Лавандовый чай и Варенье из роз

      В комнате витал дурманно-сладковатый запах лаванды. Он пролетал сквозь солнечные лучи, которые проливались на пол золотистым водопадом; застревал на иглах кактуса, который мирно стоял на письменном столе; ложился на кровать, застилая бледно-лиловое покрывало.       «Наверно, хочет, чтобы цвет покрывала соответствовал запаху».       Этим запахом пропитались прозрачные занавески. Вероятно, запах лаванды теперь навсегда поселится в моей комнате.       Занавески колыхались от лёгкого ветерка, что дул в открытое окно, принося с собой новые порции сладковатого запаха. Когда ветер усиливался, занавески надувались, словно паруса, а потом снова легонько колыхались, когда ветер утихал.       Я подошла к окну, высунула голову на улицу, подставив лицо прохладному ветру, и в нос ударил лавандовый запах. Здесь он был гораздо насыщенней, чем в комнате. Интересно, откуда он вообще взялся? Ближайшее лавандовое поле, насколько я знаю, находится за восемь километров отсюда. Когда мы с родителями ездили на машине на море, я всегда выглядывала в окно, едва увидев поле, и заворожённо смотрела на него, пока оно не оставалось далеко позади. А потом запах лаванды, что лился в открытое окно машины, сменялся на солоноватый запах моря. Волн, ракушек, песка, дельфинов... Папа всегда смеялся и говорил, что я не могу знать, как пахнут дельфины, ведь они плавают за много миль от берега. Но я всегда знала, что дельфины пахнут морем. А море – дельфинами.       Я закрыла глаза, и мне почудилось, будто мои волосы треплет морской бриз, до меня доносится шум прибоя... Я почувствовала вольный морской запах, почти ощутила на своём лице солёные брызги...       Море... Оно ещё дальше, чем поле с лавандой. Оно теперь так же далеко, как папа.       Мы ездили на море лишь три раза, каждый июль. После переезда сюда это стало нашей традицией. Мы брали цветастый резиновый мяч, надувной круг в виде жирафа, ведёрко с лопаткой для строительства лучших в мире песочных замков и большой сине-белый зонт. На меня надевали жёлтую панамку с большой ромашкой посередине, которая со временем стала мне мала, садились в машину и четыре часа ехали на море. Это было долго, но это были лучшие четыре часа июля. Мы подпевали песням по радио, ели бутерброды с сыром, а я набивала щёки самыми вкусными на свете ирисками и долго смотрела на проплывающее мимо лавандовое поле. Каждый июль.       Мне было восемь. Папа учил меня плавать, играл со мной в мяч и помогал строить замки из песка. Мы построили роскошный дворец, а вокруг него вырыли ров. Я носила в ведёрке воду, а папа заполнял ею ров. Потом в этот дворец попал чей-то волейбольный мяч, и я очень расстроилась. Чтобы я так сильно не горевала, папа купил мне булочку с вишней, и это была самая вкусная булочка в моей жизни. Потом эту булочку хотела отобрать у меня чайка, и мы отбивались от неё сине-белым зонтом.       Мне было девять. Тогда, по пути на море, я впервые сказала о запахе дельфинов. Я научилась хорошо плавать без круга и часами не вылезала из воды. Так как вытащить меня на берег было почти невозможно, папа в воде сажал меня себе на спину и шутил, будто я оседлала акулу. Я в восторге смеялась, а он выходил со мной на берег. Но я этого даже не замечала. Я гордилась тем, что ещё никто не мог оседлать акулу, а я смогла.       У мамы был красивый красный купальник в белый горох и большая соломенная шляпа с толстой оранжевой лентой. Я любила надевать эту шляпу (и неважно, что её поля доходили мне почти до носа) и ходить в ней по пляжу, воображая себя такой же красивой и взрослой, как мама. Родители смеялись и говорили, что я и так красавица.       Мне было десять. Мы ходили по пляжу и собирали ракушки, а потом лежали на песке и считали чаек в небе. В последний вечер там мы принесли на пляж патефон, который взяли с собой из дома. Я возилась с ним, меняла пластинки. А потом мы сидели и провожали закат. Я всё удивлялась, как солнце не тонет в воде, а папа говорил, что оно тоже умеет плавать, как и я. Потом я услышала, как он тихо сказал, что это его последний закат на море. Я не поняла, что это значит, и вскоре забыла про это.       Я плохо помню, как мы ехали обратно домой. Из всех трёх раз помню только путь на море, а с моря – нет. Помню только, что в октябре папа вдруг слёг. Как-то резко и неожиданно. Он перестал шутить, и я его почти не видела. Мама говорила, что скоро ему станет лучше. Но в декабре из дома вдруг стали выносить папины вещи, и мама сказала, что папе пришлось уехать. Я была достаточно взрослой, чтобы понять, что случилось, но то ли не могла, то ли не хотела понимать, поэтому решила для себя, что папа уехал на море. Может, он стал плавать вместе с солнцем на закате, а может, его забрали к себе дельфины. Сначала я долго размышляла об этом, но потом перестала. Становилось слишком больно. Поэтому я поставила твёрдую точку.       Папа уехал на море. Один. Без нас. И в доме как-то сразу стало пусто.       Мы вот уже четыре июля не ездим на море. И теперь папа так же далеко, как волны, брызги, ракушки и дельфины. Где-то там, на море, где нас больше нет. И не будет.       Я открыла глаза и захлопнула окно. Запах лаванды остался: осел на шкаф, книжные полки и пианино. Ну и пусть. Занавески перестали колыхаться, и мне почему-то стало нестерпимо грустно. Я поспешно отвернулась к столу и зажмурилась.       Воспоминания так просто не закопаешь и не разрушишь. Это тебе не замок из песка.       - Эмма!       Я вздрогнула, не сразу сообразив, что меня зовут.       - Эмма, иди сюда!       Это мама. Наверное, зовёт обедать. Я принюхалась, стараясь различить в воздухе запах котлет или омлета, но лавандовый дух перебивал всё остальное. Желая поскорее от него избавиться, я быстро вышла из комнаты, оставив запах лаванды позади.       Я шла по коридору, предвкушая вкусный обед. Вкуснее маминых котлет нет ничего в мире! Я с улыбкой вбежала на кухню и резко затормозила перед столом. Улыбка тут же сошла с моего лица.       За пустым столом сидели мама и Майкл, оба серьёзные и задумчивые. Он сложил пальцы рук в замок, и я почувствовала неладное. Если Майкл сидит с видом детектива, зашедшего в тупик, обязательно надо ждать чего-то дурного. Хотя, сам факт присутствия Майкла в доме обещал как минимум испорченное настроение на весь оставшийся день.       Майкл – это мамин...мужчина. После ухода папы она страдала не меньше меня, но довольно быстро оправилась и нашла себе новое увлечение. Она оправдывала это тем, что Майкл помогает ей прийти в себя, даёт силы жить, но я ей не верила. И не верю до сих пор, даже спустя три с половиной года.       В первый раз он появился у нас дома на Восьмое марта. Мне было двенадцать. Он нагнулся, чтобы быть ко мне поближе, и я почувствовала сильный запах вина. Сквозь стёкла очков на меня смотрели два ярко-зелёных глаза. Он улыбнулся и преподнёс мне букетик из трёх красно-жёлтых тюльпанов и плюшевую коалу. Мои самые нелюбимые цветы и одну из любимых игрушек. Не знаю, как он догадался, что я неравнодушна к коалам, но меня это ничуть не тронуло. Наверняка, с выбором игрушки ему подсказала мама. Я угрюмо посмотрела на него, а он взъерошил мои рыжие волосы и сказал, что я солнышко. И я поняла, что близки мы не будем никогда. Солнышком меня мог называть только папа. А он им никогда не станет. Но я взглянула на светящуюся от радости маму, которая с блаженной улыбкой стояла чуть поодаль от нас, и с грустью заметила, что она действительно счастлива. А её счастью я не вправе мешать. Поэтому я с натянутой улыбкой приняла оба подарка. Цветы отдала маме, чтобы она поставила их в воду (и чтобы никогда их больше не видеть), а коалу закинула под кровать. И решила, что от Майкла придётся отгораживаться всеми возможными способами.       Поначалу я пыталась не обижаться на маму. Наоборот, старалась её понять. Всё-таки, ей тоже было тяжело. Но с каждым новым визитом Майкла в наш дом делать это становилось всё сложнее. Мне не нравилось в нём решительно всё – от очков в чёрной роговой оправе до растянутой серой футболки и потёртых чёрных джинсов, которые он, кажется, носил всю жизнь. Естественно, я не говорила маме о том, что мне не нравится Майкл, но она видела и чувствовала это сама: думаю, мои поджатые губы и сердитый взгляд при его появлении говорили всё за меня. Я всеми силами пыталась не показывать своего отвращения к Майклу, но, как ни старалась, - не выходило. Мама утверждала, что я отношусь к нему предвзято, уверяла, что Майкл – прекрасный человек, и скоро мы с ним обязательно подружимся. Наверное, она просто себя успокаивала. Говорить мне о том, что мы с Майклом найдём общий язык – всё равно что доказывать учителю географии, что Земля плоская. Просто нет смысла утверждать то, что в корне неправда.       Вскоре мама стала упрекать меня за мою закрытость и взгляд исподлобья на Майкла. Видимо, она, наконец, поняла, что близки мы с ним не станем, и взяла решение этого уже решённого вопроса в свои руки. Проще говоря, решила на пальцах доказать учителю географии факт плоскости Земли. Попыталась изменить очевидное.       Я терпела обязанность улыбаться Майклу самой искренней улыбкой, ужинать вместе с ним за одним столом, вступать в разговор и непринуждённую беседу, гулять всем втроём по парку. Боролась с тошнотой при одном только взгляде на эту серую футболку и очки в роговой оправе. Но терпела. Терпела до тех пор, пока упрёки не пошли со стороны самого Майкла. Видимо, он решил взяться за моё воспитание. А мама нисколько не возражала. Скорее, наоборот, была «за». Это привело меня в ужас, и я вновь стала отгораживаться. Сначала упрёки Майкла были незначительными («Сядь прямо!» или «Не перебивай взрослых!»), но после того, как он пересёк границу дозволенного («Не смей так со мной разговаривать, соплячка!»), я поставила окончательный блок между нами и твёрдо решила, что его наличие уже точно ничто не изменит. Может, это было сказано сгоряча, обронено нечаянно или в лёгком пьяном угаре, - но мне-то что? Мне на это плевать!       Он потом извинялся за это, подбрасывал под дверь моей комнаты конфеты, кажется, даже искренне просил прощения. Но я уже тогда знала, что больше никогда ему не поверю и не откроюсь хотя бы чуть-чуть. Никогда этому не бывать!       После этого я стала обижаться на маму всё сильнее. С одной стороны, понимала, что она не обязана всю оставшуюся жизнь жить в горе и унынии от утраты (как, впрочем, и я), и это даже хорошо – она довольно быстро реабилитируется и возвращается к нормальной жизни, это ведь, наоборот, должно радовать. С другой стороны... Я смотрела на маму, которая в присутствии Майкла буквально начинала светится; смотрела на них, ужинающих вместе, видела мамин радостный взгляд, слышала её весёлый смех... Она была счастлива.       «Как ты можешь быть счастлива с ним, когда папы нет?»       Неужели она так быстро нашла ему замену? Неужели так легко отбросила все воспоминания о нём? Неужели так просто забыла его?       Я её в этом не винила. Но горькая обида постепенно подкрадывалась всё ближе.       - Что случилось? – спросила я, в упор глядя на маму, делая вид, что не замечаю Майкла, сидевшего прямо передо мной.       - Эмма, сядь, пожалуйста, - попросила мама, указывая на третий стул за столом.       Я настороженно села. Что-то явно неладно. Что-то очень нехорошо.       За столом воцарилось молчание. Я напряглась ещё больше.       - Ну? – подтолкнула я, переводя взгляд с мамы на Майкла (впрочем, долго на нём не задерживаясь) и обратно. В воздухе повисло ощутимое напряжение.       - Что-то произошло? – тихо спросила я. Долгое молчание заставляло чувствовать себя очень неуютно.       - Эмма, тут такое дело... – Неуверенно начал Майкл. – В общем, ты уже взрослая и должна понимать, что иногда нам приходится делать то, чего мы делать совсем не хотим. Очень часто обстоятельства бывают сильнее наших желаний...       Я всё не могла понять, к чему он клонит, но нехорошее предчувствие нарастало с каждой секундой.       - Нам тоже этого не хочется, но другого выхода нет. Нам придётся... – Майкл замолк, не закончив фразу.       К горлу подкатила тошнота. Кажется, всё намного хуже, чем я думала.       Снова наступила тишина. Нет, это невыносимо!       - Да что случилось-то? – не выдержала я. – Вы можете нормально объяснить?!       - Эмма, не груби матери, - тихо сказал Майкл, вперив взгляд в стол.       Я чуть не задохнулась от возмущения. Мало того, что никто не хочет ничего объяснять, так меня ещё и упрекают!       - А кто кому грубит? – взвинтилась я, повысив голос. – Не надо обвинять меня в том, чего я не делала! Почему вы не можете нормально объяснить, что случилось?!       За столом опять повисло гробовое молчание. Мне стало дурно. Если Майкл не начинает предъявлять мне нравоучения с новой силой, дело действительно плохо.       - Кто-то умер? – спросила я, уже не зная, что и думать. – Или умирает? Что, что не так?!       - Эмма! – выдохнула мама. – Мы переезжаем.       Я замерла. Сначала на меня обрушилось облегчение и желание сказать: «Фух! Переезжаем? Всего-то?». В сравнении с теми вариантами, которые роились у меня в голове, это казалось сущим пустяком. Но в следующую секунду до меня стал доходить смысл. Переезжаем.       - В смысле – переезжаем? – медленно спросила я, осторожно выговаривая каждое слово, будто боялась споткнуться. – Куда? Зачем?       Это страшное слово постепенно обретало своё истинное значение. Переезжаем. Пе-ре-ез-жа-ем. То есть как? Насовсем?       - Почему мы переезжаем? – снова спросила я, испуганно глядя на маму и Майкла. – Зачем нам отсюда переезжать?       - Милая, так надо, - начала говорить мама успокаивающим тоном. – Пойми, мы тоже этого не хотим, но изменить что-то мы не в силах. Придётся переехать, потому что...это необходимо.       Я ничего не понимала. Ничего не видя, озиралась по сторонам, как слепой котёнок, и не могла поверить в то, что говорила мама. Нет, неправда. Это бред! Чистейшей воды бред!       - Мы понимаем, что тебе не хочется, - уже более уверенно проговорил Майкл. В его словах не было искренности, как в маминых. Я не верила, что он понимает. – Ты ведь здесь уже ко всему привыкла. У тебя тут школа, друзья...       Меня словно обухом по голове ударили. Друзья. Неужели придётся их бросить?       А вот это уже похоже на безумие.       - Мы...настолько далеко переезжаем? – хриплым голосом спросила я, взглянув на маму. В горле почему-то пересохло.       - Да, - ответила она с явным сожалением. – В другой город, далеко отсюда. Мы уже купили дом.       Меня ударили обухом второй раз. Купили дом... Значит, уже и правда ничего не изменишь. Всё уже решено. Окончательно и бесповоротно.       - Когда? – спросила я, видимо, разучившись говорить полными предложениями.       - Через две недели, - отозвалась мама всё ещё с сожалением. – Начинай потихоньку собирать вещи и...согласуй прощальную встречу с друзьями.       Обух прошёлся по моей голове третий раз. Теперь меня ударили особенно сильно.       - Мне очень жаль, милая, - прошептала мама, очевидно, заметив мой остекленевший взгляд. – Но по-другому никак.       - Куда? – вновь спросила я отдельным словом. Впрочем, это уже неважно.       - О, это прекрасный дом в шикарном районе! – с готовностью отозвался Майкл, но я его уже не слушала. – Просторный участок, намного больше, чем этот. И дом в два этажа...       Я молча встала и на ватных ногах направилась к себе в комнату. В ушах стоял противный звон, сквозь который в спину донёсся глупый вопрос Майкла:       - Ты же, вроде, мечтала о двухэтажном доме?       Я ускорила шаг. Какая ему там разница, о чём я мечтала?       Я чуть не врезалась в столик, что стоял в коридоре. Мне придётся покинуть этот дом, это место, насквозь пропитанное воспоминаниями. Вот так просто придётся их оставить? Нет, я не готова!       Придётся оставить друзей? Людей, с которыми мы столько прошли вместе? Это просто немыслимо!       «Глупость. Какая глупость!»       Я захлопнула дверь, прислонившись к её холодной поверхности и пытаясь выровнять дыхание. Солнечные лучи всё так же приветливо проливались из окна на пол. Занавески застыли, потому что окно было закрыто.       Но лаванда. Чёртов лавандовый запах остался. Он поселился здесь так же плотно, как Майкл поселился в нашей жизни. Осел на пол, на стены, на занавески... Сама эта комната насквозь пропиталась лавандой.       «Вероятно, запах лаванды теперь навсегда поселится в моей комнате.» Навсегда, казавшееся целой вечностью, вдруг превратилось в две жалких недели. То есть этот запах теперь не уйдёт? И, когда мы продадим этот дом, и сюда заселятся новые люди, он до сих пор будет жить в этой комнате? Жить с кем-то другим?       «Здесь будет запах. Но не будет меня».       Глупость. Ужасная глупость!       В комнате витал дурманно-сладковатый запах лаванды. Я лежала на лиловом покрывале, цвет которого теперь соответствовал запаху, и рыдала взахлёб.