Сота Сил, а поговорить?..

      Клонит в сон. За спиной, у палатки, всхрапнули гуары, в темноте кто-то (или что-то) повозился, лунного света не хватало, чтобы разглядеть.       Проклятый остров.       Эдо бросил в угли костра пару тонких поленьев, сел к нему боком, скрестив ноги. Завернулся покрепче в плащ.       Его спутница, Танусея Велот, завершив молитву, выглянула из-под полога палатки. Луны высвечивали голову юного альтмера, делая совсем седым, а смотрел он вперед, на юго-запад. Танусея Велот нехотя скосила туда же. Мертвенной зеленью мерцало пламя над Дворцом Вивека, чернела клякса Министерства Правды. Город Бога, из которого она без сожалений ушла умирать, поддавшись не столько речам жрецов, сколько Песне, что проснулась с явлением молчаливого н’ваха.              Тепло и тишина.       Веки налились тяжестью, клонит в сон.       Он ненавидит сны.       Всю свою жизнь во снах он видит жизнь чужую.       По прибытию на этот проклятый остров он начал ненавидеть и собственную.       Сон как жизнь, жизнь как Сон наяву.              И вот он идет среди развалин. Под полуденным солнцем горит город. Может день, может уже вечность. Светло-каменные велотийские постройки залиты огнем, пеплом и кровью. Гул, треск и стоны. Но никого не видно. Только в столбах дыма мелькает чудовищная четырехрукая фигура.       Он идет среди домов. Среди развалин. Среди трав, садов и горящих велотийских знамен. Огонь лижет жадно полы плаща и полную броню, но не ранит. Выходит к садику, здесь на скамье (на одной ножке, другой край обломан и обгорел) сидит худой, молодой еще, но абсолютно седой златокожий мер. Длинная белая тога, голубая стола, золотая Триединая фибула. Ноги босы. В руках (одна механическая) венок из канета.       Он останавливается перед кимером, стягивает шлем. Юноша поднимает голову, глаза у него золотые, безразлично смотрят поверх плеча.       — Почему даже здесь ты отводишь взгляд, Сил? — слышит Эдо не-свой голос.       — Ты сбой в коде и всегда им был, — получает ответ. — Через твои единицы и нули проглядывают черные воды. Любой псиджи скажет тебе это и захочет пересобрать тебя. Смотреть на это больно.       — Ну и как, пересобрал ты меня? — усмехается не-Эдо половиной рта. Лицо искалечено в поединке с Исмиром, он помнит.       Сил смотрит в багровое облако над Альд Сотой, молчит.       — А ее пересобрал?       С грохотом рушатся дома, Сил молчит.       — Потерял доступ к не-мертвому Сердцу, собрал себе не-живое? — все пытают его.       — Ты слишком многое знал уже тогда. Рассвет-и-Закат одарила тебя видением?       — Нет, Закат-и-Закат прокляла этим тебя, отрицающий богов.       Он все же смотрит в огонь, на тень Владыки Разрушения. Страха нет, он помнит этот день иначе, чем Сил.       — Ты застрял в этом дне. А ведь твоя трагедия впервые свела нас всех вместе. Беда одного породила новые союзы и пути для многих. Но кто виноват в этом?..       Сил поднимается, прерывая старые намеки, но он уже серокож, красноглаз, на голову выше не-Эдо, механические руки — обе. На левой щеке страшный шрам, через него видны пластины и шестеренки в черепе. Венок из канета падает с колен, но не-Эдо подхватывает его одной рукой. Вдыхает тонкий аромат.       — Что вы сделали с ним? — голос безжизненный, на Сила он не смотрит.       — Он мертв. Но столь сильно он желал своей правды, что застрял в Снорукаве, и думает, что жив. Так родился Шармат. С каждым не-пробуждением от него и его родичей остается все меньше. Вехк не сможет изгонять его вечно, Вехк сам желает пробудиться.       — Вехк — пробудиться? Не сможет.       — Почему? — впервые проявляет интерес Сил.       — Ведь там не будет столько зрителей, — хмыкает не-Эдо, любуясь цветами. — А ты? Как Вехк живет в своей голове, ты все заперт в рукотворной крепости? Что сам делаешь в Снорукаве?       — Ищу неподвластное Закат-и-Закат, — отвечает Сил, глядя точно на не-Эдо, хоть это и больно.       Тот все разглядывает венок на латной перчатке.       — Чтобы убить Шармата, вам опять придется убить Хортатора.       — Убить Шармата значит убить Хортатора?       — Ведь им он стремится стать.       — Воплощением Перемен. Сильнейшим Падомайиком. Песчинкой на пути Колеса, обретшей волю. Убери одно, останется ли другое?       — Из-за меня он стал таким, из-за меня вы все стали такими.       Еще чуть — и раздавит цветы?       — Сильнее, чем тебе, я доверял лишь ему и брату Думаку. Во всех ошибся. Или в себе ошибся?       — Ты творил перемены и ошибался, как все. Совершенство недосягаемо. Из любви мы указывали тебе на ошибки, из любви мы направляли тебя.       Искалеченное лицо передергивает судорога.       — Ну, да, ну, да, — шипит в ответ. — Дорого мне обошлась такая ваша любовь.       Мир вокруг раскалывается на куски, как когда-то из любви раскололи его душу.       И под этот треск он кладет венок на седую голову Сила.       — Прощай, друг мой.       Он идет среди развалин. Под полуденным солнцем горит город. Вокруг гул, треск и стоны. Но никого не видно. Только в столбах дыма мелькает ужасающая четырехрукая фигура. Куда она ступит в следующий миг, куда ударит? При себе ни брони, ни оружия.       Настороженный выходит к садику, здесь на скамье не старый еще, но седой данмер. Лицо строгое, на левой щеке страшный шрам. Длинная белая тога, голубая стола, золотая фибула. В руках (одна механическая) венок из канета.       — Что здесь случилось? — спрашивает Эдо тихо.       — Здесь случился Мерунес Дагон, — отвечает данмер, безразлично глядя поверх его плеча на тень Владыки Разрушения.       — Но… почему город не восстановили? — хмурится он.       — Последний из малого Дома Сота уплыл на Артейум, изучать ошибки в коде.       И смотрит в упор. Это для него больно. Несовершенство ранит.       Протягивает венок, Эдо берет, пытается уловить аромат цветов. Не может, не знает его. Корпрус все забирает. Он и правда калека.       Ответно смотрит на искалеченного прошлым данмера. Начинает тянуть нити от этого сна к жизни вне сна. Узнает сына Альд Соты.       — Почему вы допустили такое со своим народом?       — Мой брат однажды сделал подарок смертному. И Тамриэль захлебнулся в крови. Иногда бездействие — лучшее решение.       Эдо кривит угол рта. Лицо искалечено еще в детстве. Он и сам еще недавно предпочел бы бездействие и безразличие.       — Ну, да, ну, да, — и оценивающе оглядывается на бушующего Дагона, пока данмер вдруг чуть улыбается.       — К тому же, не мне нести перемены этому миру, — Эдо настороженно смотрит на него какое-то мгновение.       Потом кладет венок на седую голову Сила.       — Прощай, Глава-без-Дома.       Где-то, в голове Заводного Бога, на латунную решетку пола упал венок из золотых цветов. Механическая фигура, подвешенная на странную конструкцию, ожила, подалась ближе с тонким стрекотом шестеренок. Посмотрела механическим глазом — половина цветов опалена. Но венок источает такой родной и такой чужой для этого места аромат.       Где-то, у развалин Альд Соты, от щелчков проснулся альтмер.       — Доброе утро, юноша, — услышал он редкое приветствие.       Эдо зло потер лицо, не понимая куда делся залитый полуденным солнцем город.       — Да, — высказался на все альтмер и живо поднялся, делая вид, будто только что его не мучали очередные сны.       Танусея Велот понимающе покачала головой.       Час спустя они уходили от руин Альд Соты. Бережно усаженная на гуара Танусея безмятежно смотрела вперед, подставляя лицо солнцу. Эдо задержался на пригорке, бросив за плечо взгляд. И поспешил следом, на восток.       Когда-то канвасари Неревар Мора с согласия Домов и Племен привел истекающий кровью Велотиид в будущее.       Теперь презренный н’вах, что прячет лицо от своих золотых отражений, дарует Морровинду, пораженному божественной болезнью, последнее утешение.       И, словно палач, провожает в могилу.