить по его телу карту целого человечества, они вели вялотекущую, светскую беседу.       — У вас есть кот? — спросила Роза, касаясь до его плеча, чтобы подхватить ворсинку, которую тут же скрутила в комок и отшвырнула в мою сторону.       — Маркиз Второй. Достался в наследство от одной ворчливой бабки.       — А был первый? — усаживаясь рядом с ним, она флиртовала так открыто, что мне захотелось дать ей подзатыльник.       — Был. Я случайно его убил. — Заметив то, что я ухмыльнулся, скорее механически, он метнул на меня взгляд. — Вас что-то рассмешило?       — Разве можно убить живое существо случайно?       Я отвлекся от своих мыслей, которые занесли меня в поэзию Одена, которую читал, когда... Я не помнил первопричин своего интереса к любовной лирике, но в памяти прорастали забытые строки. "Он был мой север, юг, мой запад, мой восток".       — Если бы вы знали, насколько это легко — убить, то не задавали бы таких вопросов.       — Прекратите изображать из себя лидера подпольной империи. — "Мой пятидневный труд, мой выходной восторг".       — У меня плохо выходит?       — У-у-у, бесстрашный убийца домашних животных, — я рассмеялся, наигранно, пытаясь побороть непонятно откуда возникший страх, — Пожалуйста, пощадите нас! Это смешно.       — А, — догадался он, — Ревнуете свою даму? — он схватил Розу за руку, тут же утягивая ее на колени.       — Марк! И вы! — Сказала она, вскакивая, — Вернемся к делу.       — Так у модели все же есть имя? Как у дешевой японской машины?       — Как у святого апостола.       — Или художника. — встряла Роза, обращая на себя внимание. — Не распыляйтесь. Впервые встречаю людей, не переносящих друг друга с первого взгляда.       — Действительно, с первого взгляда вы мне не понравились. — признался мужчина.       — Зачем вам это, — наконец, я собрал нужный вопрос, — Смотреть на лицо человека, который вам даже не нравится? Еше и выложить за его портрет огромные деньги.       — Еще не выложил, — заметил мужчина. — Не боитесь, что передумаю? — спросил он скорее Розу. — Кто сказал, что вы не можете понравиться со второй попытки? — адресовал он мне.       — Марк, попробуй помолчать.       — Не указывай мне что делать в моем собственном доме.       — Да ты просто домашний тиран, — рассмеялся мужчина.       — Ты? — Я окончательно взбесился от перехода на личности.       — Да, ты, — Роза встала на его сторону.       Я понимал, что вот-вот сорву планы, в которых она тешила свое творческое эго восхищением и последующим за ним вознаграждением, но желание остаться в одиночестве чтобы нащупать нерв сложившейся ситуации, было сильнее желания дать Розе шанс на признание ее талантов. Весь я состоял из нерациональной и утомляющей прихоти избавиться от этого человека. Сейчас, пока не поздно.       — А знаешь что? Картину куплю я, только избавьте меня от этого. Все согласны? Раз, — я ударил по сидению, — Два, три. Продано! Ты, — я ткнул пальцем в Розу, — поставь все по местам, — А ты, — я перевел его на Ирбиса, — Допивай и проваливай.       Меня выбросило на берег. Немного передохнув от истерики, я ощутил несколько густых волн, продолжавших ее конвульсии. Первая, самая мягкая, огладила тело обычной яростью, которую вызывал весь сегодняшний день. Вторая, еле заметная, но более острая, блеснула дежавю, таким хлестким, что я почувствовал собственный кадык. Почему я подумал о нем, как о снежном коте? От чего слова складывались так, будто я уже произносил их, не в одном из размытых эпизодов прошлого, а на этом самом месте, глядя в его глаза, которые смеялись, наслаждаясь тем, что я окончательно вышел из себя. Было дурно. Мне казалось, что кровь не просто отошла, она испарялась, оставляя за собой обмороки, в которые, казалось, я уже падал.       Мужчина встал, небрежно проведя по Розе рукой, гипнотизируя ту своими уверенными касаниями, в которых, была некая изнеможенная сила, а затем подошел ко мне, хватая за скулы одними только пальцами, притягивая.       Я... У меня не было сил сопротивляться.       — Ваша модель настолько болтлива, что я мечтаю увидеть ее с закрытым ртом, хотя бы на холсте.       Он глядел мне в глаза. Настырно, даже жадно, ровно до тех пор, пока я не ударил его по лицу.       Если бы я не сумел этого сделать, то попросту расплакался бы. Каким бы странным не было ощущение себя под его пальцами, необходимо было немедленно заместить это чувство агрессией. И вот, побелевшие, обескровленные костяшки уже сталкиваются с его лицом, а он хватает меня за запястье, не позволяя убрать кулак со своей челюсти, даже когда я пытаюсь одернуть руку, он только прижимает ее сильнее, проводя ею вдоль губ. Я дернулся, только бы меня не стошнило, не разобравшись что он делает, и он ослабил хватку, позволяя отстраниться, и тут же прижал свою ладонь туда, где только что была моя. Ошалев от случившегося, я лягнул его сведенной в судороге ногой, но сила удара, которая казалась мне сногсшибательной, не то, что не заставила его отступить. Он просто не обратил на нее внимания.       — Марк! Ну за что мне это! — выкрикнула Роза, подходя к незнакомцу и протягивая к нему свои руки, вероятно, чтобы осмотреть челюсть. — Я приношу извинения!       — Ничего другого от покупки ваших работ я и не ожидал, прекрасная Роза, — выдавил он, —Я получаю неимоверное удовольствие.       — Оставляю вас наедине, — бросил я, шатаясь в сторону уборной.       Все они, включая Розу, чокнутые извращенцы, место которым в обитой поролоном комнате психушке, желательно в надвое перевязанной смирительной рубашке. Эти люди сводят меня с ума, этот... Этот... Да я его ненавижу! Или путаю ненависть? С чем?       Попытавшись не оставить в двери зазора, я в очередной раз проклял себя за выбитые в помешательстве замки, и устало подошел к зеркалу. Их голоса все еще доносились из комнат, если бы я хотел прислушаться, то смог разобрать о чем они говорят, но искаженный поступившей в голове крови монотонный смех, истеричный, находящийся на грани неловкости, меня более чем устраивал. Уединение приносило намеки на ясность. Было обидно, по-детски спутанно и по-взрослому понятно.       Ощущение, что я вновь сбежал с чужого, пусть даже устроенного в мою честь праздника, расслабляло. Так было всегда — как только я отделялся, то забирал с собой скуку, позволяя людям впасть в исступленное веселье, знакомого или неизвестного моей сути, но наступающего при единственном условии — меня среди них быть не должно.       Остыть не выходило. Сколько бы я не умывался или прикрывал глаза, пытаясь вспомнить количество капель, оставленных брызгами зубной щетки, чтобы сосчитать их в уме и переключиться от происходящего за дверью, у меня не получалось. Стоило сомкнуть веки, я видел его образ, сводивший все мое тело. Мышцы, не сумевшие расслабиться самостоятельно, сокращались до исступления, бросая меня в один единственный момент, его приближения к моему лицу, которое я не мог отразить всего пару мгновений назад. Он хотел, чтобы я заглянул в его глаза, подумал о них, запомнил небольшие вкрапления нескольких оттенков коричневого, от золотисто-желтого ближе к центру до глубокого изумрудного у краев. В точь как у моей матери. “Интересно”, — подумал я, — “Сколько кровей нужно намешать, чтобы создать это неизбежно красивое разнообразие настолько редких цветов. Не глаза, а генетическое чудо, медленно разглядывающее тихо падающий снег”.       Когда я вернулся, их уже не было. Самодельный мольберт, выстроенный из купленного у букиниста пятидесятитомника Ленина, был пуст. Он забрал картину. Роза не погасила за собой свет, не вымыла бокалы, даже шаль, покрывавшая ее непросохшую мазню все еще валялась на полу, сохраняя на себе самые густые оттенки голубого. Я подхватил бутылку, чтобы убрать ее на место, и обнаружил что она плотно, до самого основания, закупорена. Насколько же силен этот человек? Я снова коснулся своего лица, вспоминая как он сжимал его одними только пальцами. Рот наполнился привкусом железа, слюноотделение повысилось, так, что мне пришлось несколько раз сглотнуть. Это напоминало иллюзию лимона, стоит подумать, как его сок растекается по доске для резки и капает на пол, а ты — пытаешься собрать жилистый нектар ртом, чтобы не заляпать коврик, кисловатый вкус тут же появляется на языке. Интересно, он любит лимоны? Скорее, ему по душе лаймы, ведь они зеленые, как его глаза, более настырные, чем иные плоды цитрусов.       Войдя в спальню, я увидел развалившуюся на постели Розу. Она не стала утруждаться переодеванием, а просто улеглась поверх покрывала, подложив мою подушку между ног. Я разделся, и лег рядом, чувствуя как она вздрагивает, погружаясь в следующую стадию сна, каждый уровень которого сопровождался легкими конвульсиями, почувствовать которые можно только объяв чужое тело своим, полностью, заполняя его изгибы.       — Марк? — прошептала она.       — М? — отозвался я.       — Я плохо с тобой поступила?       — Кажется, для тебя действительно важно все это, — устало пробубнил я.       — Не оправдывай меня, — Роза повернулась, — Это он мне сказал. “Если бы вы смотрели на происходящее моими глазами, то ужаснулись, как отвратительно относитесь к этому парню”. Я пытаюсь понять, что делаю не так.       — Не слушай его, — я притянул ее к себе, позволяя уткнуться, — Очередной эксцентричный богач, который решил поиграться в имитацию жизни. Он хорошо заплатил?       — Из-за твоего выступления, дал в два раза больше. Испугался, что мы не отдадим. Ты это специально?       — Не думай обо мне лучше, чем есть. Я бы не додумался. Просто... Не смог сдержаться.       — Как ты его треснул, а! Мне понравилось. Я не разрешала мужу драться, он мог поранить руки, но… — Роза скользнула ногой по внутренней стороне моих бедер.       — Но меня тебе не жалко, — ответил я, приподнимаясь. Роза окончательно обхватила меня ногами, и дернулась вверх. Мы просидели так какое-то время, пытаясь дышать, и как-то по-настоящему разглядывая друг друга. Тошнота, мучившая меня с момента его прихода отступала. Неужели это она — моя любовь? Вот так она выглядит? Так смотрит? Слегка закусывает внутреннюю сторону щеки? Мне захотелось остановить ее попытку навредить собственному телу, ощупав небольшие сжеванные горбики языком. Она не должна делать это — снаружи и внутри.       И вот, мы целуемся. Я трогаю ее шершавые пятки, она совсем не боится щекотки, вероятно, потому что ходит босиком. У нее небольшие, недлинные пальцы ног, через которые я просовываю мизинец, пока она трется о меня, обхватывая шею то руками, за которыми иной раз следуют губы, или это язык, я не знаю где начинается она, и где заканчиваюсь я, но все еще не могу позволить эту процессу соединить нас по настоящему, а она — позволяет, но чувствует мое сомнение, скорее, тем, что называют “душа”, чем собственным телом, ведь оно не выдает никаких сомнений.       — Знаешь, он ведь попросил сделать это сегодня, — сказала она сквозь стон, как только я нащупал еще один бугорок на ее бескрайнем теле, — Представляешь…       — Что? — я остановился, — Чего?!       Роза улыбнулась.       — Когда ты ушел, он спросил, насколько я бываю близка с теми, кого рисую, — ответила она, снимая юбку. — Я призналась, что между нами ничего не было. Или пока не было. Может, он будет ублажать себя, глядя на картину, и представляя как занимается этим со мной, пока я рисую.       — Ты делаешь это, потому что попросил он?! — я взбесился.       — Ну, я тоже это представляю. Пытаюсь что-то сложить.       — Сложить что, заполошная?!       —Весь этот вечер. Не знаю, Марк, я не знаю, это вызывает во мне такие противоречивые эмоции.       — Да пошла ты! — Сказал я, собираясь ночевать в кресле.       — Что? Что я снова сказала не так?! Вернись!       — Ты просто отвратительна!       — Из-за волос?       — Каких к черту волос?! — взревел я. — "Его волос", — если бы я не схватился за рот, два этих слова вырвались бы наружу.       — Я не побрила ноги! —вскрикнула она.       — Ты даже не понимаешь! Мне плевать на твои ноги, — мне хотелось кричать, задрав голову к потолку, или лучше — к небу, орать, чтобы меня услышал кто-нибудь сверху, и пришел на помощь, чтобы наполнить черепную коробку этой идиотки чем-нибудь, кроме забот о себе. — Ты действительно ничего не понимаешь?!       — Начинаю, — рассмеялась она, — Ты ханжа! Даже хуже! О нет, Марк! — она пыталась схватить больше воздуха, прежде чем сказать— Ты романтик! — Тут же падая на кровать, смеясь в простыни. — Какой ужас!       Тело, покрытое ее запахом, тут же приобрело цвет. Я краснел, не находя ни одного язвительного ответа, тут же полагая, что эта ситуация еще не раз всплывет отголоском чего-то постыдного, когда я буду пытаться уснуть. Вернется ко мне ответом, который я не могу найти сейчас, чтобы остановить очередную насмешку над моим характером. Эта ночь будет отзываться колющим раздражением до конца моей жизни.       Я хлопнул дверью, бросившись к креслу, на котором тут же свернулся калачиком, но подумав, что она может последовать за мной, и обнаружить совершенно беспомощную позу, в которую я свернул себя, неудобно расправил ноги. В кожаную обивку впитался запах этого мужчины, который, успокаивал меня тем больше, чем больше я вгрызался в его, раскладывал по нотам, сочиняя композицию грядущего сна. Выстиранная порошком одежда, я мог почувствовать его белые крупицы между пальцев. Обычный, легко пенящийся в волосах шампунь, без лишних, вредящих коралловым рифам, добавок. Даже запах утюга, скользящего по влажной от пара ткани, он пахнет порядком, внутренней дисциплиной, воспитанной безразличием, или наоборот — порядочностью. Он достает рубашку из стиральной машины, взмахивает ею, в точности повторяя движения Розы, пахнущей иначе, сладкими, омертвевшими клетками, смешанными с масляными красками и тем, что она называет “растворитель”, который уже проливается на ковер, оставляя за собой резкую, бьющую в нос лужицу, о которую она поскользнется в следующее мгновение, отходя от продолжения, “диптиха”, или диады, дуальности, в которой умещается все противоположное, создавая такие хитросплетенные конфликты, которые я не в силах распутать, сколько бы не пытался. Из простого, того, что мне близко, есть только запахи, его кожи и ее. Нет, так не пахнет ни один живой человек, а только такой, которого вот-вот увековечат на очередном полотне, от которого она отступила, ровно настолько, чтобы попасть ногой в ту самую лужу…       … Лужу на моем ковре?       — Роза! — я вскочил с места.       — Зачем ты встал, а ну вернись.       — Я не давал разрешения!       — Мне оно не нужно, господи, я знала что нужно начать с эскиза! Ты не сможешь сесть так, как во сне! Засыпай, живо!       — Этот кретин действительно попросил еще одну?!       — Тебе какая разница, просто вернись на место и продолжай позировать!       — Это мое лицо, и я отказываюсь!       — Оно не принадлежит тебе с тех пор, как попалось мне на глаза. Я сказала сядь. — Она раздраженно схватила кисть и принялась судорожно водить ею, — Ладно. Послушай, ты все равно уснешь. Сколько ты выдержишь? Сутки? Двое?       — Я не хочу, чтобы он глазел на меня.       — С чего ты взял, что дело в тебе, святоша? Он мой покойник, тьфу, уже язык заплетается, поклонник, пок-лон-ник. Мой. И если он будет касаться рельефов на полотне, представляя как моя рука водит по его телу, я не буду против!       — Ты без пятнадцати минут моя жена! — сказал я последнее, что хотел озвучивать, наскоро соображая в какую ловушку себя привел.       — И что?! Мне завернуться в полотенце и жить у тебя за пазухой? Что значит "моя жена"?! Я человек, свой собственный! А ты — домашний тиран.       — Хочешь его цитировать, вот — я швырнул в нее блокнот, замечая что несколько последних страниц было вырвано, скорее всего, Роза разжигала камин моими мыслями — Записывай за ним!       Она не отвечала, а только изредка поглядывала на то, как я швырял попадавшие под руку вещи, не обращая внимания на их ценность. Когда я понял, что Роза приноровилась срисовывать меня в движении, раздосадовался еще больше, понимая что мне не спрятаться от ее вездесущей кисти.       Я полностью потерял власть, есть только она и ее желания, которые меняются и подстраиваются под окружающую ее обстановку. Если планету накроет ядерная зима, то последнее, что останется нетронутым, это Роза, стоящая перед хостом, зарисовывая ее последствия.       Выбившись из сил, я опустился в кресло и уснул, и спутанно вынырнул из крепкого небытия, только для того, чтобы почувствовать, что меня накрывают пледом. Солнце уже встало. На кухне кипел чайник, по сковороде перекатывались румяные кусочки, судя по запаху, безумно душистые, заправленные теплым запахом базилика, достанного с антресолей, на которые даже неотвратимая, как тополиный пух Роза, не смогла бы найти. Я не решился открыть глаза, мне хотелось подслушать их разговор. Пришлось выбросить из головы посторонние мысли и ощущения, оставив только слух. Мужчина резво постукивал ножом, иногда точа его о другой, снова возвращаясь к нарезке.       — Это нравится мне, — сказал он твердо, даже сурово, — Все будет так, как нравится мне.       — Вы платите не за свои предпочтения, в конце концов, я не проститутка, а артист.       Я зевнул, размышляя, что между этими призваниями следует поставить знак равенства. Будто поняв, что я проснулся, он остановился, задержав нож над деревом на мгновение, продираясь сквозь звуки шипящего масла и стрекочущей Розы за дверь, туда где был я.       — И все же, — он тут же сменил тон, — Как ценитель, замечу, что вы немного растеряны. Я направляю.       — Тогда, это ваша работа, не моя, — возражала Роза.       —Это ваша работа, принадлежащая мне. Вернемся к этому вопросу позже. Ваш агент сказал, что полотно тем ценнее, потому что вы исполняете его на душевном надрыве. У вас погиб муж?       — Его задавил сосед.       — Я разглядывал картину всю ночь. Мне было больно... От утраты. Вашей. Вам удалось ее передать.       — Правда?       — Безусловно, моя милая Роза, и не только на холст, — визжащая шепотом сковородка перебила его слова, — Ваш талант разрезает не только полотна, но и собственное тело.       — А, шрамы, — скользя по тропе разговора, стараясь быть безразличной, отвечала Роза — Да, это у меня с детства.       — Привлекаете к себе внимание? Разве это нужно такой неповторимой женщине.       — Не пытайтесь укрыть пренебрежение комплиментами.       — Ваш друг, он тоже этим занимается?       — Он… — Она запнулась, — Вчера, когда вы сказали, что я плохо к нему отношусь… — Она собиралась с мыслями, его натиск явно давался ей тяжело.       — Я сказал “отвратительно”, не “плохо”.       — Пока вы наслаждались картиной, я думала об этих словах. Честно признаться, однажды я предложила ему сделать это вместе. Я не имела это ввиду, просто ляпнула, не подумав. В моей жизни так всегда — я говорю что-то, оно вырывается из моей внутренней пустоты, в которую сама я боюсь даже заглянуть, а люди воспринимают это серьезно.       — И ваш Марк, что он на это ответил? — судя по переливам его голоса, мужчина улыбался, но прятал за улыбкой что-то еще. Беспокойство?       — Он не ответил, но по его лицу было ясно, что он, в общем-то не против. Среди художников это, не то, чтобы модно, но принято. Модильяни, Ротко, Фрида. Все они пытались.       — Ротко не пытался, а наложил на себя руки. Его, кажется, тоже звали Марк?! — я слышал, что он взбесился. Не только интонацией. Мужчина воткнул нож в доску.       Я не хотел, чтобы кто-то знал о том разговоре, точнее о молчаливом согласии, которое я дал Розе. Желание заменить пустую жизнь на такую же пустую смерть еще не покинуло меня полностью. Оно было близким. А она сплетничала о нем с другим, первым встречным. Это было плевком, в ту самую “пустоту”. Я открыл глаза, стряхивая пушистый, солнечный плед, пришедший ко мне напоминанием, насколько простой и ясной была моя жизнь, пока в ней не появились посторонние — люди, их запахи и слова.       Когда я вошел, этот кретин даже не отвлекся от готовки.       — Что он здесь делает? — от долгого молчания у меня пропал голос, и мужчина обеспокоенно обернулся, но тут же вернулся к работе, как только я прочистил горло, — Что ты здесь забыл?       — Хочет посмотреть как идет работа, разве нельзя, — Роза подхватила шипящий кусок мяса, с которого стекала сукровица, и приняла его жевать, жмурясь от удовольствия. Весь мой прогресс пошел коту под хвост. — Я же предупреждала.       — Ты не… Отойдите от плиты, оба. Вы все делаете не так, — раздраженно бросил я, подходя, но тут же понял что ошибаюсь. Как только незнакомец позволил заглянуть через спину, я обнаружил, что он играючи справляется с... Моим захламленным мирком.       — Ножи затупились, это просто невозможно. Знаешь, как говорят? Какой нож, такой и хозяин, — он протянул мне инструмент для резки.       — Оставь себе, передернешь на частичку Розы одиноким вечером.       — Я не бываю одинок.       — И все же, — сказал я, отодвигая нож, — Им она тоже себя кромсала. Вы ведь об этом говорили?       — Марк! Я, между прочим, в комнате, — обиделась девушка.       — Я заметил. Хорошо бы и ты поступала так же.       — Семейные разборки, такая милота, — заметил покупатель, — Усаживайтесь, все готово.       — Наконец-то, настоящая еда, — пролепетала Роза, жалуясь чужаку — Марк морит меня голодом!       — Наслаждайся, пока он здесь. Я не буду.       — Не помню, чтобы вы ели что-то с вечера, — Мужчина аккуратно пододвинул тарелку в мою сторону, — Давайте забудем вчерашнее происшествие. Я старался.       Еда выглядела вкусно. Вытопленный из мяса жир создал аккуратную, тонкую корочку, однако стоило надавить на стейк вилкой, из него сочился сок, который уже стекал по шее Розы. Отбросив приборы, она раздирала мясо руками, и глотала его, даже не жуя. Я уставился на кровожадное зрелище с любопытством — она никогда не ела мою еду так. Его, казалось, это не интересовало. Откинувшись на стуле, он принялся разглядывать пейзаж за окном, и отвлекся от трели тающего снега только тогда, когда я сверкнул вилкой.       — Я не умею точить ножи, — тихо проговорил я, — никогда не умел.       — И как дожил до этого дня? — он удивленно вскинул брови.       Он снова перешел на "ты". Вульгарная форма близости. Мне она казалась предвестником наступления, вне зависимости от возраста и статуса, когда человек переходит от формальности к "ты", он попирает незначительную, но очень важную границу. Мне не нравились языки, в которых не было уважительной к собеседнику формы "вы", они были рассчитаны на солипсистов, которые не признавали иного мира, кроме своего. Он из таких, он мог обратиться ко мне дипломатично, но предпочел панибратство, а я, по привычке, не стал перечить. Почему в мои размышления вклинивались "снова" и "по привычке"? Потому что... Это случилось снова, и вошло в привычку.       — Отвозил к мастеру. Или заменял.       — Хм… — он вздохнул, — А если бы они понадобились?       — Есть ножницы. — тихо ответил я.       — Кто защищается от грабителей ножницами?       — Я не защищаюсь. Придут — так тому и быть.       — Что значит “так тому и быть”? — Он перевел взгляд на Розу, — Он всегда такой?       — Фаталист? — она отвлеклась на телефон, — Он хуже, чем вы можете представить, — Роза вышла из за стола. — Алло?       — Так что, ты действительно веришь, что человек не в силах противостоять судьбе?       — Мне стать солипсистом как ты?       — Я не знаю такого слова.       — Это когда человек думает, что кроме него и его сознания ничего не существует. Поэтому, не считается с другими.       — Потому что никого нет? — снова, по привычке, он подытожил мою мысль. — Я был бы рад, окажись это правдой, но кроме меня в мире есть по крайней мере еще один человек. Его я выдумать не смог бы, уж слишком он...       — Ты совсем мне не нравишься, — сказал я, как только убедился, что Роза не слышит. — Картина картиной, но эти посиделки должны закончиться.       — Она предполагала, что ты так скажешь. Хочет вернуться к себе.       — Нет! Она еще не восстановилась, — я старался звучать строго, — Не говори с ней об… Этом. О шрамах тоже. Вообще, ты не можешь просто заплатить и убраться из нашей жизни?       — Конечно могу, — с усмешкой ответил мужчина, — Но не буду. Мне нужно разобраться что я чувствую. — он задумался, а затем добавил, — К живописи.       — Бред сумасшедшего.       — Он и есть. В последнее время я… — Он опустил взгляд, явно собираясь продолжить.       — О нет, — перебил его я, — Нет. Даже не начинай. Мне не нужны твои чувства.       Он замер, будто искал в моих словах несуществующую глубину, медленно проводя языком по зубам, дышал коротко, как дайвер, которому нужно набраться сил для нового погружения. Роза вернулась, швыряя телефон на стол.       — Мой агент. Он не знает, что вы провели оплату. Он даже не знает, что вы здесь. И что приезжали вчера. Почему? — Она облокотилась на ручки стула, не давая ему личного пространства.       — Разве вам от этого не лучше? — уверенно ответил он, — Я знаю какую адскую комиссию дерет этот человек, паразитируя на вашем таланте. Не люблю посредников.       — Дело только в этом? — спросила она, наклоняясь ближе.       — В чем еще? Я — фанат вашего творчества. Знаю, что вы выставляетесь в лучших залах Европы, поэтому хочу чтобы деньги уходили к вам напрямую.       Роза отстранилась, словно уколола палец о веретено, а затем плюхнулась на свой стул.       — Вы друг друга не переубивали?       — Сложно сделать это тупыми ножами, — сказал он, вертя один в руке. — Как бы вы хотели умереть? — обратился он к Розе, игнорируя мою просьбу. — Когда-нибудь думали об этом?       — Не надо, — прошептал я, — Зачем?       — Сгореть. Как ведьма. Или святая, — ответила Роза.       — Это самая болезненная смерть, моя куколка, — заметил мужчина.       — Я не боюсь боли, — честно призналась она, — Она меня успокаивает. Боль, работа и Марк.       Я уставился на нее, забыв как шевелиться. Впервые в жизни, она сказала мне что-то приятное, пусть не признание, но этого казалось достаточно, и даже больше — две из трех вещей, которые она перечислила, были нитями, из которых соткана ее жизнь. Одной из них стал я. Большим, чем любовь, таким, что заставляет ее просыпаться и позволяет погрузиться в сон. Боль, работа и я.       — А ты? — он развернулся и немного подал тело вперед, ко мне.       — Я плохо переношу боль. Точно не хотел быть зарезанным или утопленным. Больше всего мне бы не хотелось утонуть.       — Бывал когда-нибудь на Черном Море? — медленно спросил мужчина.       — Это словосочетание вызывает во мне первородный ужас. — это действительно было так, но по какой-то причине из его уст прозвучало более жутко. Я уже в нем тонул. Не единожды.       — Мне бы хотелось отправиться туда и захлебнуться, — зачем-то сказал он.       — Почему именно там? — влезла Роза.       — Обещал одному человеку, который не выходит у меня из головы, — он, сунул руку под манжету, щелкая себя резинкой по запястью.       Я невольно обернулся в сторону стеллажа, где хранил точно такие же. Все это казалось необъяснимым и я попытался убедить себя, что мне привиделось. Заказчик наклонился к Розе, перешептываясь, от чего она мило рассмеялась. Не так, как она делала это со мной — свободно и порывисто, а тихо, прикрыв рот рукой, скрывая от меня сторону личности, которую я не должен увидеть. Она может быть и такой. Женственной и услужливой, аккуратной и самую малость обычной. Ненастоящей.       — Утопление тоже самоубийство. — она заливаясь смехом.       — Если бы мне нужно было выбрать между тем, что я убью себя, и тем, что я убью того, кто натолкнул меня на эти мысли, я бы выбрал второе, — я почувствовал, что должен что-то ему ответить.       — Продолжим? — обратилась ко мне Роза.       — Что?       — Надо закончить портрет, пошли.       — Идите, я вымою посуду, — растерянно ответил я.       — Марк, снизойди с созвездий на Олимп, а оттуда на землю. Как я могу закончить твой портрет, если ты убираешься?       — Я правда для этого нужен? — она не ответила, — Это последняя картина? — он только улыбнулся.       Расположив меня в кресле, Роза встала за полотном, то и дело поглядывая на незнакомца. Он не представлялся, возможно, они обсудили это без меня. Оно и к лучшему. Мне совсем не хотелось знать его имя, пусть даже, я ощущал вкус его пальцев, бросая на них взгляд. Я принялся думать, какой могла бы оказаться на вкус стеклянная поверхность шкатулки для резинок, я точно знал, как она будет ощущаться на языке — прохладной и пыльной. Переведя взгляд на корешки медицинских справочников, я понял, они — шершавые и немного соленые, особенно те, что находятся в тряпичном переплете. Бумажные же — гладкие и безвкусные, однако, если провести по ним языком дважды, картон, немного подтаяв от слюны, раскроется нотами рук, касавшихся его в последний раз, не противно-грязных, а добавляющих сладости от тысяча первого прикосновения к тысяче других.       — Убить себя или того, кто наталкивает тебя на эти мысли... — задумчиво повторила Роза. — Такой выбор никогда не приходил мне на ум.       — Потому что вы и были человеком, который ставит такой выбор, — он говорил так уверенно, словно знал ее не первый день.       — Как это? Заставить человека пойти на такое?       — Я бы осторожно напоминал ему, что у него нет причин оставаться. Он может уйти — домой, на тот свет. Это форма свободы. Так ее представляют фанатики. Я работал с такими людьми и подсмотрел инструментарий воздействия на человеческую психику.       — Приходилось пользоваться этими знаниями? — еле слышно спросила Роза.       — Пока нет.       Какое-то время мы молчали. Я начал засыпать, но Роза нарушила тишину, не обращаясь ни к кому конкретному:       — Думаю, сделать это без сектанских приемов может только любящий человек. Слюбить. В могилу, — она самодовольно ухмыльнулась. — Вы когда-нибудь любили?       Мне не понравился этот вопрос. Роза уже задавала его мне, и знала, что мне нечего ответить. Мужчина, сидящий напротив тоже молчал, не так как я — обиженно и безразлично. Он размышлял, так весомо и грубо, что казалось, к его мыслям можно прикоснуться.       — Что вообще такое — любовь? — повторила Роза, — Можете не отвечать, только не молчите. С университета не работала на людях, сейчас это кажется неловким. Не могу войти в поток.       — Да, — внезапно ответил он, — Я влюблен.       Роза остановилась. Не полностью — ее рука продолжала намешивать краску на одной из моих тарелок, но все остальное тело застыло.       — Это неприятное чувство, — продолжил он, — оно застало меня врасплох. Я пытаюсь бороться, но руки, — он ненадолго посмотрел на них, тут же складывая на груди, защищаясь, — Безвольно поднимаются над головой, и даже если на теле найдется хоть какое-то оружие, пусть даже не заточенное лезвие, я все равно не воспользуюсь им, просто не смогу, ожидая… Я даже не знаю чего ожидать от этого помешательства, мысли путаются, сбивается сон, аппетит. Все, что заставляло волочить себя за жизнью стало пеплом. Остался только человек, который приносит боль. Я боюсь ее не меньше твоего.       Я не знал что ответить.Он описывал нечто более неуютное, чем воды Черного Моря.       — Та самая женщина? — с трудом нашелся я, припоминая разговор пятиминутной давности. — Которой вы обещали утопиться?       — И да, и нет, — пространно ответил он, вздыхая так будто все его тело покрыто стигматами, — До того, как я впервые… Я не узнаю себя в зеркале, потому что ищу в нем каплю, маленький брызг воды, который он мог бы оставить, но никогда не оставлял.       — Он — мужчина, — вклинилась Роза, делая первый мазок, — или он — человек?       — Странно. Он — человек, а она, получается, не совсем.       Я намеренно увел разговор в сторону. Пусть они и привыкли обсуждать интимные темы за те недолгие минуты, что провели вместе, их не наскреблось бы и на час, мне все это было неприятно, как случайно наткнуться на военный дневник неизвестного солдата, выставленного на продажу букинистом. Найди я такой, уложенный между рассыпающимися эпосами, о странах, даже названия которых не осталось на карте, непременно одернул бы руку.       — Разве есть разница? — его голос еле заметно дрожал, — Мы просто люди.       — Для вас ее нет? — спросила Роза. — Попробуйте написать тело мужчины и женщины. Вы проникнитесь отличиями. Это как делать эскиз с двух разных существ.       — Пусть. Рождаемся и умираем мы одинаково. То, что происходит посреди этих событий не важно. К человечности это не имеет никакого отношения.       — Марк, — хохотнула она, — Ты смог бы полюбить мужчину?       — Не говори глупостей, — стараясь не шевелиться проронил я, — Даже думать об этом... Мерзко.       Он поднялся бесшумно, даже не скрипнув креслом, точно сидел на нем понарошку, не касаясь обивки, и направился в ванную. Провожая его взглядом, я не разобрал причину, по которой он прикрывает лицо руками. Смеется? Решил всплакнуть?       — Странный, — быстро заговорила Роза, как только за ним закрылась дверь, — Почему он не сказал агенту что был здесь?       — Странно не это, — поежился я, — Мне вообще не нравится все, что он говорит. И как он это делает тоже. Давай ты остановишься на двух работах, и мы забудем о нем, как о мороке.       — Он больше напоминает сонный паралич, — призналась она, не отводя глаз от холста. — Рядом с ним я не могу пошевелиться, — тихо проговорила Роза.       — Я думал, он тебе нравится.       — Это не симпатия, — она судорожно мазнула и тут же выругалась, — Я пытаюсь казаться меньше, чем есть. Все скукоживается до первичности. У тебя так же?       — Нет, — честно ответил я, — Не знаю как описать, я просто хочу чтобы все скорее закончилось. Но, как видишь, я сижу здесь, — хлопнул я по креслу, — а ты, — стоишь там. Дело в деньгах?       — Не только. Мне всегда казалось, что я становлюсь настоящей только когда отражаюсь в других. А когда начала рисовать, поняла, что могу отражаться в этом. Технически, на картине изображен ты, но если прочитать ее внимательно, то станет понятно, что меня в ней гораздо больше. Я ведь не знаю, умру ли, каждый раз, когда берусь за лезвие. Но когда пишу картину, точно знаю, что жила. Это доказательство, что меня не забудут. Я останусь. Пусть краска со временем отвалится, но когда кто-нибудь будет подметать пыль моих белил, может, он подумает: “А ведь их намешала Роза. Она жила здесь когда-то”.       — Ты — самый живой человек, которого я знаю. И переживаешь о таком?       — А ты — нет? — она бросила короткий взгляд, не для того, чтобы посмотреть на мою реакцию, а скорее чтобы сверить меня с выписывающимся образом по ту сторону подрамника.       — Я просто умру. И все это перестанет иметь значения. Если та же самая бабуля, утром выметающая кусочки этого полотна из музея, на вечер пройдется по моей могиле, мне до этого не будет никакого дела.       Роза всхлипнула.       — Не говори так, — она утерла лицо локтем, оставляя мазок на волосах, — я не хочу, чтобы мой… Чтобы он просто исчез.       — Не думай об этом.       — Скажи! — требовательно всхлипнула она еще раз, — Скажи, что это не так, что он останется. Что у него будет какая-то загробная жизнь!       Незнакомец бесшумно прикрыл дверь, вглядываясь в плачущую художницу. Он шепнул "вот оно", одними губами. Я не был уверен, что он имел ввиду, но весь его вид, глаза, которые пару минут назад потухли, теперь сияли, как луна вышедшая из под кисти Куинджи. Тоска сменилась озарением, весь он проникся трепетом, который пронзает изобретателей, когда те исступленно выдыхают: "Эврика!".       — Любишь ты доводить людей до слез, — сказал он смеясь, — Что вас расстроило?       — Сменим тему, —с нажимом сказал я, — Никаких разговоров о погибших.       — Вините себя в его смерти? — игнорируя мою просьбу, спросил мужчина.       — Я… — Роза не нашлась что ответить, — Я никогда не думала об этом. Разве я могу быть виноватой?       — Исключаете свою причастность? Подумайте, возможно, между выбором "себя или его", вы выбрали его, и случайно забыли об этом?       — Хватит, — я хотел разрезать комнату напополам, отделяя Розу от его грубых подталкиваний ее к бездне.       — Не мешай, — он вытянул руку, так быстро, будто я не давал ему окончить важное дело, — Затыкая бочку, переполненную отравой, ты не даешь ей облегчиться.       — Ты не знаешь о чем говоришь, — прошипел я, — Роза!       — Я могу быть виноватой в его смерти? — повторила она в пустоту, безвольно ведя кистью сверху вниз, — Действительно, что я делала в тот день?       — Ты спала, — я попытался спасти ситуацию, — и ничего не могла сделать. — Я подошел и обнял ее, ощущая зернистую дрожь. Казалось, она заснула с широко открытыми глазами.       — Да, — сказала она отмирая, — Ты прав. Вернись в кресло.       — Ты хороший человек, Роза. — я высвободил ее, — Чего нельзя сказать о тебе, — бросил я через спину, почти шепотом, но так, чтобы он меня услышал.       — Тело реагирует быстрее разума, — продолжил он громче, — а мое, и я проверял это на практике, всегда скорее спасает, чем вредит. Но, в последнее время, оно перестало подчиняться.       — Не интересно, — сказал я, ловя каждое слово.       — Пожалуйста, продолжайте, — зачаровано ответила Роза, — Движения человеческих тел — моя вотчина.       — Вы когда-нибудь ловили себя на мысли, что не понимаете что делаете, продолжая это делать? — спросил он глядя в потолок.       — Часто, — ответила Роза, — Всегда.       — Марк?       — Я не хочу отвечать, — я боялся, что новый виток беседы приведет меня в ванную, судорожно сжимая лишившуюся дыхания девушку, — Чего ты добиваешься?       — К сожалению, всегда и своего.       — Как самоуверенно.       — Я сказал “к сожалению”, не “к счастью”. Раньше, я думал что это дар, а сейчас, глядя на всё это, понимаю, что те пути, которые выстраивает мой еле работающий ум, не ведут ни к чему хорошему. И все же, я ступаю по ним.       На какое-то время каждый из нас погрузился в молчание, которую нарушал только немой разговор Розы со стоящим напротив нее холстом. Я вспомнил смутный, выброшенный на берег сознания сон, в котором сам шел по дороге, не желая с ней расставаться, понимая, что она не приведет никуда, кроме обрыва, в который придется опуститься вслед за ее кончиной. Мы не говорили об одном и том же, сейчас, мы не говорили вовсе, но я понимал каждое его слово так ясно, как если бы решал задачку перед группой первоклассников, складывая элементарные вещи с тем, что кажется им тайнами мироздания.       — Дорога появляется под ногами идущего, — зачем-то сказал я, скорее самому себе, надеясь, что в комнате никого нет.       Мужчина посмотрел мне в глаза, снова жадно, словно пытался напиться или утонуть. Кто вообще мечтает о такой тяжелой смерти? Роза не обратила внимания, и как только я отвлекся на очередной грубый мазок, он напустил на себя скучающий вид, будто мы не столкнулись мыслями, которые отвердевали, как только покидали наши головы.       — Это что-то из евангелие от Марка? — улыбнулся он.       — Инструкция к дешевой японской машине, — немного расслабляясь ответил я.       — Хотите, я напишу небольшие черты вашей возлюбленной? Я смогу сделать это еле заметными штрихами, так, что понятно будет только вам.       — Это возможно?       — Если вы расскажете больше, то я смогу совместить физический образ Марка и эмоции вашей возлюбленной. Что вы в ней любите?       — Кажется, ничего частного, и все в общем. Этот человек, она, кажется мне загадкой, которую разгадал только я один. Каждый, кто встречался с ней, либо ее не замечал, либо пользовался мягкотелостью. Поэтому, она не любит людей. Встает на дыбы каждый раз, когда чувствует, что кто-то может раскусить ее суть. Она только кажется твердой. На деле, ее можно ранить даже если неправильно вздохнуть. Она сделана из всего хорошего, а остальные — из всего плохого. Это невозможно скрыть, не от меня. В какой-то момент, мне показалось, она поняла, что я не представляю опасности, не буду унижать ее внутренний мир. Засорять его той жестокостью, которую оставил во мне внешний. А потом…       — Она умерла? — догадалась Роза, — Как мой муж? Поэтому вы хотите картину моей кисти? Чтобы разделить нашу утрату на двое?       — Можно сказать и так. Я и сам бы не придумал лучше. Но она не мертва. Это я умер в ней.       — Это как? — Роза, как и я, пыталась вычленить предмет разговора из его метафор, — Вы умерли в ней? Что-то вроде аборта?       Он рассмеялся.       — Нет? — выдавила улыбку Роза, — Она в коме? Как можно умереть и остаться при этом в живых?       — Если я расскажу вам этот секрет, вы непременно им воспользуетесь, — ответил он, — Роза, вы ведь хотите именно этого. Умереть и остаться в живых.       — Марк говорит, что я хочу внимания.       — И вы его получаете. Настолько, что он обратил “внимание” и на собственные мысли о смерти. Не думали, что для вас и для него это не одно и тоже? — он явно выходил из себя, — Не буду претендовать на истину, но вы — разные. То, что для вас сиюминутная прихоть, для него — серьезное решение, которое этот идиот может довести до конца.       — Эй, успокойся, — вклинился я, — У меня, если ты не заметил, есть голова на плечах.       — Надолго ли? — ухмыльнулся он, — Эта женщина представляет для тебя опасность. А ты и рад. Рассказать, как все это закончится? — он говорил спокойно, но явно сочился гневом, даже следы вселенской усталости проходили, уступая натиску злобы, — Она подловит тебя в момент слабости, судя по всему, ты обожаешь барахтаться в этом чувстве, а она — легонько подтолкнет тебя в то, что покажется тебе лужей, а на деле будет разломом, уходящим к центру земли. Роза сможет из него выбраться. Ты — нет. Ты истечешь кровью, а она и не заметит, просто уснет, положив свою прелестную голову на твое остывающее тело, а когда проснется, немного побуянит, но не пройдет и месяца с твоей смерти, она будет писать портрет другого мужчины, по заказу очередного ценителя видов на человеческие страсти.       Роза плакала. Мне нужно было что-то сказать. Возразить. Защитить ее, но внутреннее согласие с его словами атрофировали тело, как укус змеи, лишающий жертву способности шевелиться. Осталось только сожрать — ее и меня, а затем уползти в нору, переваривать случившееся до следующей охоты. Он трясся, прикрывая свое состояние смехом.       — Сколько дней прошло со смерти вашего мужа? Говорите, любили его самозабвенно? Как бы не так, — он снова издал смешок, — Если бы я потерял его, то не смог бы даже дышать. Вы сделали как я просил? Занялись сексом? — он будто знал наперед, — Роза, не молчите. Ау, вы оглохли? Вы вообще были там, когда его закапывали? Или это тоже стерлось из вашей памяти? Вы ведь даже не можете переступить порог его дома, как вас туда не затаскивай.        Он давил на нее. Она ломалась. Не на пополам, как стебель, или кость, которые можно соединить по стыкам, позволяя срастись. Роза крошилась, не оставляя возможности восстановиться. Так ломаются ноги у скаковых лошадей, поэтому их никогда не лечат, а просто стреляют, освобождая. Я вгляделся в его лицо и с ужасом осознал — он знает это.       — Потому что ей будет тяжело там находиться! — наконец-то он дал мне возможность разрубить нить монолога.       — Ха, ты действительно так думаешь? Скажи, умри она сейчас, ты переедешь к соседям чтобы выбросить ее из головы, или останешься здесь, чтобы впитать хотя бы выветривающийся запах? Найти состриженный ноготь? Ощутить испаряющуюся влажность на постельном белье? Сейчас, от вашего доктора не осталось и этого. Роза, вы потеряли последнее, что служило доказательством его жизни. В объятиях соседа?!       — Убирайся, — я встал, хватая его за предплечье. Он не одернул руку, а только ненадолго прикрыл глаза, — Сейчас же. Встал и вышел отсюда.       Я не ожидал, что это будет легко. После моих слов, он действительно встал и вышел. Я полагал, что он хлопнет дверью, не сможет надеть ботинки с первого раза или что-нибудь пнет, но мужчина аккуратно прикрыл за собой дверь, бросив потрескавшееся “до завтра”. Впервые, я услышал как он ходит…       …Но тут же бросился к Розе. Она стойко держалась на ногах, покрытая потом и слезами везде, куда касался, собирая ее в своих руках.       — Отнеси меня в ванную, — рывком попросила девушка.       — Нет, ты не можешь. Ты обещала, помнишь? — судорожно повторял я, — Помнишь?       — Я ничего не помню, — Роза поникла. Я сжал ее сильнее.       — Хочешь, мы порисуем еще? Или воды? Только скажи, — я перебирал варианты занятий, но не находил выхода из лабиринта, в который ее завел ушедший подлец.       — В ванную! — рявкнула она в мое плечо, слегка закусывая его следом, — Пожалуйста.       — Давай ляжем спать? — из последних сил предложил я.       — Нет-нет, я хочу домой, — она вырвалась, избегая взгляда, ускользая от меня, — Я пойду.       — Не сходи с ума, я умоляю тебя, останься, — я пытался схватить ее, но она словно покрылась слизью.       — Он прав, господи, как же он прав, Марк, — прежде чем закричать, она зажмурила глаза так сильно, что несколько капель отлетело мне в лицо, — Я еще могу успеть, я могу что-нибудь найти! Не останавливай меня, пойми!       — Я пойду с тобой, — сказал я, трясясь от злости.       — Нет! Ты — лишний.       Она повторяла и повторяла это слово, поняв, что оно заколдовывает меня, не разрешает подойти или коснуться ее. Я просто стоял, наблюдая за тем, как она собирает вещи, выговаривая это слово разными интонациями, до тех пор, пока мы не потеряли его смысл и оно стало набором букв. Из транса меня вывела только захлопнувшаяся дверь.