Крепкий чёрный чай

Иногда Верховенский жалеет, что он не живёт в общежитии, как многие его одногруппники или просто друзья-товарищи из университета — в общежитии веселее, вечно что-то происходит, да и жить с кем-то, кто тебя не так раздражает, как папаша, куда приятнее. Но потом Петя прикидывает: папаша даёт денег, не смотрит, во сколько он возвращается домой, а если прикрикнуть, то и в комнату не заглядывает — красота, да и только. Это всё — попытки отыграться за ужасное детство, в котором не было ничего, кроме безразличия и «будь добр, не позорь меня». Не позорить так не позорить — но сначала деньги на стол, папаша. Степан Трофимович вечно ругается и ворчит, что Петя его по миру пустит, а сам Петя только кивает, хлопает по плечу и говорит: «Обязательно, но тебе самому же и хорошо, когда я тут не ночую». Степану Трофимовичу нечего возразить — молча протягивает сыну несколько ярко-голубых купюр — в затёртом кошельке остаётся всего пятьсот рублей, а зарплата, кажется, только на следующей неделе. Петя улыбается как-то по-кошачьи, довольный тем, что снова развёл отца на деньги — ему самому этих трёх тысяч хватит недели на две, а если не будет гулять на широкую ногу, то вообще на три: купить пива, купить сигарет, захватить чего-то дешёвого на перекус, пару раз сходить в фастфудную. Можно даже сказать, что это у Пети такой способ заработка на жизнь — со стипендии умудрился слететь, не успев, собственно, и залететь — слишком наглый, преподавателям не понравился. Кто-то даже удивляется, что Верховенский доучился до третьего курса, ну так ведь он не глупый и болтать умеет — просто часто не по делу. А вот на тусовках болтливый человек лишним не будет — всегда найдёт, с кем пообщаться, самых унылых развеселит, самых зажатых расшевелит, речь трогательную в конце вечера толкнёт, уболтает кассира пробить алкоголь за минуту до одиннадцати часов — в общем, находка настоящая. И как такая находка может себе позволить не прийти на очередную вечеринку? — Люблю-целую — шучу — всё, давай, я на пары, вечером можешь не ждать, — запихивает деньги в потрёпанный временем и случаями рюкзак, закидывает его на плечо и наклоняется, чтобы обуться — Петя каждый раз игнорирует ложку для обуви и то, что рюкзак неизменно с плеча спадает и чем-нибудь обязательно прилетает по морде: замком, лямкой, всем сразу. В выражениях Петя не сдерживается и не стесняется — «да ёбаный в рот» — Степан Трофимович устало вздыхает и закатывает глаза. Бороться с Петиной манерой говорить бесполезно. — Будь добр, не попади в участок, я не хочу тебя забирать посреди ночи, — не то чтобы много какие тусовки заканчивались приводом в отделение полиции, но кто знает, что может учудить пьяная молодёжь. — Ага, постараюсь, — Петя выпрямляется, поправляет спадший ранее рюкзак, машет рукой и торопится выскочить за дверь. Степан Трофимович закрывает за ним, затем глядит на наручные часы — ещё можно попить чай, время есть. Петя закуривает прямо в подъезде, сосед, мимо которого он неторопливо проходит, недовольно косится — Верховенскому плевать, он не обращает на это никакого внимания. Всё схвачено: эта сигарета закончится на половине пути до остановки, потом он закурит ещё одну и расправится с ней в аккурат, как доберётся, а там постоять минуты три, и подъедет автобус — за три года успел выучить расписание транспорта. Жаль, что университетское расписание меняется чаще, чем Петя делает домашнее задание. То, что было задано на сегодня, он тоже не сделал — был занят, пиво само себя не выпьет, к симпатичному первокурснику, конечно, и может пристать кто-то другой, но Верховенский не мог позволить этому случиться. Всё, на что падает Петин взгляд, автоматически становится Петиным — и не важно, шмотка ли это из магазина или человек. Захочет — добьётся. Петя болтает со всеми подряд во время лекций, ничего не записывает — а зачем — и иногда шутит, раздражая этим преподавателей и тех одногруппников, кто поступил, чтобы учиться, а не слушать каждодневные стендап-выступления. Верховенский наигранно возмущается: «За три-то года могли бы и привыкнуть», — а затем заливисто смеётся. Дурачок, но такого все и любят, сколько бы ни раздражались. У него вообще есть это природное обаяние, которому невозможно сопротивляться и при всём желании. В столовой шумно, жарко, и к столу своего факультета Верховенский пробивается долго, то и дело в кого-то врезаясь, ругаясь и вставая в непонятные пробки — не, хуже столовой во время большого перерыва нет ничего. На белые кроссовки что-то проливается — сил ругаться нет, остаётся только вздохнуть и забить. — Ну-ка двигайся, — устало бросает Петя, усаживаясь рядом со своим другом, — пока дошёл, устал. Какой дебил предложил собраться именно здесь? — Ну, вообще ты, — друг потягивает сок через трубочку и говорит совершенно невозмутимо. И только поняв, что сейчас может огрести, добавляет, — но ты не дебил, никаких претензий. — То-то же, — обиженно фыркает, — так чего у нас там с квартирой? Всё в силе? Я у отца денег выклянчил, смогу скинуться не только на бухло. — Вот как раз с квартирой и проблема, — товарищ мнётся, отставляет пустую коробку из-под сока в сторону, — ничего не получилось, раскололи, что бухать собираемся. Так что придётся как-нибудь, хер его знает, на улице тусоваться и потом расползаться каждый по своим домам. — Да твою же ма-ать, — Петя несильно бьётся головой об стол, — а я так надеялся свалить сегодня от папаши, уже даже сказал ему, чтоб не ждал. — Всё равно пьяный будешь. Не всё ли равно? — Нет, ну если так посмотреть… — Верховенский меняет своё положение, подперев подбородок рукой и мечтательно задрав взгляд к потолку. Опять протекает. — Ну ладно, да, пьяному мне точно будет всё равно, где спать, лишь бы не доставали. Но лучше всё-таки не на улице, чё мы как… быдло. — И это говоришь ты, Верховенский. Оставшиеся несколько пар Петя придумывает всё новые и новые аргументы тому, что вот он-то уж точно ни разу не быдло, вот вообще, вот нисколечко — скорее ради шутки, чем всерьёз. Подобные дружеские шутки и подколы его не задевают от слова совсем, по крайней мере, Пете так кажется, но не строить из себя клоуна Верховенский не может. Ну, или не хочет — что более вероятно. Из-за своей клоунады он совершенно случайно влетает в какого-то студента — тихое растерянное «ой» совсем не звучит как то, что можно услышать от преподавателя — и затем рефлекторно поворачивается в его сторону. Тот самый симпатичный первокурсник — кажется, Эркель — с которым они вечно неловко сталкиваются. Эркель неизменно краснеет, а Петя рассеянно улыбается: он красивый, милый и наполовину в его вкусе. Наполовину только лишь потому, что этот заяц слишком, слишком похож на ребёнка, который с восхищением смотрит на любого взрослого, мол, ого, я тоже таким когда-то стану. Тут Верховенский, конечно, ошибся: с таким восхищением Эркель смотрит только на него и, по правде говоря, он не хочет становиться таким же. Та самая игра «быть им или быть с ним», где Эркель выбрал бы второй вариант, не задумываясь ни на секунду. Они молчат, глядя друг на друга, до тех пор, пока Петю в бок не толкает его друг — ну, чего завис-то? Верховенский переводит взгляд на него, тупо смотрит, пытаясь собрать себя воедино. — Давай его с собой возьмём? — Петя кивает в сторону Эркеля, который всё ещё не успел убежать, и осторожно хватает его за рукав мягкой зелёной кофты, чтобы этого и не случилось. Эркель не вырывается. — Вы знакомы? — друг окидывает его взглядом: высокого, но вечно сутулящегося из-за какой-то внутренней неуверенности. — Да, мы в сети общаемся, какая разница вообще? — Петя берёт растерянного Эркеля за руку. Тот, кажется, забывает, как дышать. — Я абы кого никогда не притаскиваю, и ты это прекрасно знаешь. Друг жмёт плечами — дело твоё. А Эркель думает, что стоит предупредить матушку, что вернётся он поздно и, вероятно, пьяный, если вернётся вообще. За такое неудобно, но отказывать Верховенскому ещё более неудобно, и, может, если он ведёт на вечеринку, где будут его знакомые, это значит, что на покорение Петиного сердца есть шанс. Они правда общаются: Петя отвечает на каждую историю Эркеля в Инстаграме, а тот смущённо шлёт смайлики с сердечками в ответ, Верховенский никогда не против — «ты милый < 3» — и даже за, поэтому реагирует ещё более активно. Петя сам находит его в другой соцсети, сам начинает разговор, сам его развивает. Пете Эркель кажется забавным, Эркелю Петя — глупой влюблённостью, которая когда-то должна была случиться. Может быть, у них с Верховенским всё получится — ведь не зря же он ему пишет и зовёт на тусовку — и тогда Эркель будет счастливее всех на свете; а может, придётся просто переболеть — тоже хорошо, в другой раз не наступит на те же грабли. — Я не взял с собой паспорт, — Верховенский вздыхает возле стеллажа с алкоголем, перерыв полностью весь рюкзак и уже успев проверить внутренние карманы камуфляжной куртки — жаль, что такая расцветка не поможет ему уйти с пивом незамеченным. Эркель опережает Петиного друга: «У меня есть», — и мысленно себя ругает. Наверное, не стоило так влезать. Наверное, Петин товарищ не такой забывчивый. Но что сказано, то сказано, слово не воробей и прочее такое — да и то, как горят глаза Верховенского, полностью сбивает с любых дурных мыслей. Рядом с ним не холодно даже пить на улице — тёмной, освещённой только двумя жёлто-оранжевыми фонарями, дождливой, хорошо ещё, что обходится без ветра. Петя виснет на Эркелевом локте, шутливо пихает его в бок, заливисто смеётся над самыми дурацкими шутками — от всего этого Эркелю становится даже как-то жарко, приходится чуть расстегнуть куртку. Петя довольно присвистывает, шутит — горячий. Эркель не курит — вернее, не курил — но Петя передаёт свою сигарету, и отказаться от этого невозможно. Только бы не опозориться, только бы не опозориться — но Петя слишком неосторожно хлопает по спине, и у Эркеля не получается сдержать кашель. Зато получается свалить его на Верховенского — ну и зачем ты это сделал, вот кто тебя просил, ну блин, ну Петь. Он добродушно улыбается и берёт за руку. Ненадолго, правда: пощекотать ладонь, скользнуть по пальцам и забрать сигарету — а ты на что надеялся, пацан? Пацан ни на что не надеется, а если и надеется, то тайно и никому об этом не скажет. Ни тем знакомым, которым более или менее доверяет, ни самому Верховенскому, ни себе. Себе особенно ничего говорить нельзя, а то раскраснеется в самый неподходящий момент, засмущается, чушь нести начнёт, опозорится не дай бог. Краснеть приходится всё равно — от холода на улице и от выпитого спиртного Эркель идёт неравномерными пятнами: сначала вспыхивают крылья носа, затем самый его кончик, а уже затем вспыхивают щёки. Петя наблюдает за этим исподтишка, то и дело пряча улыбку за бутылкой пива. Когда Верховенский пьян, ему кажется, что Эркель в его вкусе на все сто — без всяких половин и полумер. Он не пытается его задеть, когда все остальные в компании подшучивают, он беспокоится — «это уже третья бутылка, ты уверен?» — после четвёртой он предлагает проводить до дома. — Я не сомневаюсь, что ты можешь дойти и сам, просто волнуюсь и… — договорить Эркель не успевает — Петя хлопает его по плечу, заставляя замолчать. — Можешь ничего не объяснять. Пойдём. Эркель светится ярче фонарей на улице — таким счастливым он похож на ребёнка ещё больше, и впервые Петю это не забавляет, а завораживает. В своей этой почти детской наивности Эркель и прекрасен. Может, стоит дать ему шанс — когда-нибудь потом, когда опьянение спадёт и разобраться будет куда проще. Не хочется обманывать ни себя, ни этого зелёного первокурсника — не надо, чтоб он разочаровался во всём, только придя в университет. Не надо. Они болтают обо всём, что приходит в голову, особо не задумываясь, как и почему поднялась та или иная тема, точнее сказать, Петя болтает, а Эркель, довольный, слушает — слушает и впитывает, запоминает. Верховенскому нравится светлое пиво, чипсы со вкусом сыра, деньги и когда его слушают; Верховенский терпеть не может ликёр, своего папашу, преподавателя по экономике и когда над ним смеются. — Ты смеёшься, когда твои друзья шутят, — Эркель жмёт плечами и еле успевает отпихнуть Петю в сторону от лужи. Спас его белые кроссовки, но не спас самого себя — скорее всего, сляжет с температурой: от дома Верховенского ещё идти до своего, и наверняка он ещё раз пять промочит ноги. — Я смеюсь, потому что мне нужны друзья, а не потому что мне смешно, — Петя хмурится, смотрит себе под ноги и уже следующую перешагивает. Эркель благодарно вздыхает. — Прижиться в компании легче, если у тебя нет никаких… барьеров. — Барьеров? — Шутишь надо всем подряд, не задумываясь, можно так или нельзя, приятно кому-то или нет. Говоришь обо всём подряд, рискуя получить по ебалу или быть упрятанным за решётку. Ты типа… должен быть готов на всё и ко всему, сечёшь? — Верховенский смотрит в его сторону, но вскоре отворачивается и вновь утыкается взглядом себе под ноги. — Мне не привыкать, собственно. — Но тебе же обидно, — Эркель всё никак не может уняться. — Пускай обидно, зато у меня есть компания, — невесело усмехается Верховенский, пиная попавшийся на пути камешек, — которая, если нужно, за меня всё же вступится. Ради такого можно и потерпеть. — Плохо, что вообще терпеть приходится, — он обиженно шмыгает носом, прячет замёрзшие руки в карманы и не говорит больше ни слова, пока Верховенский вновь виснет на его локте и чуть ли не мурлычет. — Сам никогда ни над кем не шутил? — Нет и не хочу. Тем более над тобой. Петя смущённо замолкает и до самого его дома они идут молча, периодически вздыхая — Эркель из-за того, что хочет что-то сказать, а что, не знает и сам, а Петя просто устал и хочет скорее лечь. Такая вот романтика — как в той самой картинке из сети, где парень думает о любви, а девушка — о чём угодно кроме. Эркелю достаточно и того, что Петя жмётся к нему, обходя лужи и стараясь не упасть, и того, как Верховенский крепко обнимает его возле подъезда — так, что рёбра чуть не хрустят. Эркелю правда достаточно. — Спасибо, что проводил, — у Пети пьяный и уставший взгляд, но неизменная кошачья улыбка. — Обращайся. Всегда рад, если могу быть полезен. Эркель мог бы быть полезен ещё и в том, чтобы помочь добраться Верховенскому до нужного этажа. В этом, наверное, Петя сглупил — не надо было расставаться с ним так быстро. Приходится опираться на стенки, скользить руками по пыльным перилам, спотыкаться об невысокие ступеньки — пару раз Верховенский чуть не растянулся в пролёте, благо, смог удержаться на ногах. Путь до пятого этажа кажется бесконечным, но вот ещё несколько ступенек — четыре, две, давай, Петя, ты сможешь — и Верховенский стоит напротив своей квартиры, пытаясь сосредоточить взгляд на замочной скважине и попасть в неё ключом с первого раза. Можно было сделать и проще — зажать пальцем звонок и не отпускать, пока отец не откроет — но встречаться лишний раз с папашей не хочется совершенно. Петя старается, правда старается не шуметь и вообще вести себя как можно тише, чтобы избежать любых возможных нотаций и нравоучений, но, стаскивая кроссовок, вдруг замирает и задумывается — в квартире горит свет, значит, отец не спит; прислушивается — из кухни доносятся отрывки негромкого разговора. Если бы отец звал кого-то из знакомых, наверняка было бы более шумно — точно так же выпивал бы, ушёл бы в какие-то рассуждения, поспорил бы обязательно. Тогда кто? Петя торопливо скидывает обувь, умудряется даже не порвать куртку, вешая её на крючок, выпрямляется и пытается собраться. Точнее, мысленно сбить все вертолёты, которые атакуют прямо сейчас. Нахмуриться, сконцентрировать взгляд в одной точке и — полный вперёд, на кухню. Напротив отца сидит мужик, которого Петя знать не знает и видеть не видел раньше. Верховенский смотрит на папашу, затем на непонятного гостя, снова на папашу… — Вопрос тупой, — поднимает руку и неторопливо покачивает отставленным указательным пальцем, — это кто? — палец указывает на сидящего за столом мужчину. — Петь, ну невежливо… — Степан Трофимович поправляет осторожно, будто они обсуждают Петино поведение отойдя, не подавая вида, что что-то не так. — Пардон! — Петя не даёт договорить. — Вы, простите, кто? — Фёдор, друг твоего отца, — представившийся Фёдором вдруг тяжело вздыхает, — изменился ты, Петь, не в лучшую сторону, конечно. На кухне вдруг стало совсем тихо, только за окном что-то поскрипывает — хотя это, возможно, натужно крутятся шестерёнки в Петиной голове. «Изменился? Не в лучшую? Чего, бля?» — из всего этого вырывается только недоумённое «чего, бля?», и на этот раз вздыхает уже Степан Трофимович — стыдно. — Не помнишь, значит, — Фёдор громко отхлёбывает чай из большой стеклянной кружки, — а ведь тебя по кружкам всяким я водил. Пока не сел. Верховенский выдвигает из-под стола табуретку для себя, чуть не вписавшись лбом в сам стол, и резко плюхается на неё. Понятнее не стало. Фёдора вспомнить он никак не мог. Допёрло только через несколько минут, пока никто больше не заговаривал. — А-а-а! — бьёт себя ладонью по лбу, а затем шипит — больно. — Я вспомнил! Кажется. Я чё-то не особо на кружках задерживался, по-моему… — У тебя не складывалось ни с коллективами, ни с интересами. — Бля… — пьяного Верховенского в грусть всегда развозит только так, но отец выдёргивает из неприятных воспоминаний раньше, чем Петя успеет в них закопаться. — В общем, Федя поживёт у нас какое-то время, ему надо найти работу и… — А за чё сидели-то? — дослушивать папашу Петя не привык, Фёдор косится на Степана Трофимовича, а тот просто устало отмахивается. — За убийство, — коротко, резко, как отрезает. Огромная кружка, которой до этого никто особо не пользовался, негромко приземляется на стол. Петя присвистывает. — Убийство, значит… — тупо уставляется в стол, кивая головой, а затем поднимает взгляд на отца. — Он спит с тобой в комнате. Степан Трофимович сглатывает, но ничего против не говорит — друг же, неудобно отказывать. Да и как откажешь отсидевшему за убийство человеку? Он ведь… ему ж нестрашно будет отсидеть ещё раз в случае чего. Остаётся только надеяться, что работу Федя найдёт поскорее.