— Он может из ничего сделать все, только не наоборот. — Да вы, верно, влюбились? — Я говорю о маге, настоящем маге и его силе. — Все же влюбились.
Маг пришел в наш дом нежданно-негаданно. Мы с братом играли во дворе с бражниками: хоть те и были мертвы и сухи, — сущие жухлые листья — все еще желали прокатиться на наших корабликах из крапчатых скорлупок и газет. Бледная, как яйцо, мать вышла на веранду. Она подозвала к себе и указала подбородком, чтобы мы шли внутрь: «У нас гость, ведите себя прилично», а сама дрожала, дрожала, дрожала… У гостя были длинные-предлинные ноги, он устроился в ангельском отцовском кресле. Одеяние строгое и напрочь черное, даже рубашка (а глядя на отца и других джентльменов, мы полагали, что рубашки бывают только белыми). Лицо узкое и бледнее, чем у матери, глаза рубиновые и проницательные. В арочном окне небо изливалось ярко-золотистым светом, он и падал на иссиня-черные волосы, но, даже при всех стараниях, нимба, какой всегда бывал у людей в отцовском кресле, не получалось. Потрясающе темный человек в нашем потрясающе жемчужном доме. — Я пришел за своим учеником, — сказал он. А когда мы вошли, то сразу перевел на нас беглый взгляд, затем вернул его на отца, с выражением: «Разумеется, вы тщательно приготовились к моему приходу, верно? Что ж, не стоило», только вот скромность эта была очень уж снисходительной. Всем сердцем я почувствовал, что родителям стоит пасть ниц перед темным человеком, иначе случиться что-то невообразимо плохое, пространство уже начинало вибрировать, отчасти я решил, что попал в собственный кошмар. Однако вместо этого отец и мать обратились в окаменелых марионеток. — Мы так и поняли, — отозвался отец чрезвычайно радушно, — разумеется, выбирайте любого нашего сына. Окинув взглядом пространство вокруг, я не нашел лески, за которую бы незнакомец дергал их конечности, губы и веки. И хоть родительский рот открывался и закрывался, а веки моргали, отец не производил впечатления самого себя. На губах застыла лубочная полуулыбочка, а мать, стоявшая подле нас нежной и дрожащей чайкой, опустилась в кресло, словно она лишилась крыльев, а кресло — скала посреди бушующих морских вод, им нет конца и края, и всех нас унесет в этот стихийный водоворот, а выживут только… — Мама, папа? — пискнул я и тотчас поспешил спрятаться за спиной близнеца, так как не решался искать спасенья у тех, кто ищет спасенья без нас. Детское сердце — особенно трусливое — чуткое. Тут время остановилось, а фигуры отца, матери и брата окаменели окончательно, их конечности показались набитыми солью и сияющими изнутри. Вне этого процесса остались только я и гость. Кровь продолжала циркулировать в нас, это она приливала к моим щекам, делая их пурпурными от невероятного ужаса и восторга перед неизведанным и мощным давлением, которое оказывалось на наш дом и семью. Это ударившая в темечко молния. Исполинская приливная волна. Мужчина представился, назвав свое имя, Себастьян. — Маг. Настоящий. Детские глаза — особенно трусливые — лучшие верующие на свете. — Сиэль, — обронил я и испугался собственного голоса посреди безжизненных фигур. Между ними и мной циркулировал вибрирующий поток воздуха, становилось труднее дышать, поэтому я приоткрыл рот. Я дрожал, обняв руку остолбеневшего близнеца, а она стала заиндевелой веткой — не сгибаемой и ледяной. Про магов мы знали немного: их мало, и они не подчиняются человеческим законам, отринув общество и мирскую жизнь во имя…(Истины, как выяснилось в будущем).
Похожие на людей, они ими не были, и говорили об этом прежде всего глаза. Из них на меня смотрело нечто, вызывающее трепет, тоску и древний ужас: не живое и не мертвое, не душевное и не окостенелое, а невыразимое, бесстрастно-игривое и ведающее о чем-то таком, о чем я не имел ни малейшего представления. Оно взывало к глубинам моего существа и вытягивало нечто из моей плоти, словно незримая, эфемерная воронка. В конце ее Великая Неизвестность. Пустота. Я почувствовал, что вот-вот обмочу штаны, и только братская морозная веточка в пальцах помогала оставаться в здравом уме. — Пожалуйста, не надо делать им плохо, это мои мама и папа!.. Мой брат! — Допустим, — Себастьян как-то устало вздохнул и потер безымянным пальцем висок. На пальце было кольцо с камнем, похожим на угасающую звезду, она ярко блестела и манила меня, будто я мотылек, — видишь ли, я всегда получаю то, чего хочу. Таково мое… хм… проклятье. Мой разум уже начинал тлеть угольками, я лихорадочно соображал, но, признаться, впервые в жизни, так ясно. — Вы что-то хотите от меня, а если не послушаюсь, то причините им вред? — Ты точно Сиэль, а не Габриэль? Этот вопрос дал понять, что он знает нас. Видите ли, я перевел этот вопрос в единственно возможном варианте: «Ты точно самый глупый, (не смелый, болезненный, не одаренный, не любимый, не долгожданный и прочее-прочее) младший близнец?» Я задал удачный вопрос, этот вопрос выставил меня умником, что случалось редко. Одна догадка пронзила меня, словно вспышка, и рот выпалил: «Я не Габриэль! Нет, не Габриэль!», но рука все же преданно вцепилась в брата. Дьявольские глаза засверкали: Себастьян точно увидел кое-что маленькое во мне. То что произошло немедленно и, от чего самому мне, стало гадко и противно. Я сжал руку брата куда сильнее. Мать часто читала нам по просьбе брата сказку, в которой пастух спасает герцога, когда убивает волка-людоеда. Вместо глаз у него тоже были рубины, а шкура имела угольный цвет. Но маг напоминал мне отнюдь не волка, а темную чащу, которая извергла его из себя. В иллюстрации куда больше, чем персонажи, меня волновало то сгущенное пространство, которое способно принимать формы леса: помимо волка, она выпускала на героев медведя и пуму. Хищника можно застрелить или заколоть вилами, как сделал герой, но что сделаешь с пространством, которое может притвориться чем угодно и чья природа — необъяснимая загадка? — Винсент обещал мне своего ребенка. Но когда пришло время он солгал. Он сказал: «У меня всего один сын». Как думаешь, почему? Мне нравилось, что маг разговаривает со мной на равных. Но вопрос был таким же легким, как процесс дыхания. — Из нас двоих вы бы выбрали Габриэля, — я отвечал, но в грудной клетке ворочались иголки, как было часто при разговоре о брате. — Или он пытался разжалобить меня, — заметил маг, — но… Но слишком хорошо меня знает. Поэтому такой вариант маловероятен. И вот, как получается: уличив во лжи твоего отца, я прибыл раньше срока, и кого же застал? — Нас двоих, — пролепетал я уже сдавленно, а иголки уже подползли к сердцу и остриями напирали в податливую упругость. Мое сердце всегда было, как игольная подушечка. — Видишь ли, раскрою для тебя тайну, которую не понял твой отец. В вашей семье и правда должен был родиться всего один мальчик, однако вместе с ним родился и ты. Но уже не для них, понимаешь? А как копия для меня. — Копия… для вас? — Ты станешь моим учеником, учеником мага, Сиэль. Считай, что сегодня — день твоего второго рождения. — Маг всматривался в мое лицо и, я чувствовал, как он читал меня. Как одну из своих книг, которых у него должно быть видимо-невидимо, они хранятся в какой-нибудь башне и счастливы исполнять свою роль. — Разве не жил ты, с ощущением, что лишний? Это ощущение неправильности подсказывало тебе, что ты и не должен быть здесь. Так, разве не говорили они тебе, что наследником станет брат, а не ты? Разве, если исчезнешь ты из этого дома, их счастье уменьшится? Так он сделал мне больно, так последняя, самая острая игла пронзила сердечную мышцу, а слезы потекли из моих глаз. Душа заставила руками прикрывать грудь, где она притаилась, скукожилась и подрагивала, словно промокший щенок. Позже я пойму, что у мага не оставалось выбора, и иной раз боль — лучший проводник через тернии к Истине. Иной раз боль и лишения — лучший выход. А для мага — он и вовсе… единственный. Так я уходил, зная, что они забудут о моем существовании. У них по-прежнему останется сын, и у него будет мое лицо, но для них — у него не будет моего лица. Земля уходила из-под ног, когда я испытывал исполинский ужас, мне хотелось кричать, но конечности парализовало, а слезы, которыми я мог выплакать хоть немного горя, внезапно затвердели внутри и осыпались осколками в желудок, при этом царапая стенки горла. Маг приобнял меня за плечо и щелкнул пальцами, перемещая нас в пространстве. Последним, что я видел стало лицо моей матери, оно постепенно оттаивало от гипноза, и все больше походило на лик блаженной или лубочной святой. Она снова крылатая чайка. Как счастлива станет она без меня, с одной ношей из двух, самой легкой! Я чувствовал, что не имел права на прощание сказать, как люблю ее. В конце концов, маг видел меня насквозь: я и правда чувствовал себя… запасным и лишним.***
Когда солнце не моего мира осветило лицо, я осознал, что как прежде, уже не будет никогда. Дом мага стоял на песке, на берегу океана, а его волны шли в обратную сторону от берега. Вдоль пляжа скручивались в спирали гигантские раковины, и та сила, что боролась с океаном от лица земли, как бы эхом теребила пустоты в их стеночках, перламутровых или изумрудных от налетов водорослей да микроорганизмов. На юг от дома, через пыльную тропу, среди зарослей дикого гороха и колокольчиков, синел лес, а на востоке рос пруд, в нем жили водяные феи и карликовые русалки. Благодаря их взгляду я научусь большему состраданию, но потом же и откажусь от него. Спал я на втором этаже, в своей комнате. Вместо игрушек у меня теперь были книги, гербарий и насекомые, которых я с детства привлекал. Они стекались ко мне со всех щелей, были послушны и не кусали. Я был для них принцем без хитина. Заметив это, Себастьян сказал: — Глядите-ка, принц отверженных и юродивых, чье существование — пыль пыли мира. Он был прав: будучи запасным в семье, я ощущал родство с теми, чье рождение и смерть не значили ровным счетом ничего. Так, мой брат отрывал крылья бабочкам, потому что мог, а я их хоронил, поскольку не мог уберечь. Однажды Габриэль принес сдвоенную ягоду со словами: «До чего уродливая. Если бы не вторая дура, она могла вырасти еще больше и красивее, как думаешь? Природа только кажется правильной, а на деле совершает ошибки на каждом шагу», земляника и правда была уродливой, но, не смотря на придаток, одна из ягод была вполне хорошей. Во всяком случае, они обе старались изо всех сил. Я заплакал, а брат обозвал меня дураком, ведь ягоды и люди — разные вещи. Над моим окном устроили улей пчелы, и под их мерное гудение я делал упражнения по латыни и читал про минералы, растения, духовный аскетизм и практики ментального совершенствования. Маг сказал, что демонология, которая привлекла меня больше всего, — для настоящего мага лишь сказки, но когда я вырасту, то буду сочинять уже своих демонов и придумывать им «всякие морали», но а до тех пор я должен изучать все всерьез. — Но они же и правда существуют? — спросил я. — Существуют, но это не имеет никакого значения. Когда я дам все знания, которыми обладаю, демоны станут для тебя не более значимыми, чем твои насекомые. Он всегда говорил прямо, как есть, и никогда не врал. Я усердно учился. Наверное потому, что маг видел во мне кого-то большего, а не еще одного, но — уступающего. Я начинал верить в то, что именно так и должно быть и начинал забывать родителей с братом. По вечерам он поил меня горячим молоком или шоколадом, рассказывал поучительные истории и показывал чудеса. Предметы и маленькие явления, вроде стихий огня, воды, появлялись из воздуха и по его желанию исчезали. Он мог из ничего сделать все, только не наоборот. На мой первый вопрос: «Вы можете сделать что угодно? Все-все?» — он ответил: «Способности исполнять желания даются исключительно тем, кто вовсе ничего не желает». — «Но какой тогда в этом смысл?». Он улыбнулся и ничего не сказал, ведь мне только предстояло узнать, какая огромная сила — несравнимая ни с какими демонами — кроется за всяким отсутствием желаний. Иногда я думал, что магу невероятно скучно. Сколько ему лет? Должно быть, страшно много. Он часто сидел в кресле или смотрел на обратный океан и даже не моргал. Я мог взобраться ему на колени и посадить на его длинный нос нимфу богомола, чтобы покормить мушкой, другой. Я исследовал дом, в котором каждая трещина и уголок дышат чем-то иноземным, галактическим. Я открывал новые комнаты там, где вчера их еще не было, и находил туннелеобразные коридоры, заманивающие тонкими вибрациями, всем им не было числа. Я не забывал дорогу назад благодаря фантикам от конфет, которые, однако, не мог сыпать щедро, ведь, в отличие от родителей, маг не баловал меня сладким. В одной из комнат я нашел живого черного осьминога размером с козленка, он сидел в кипенно-белой ванне, и вода в ней напоминала перламутровое дно морских раковин. Некоторые щупальца свисали за бортики и были покрыты слизью. Зачем-то я поздоровался с тварью, она не ответила, видимо, не волшебная. Но маг же по какой-то причине ее держит у себя. Я подошел ближе и заметил, что на одном из щупалец висит бирка из плотного, цветного картона. Осьминог протянул ее мне, и я прочитал: «Портал в мир высокого уровня, пути назад нет, плата — душа. Залезьте в ванну». Поверхность воды тихонько и мелодично пузырилась, перламутр прельщал, как древнее сокровище. Дна у ванны не было, осьминог выжидательно щелкнул клювом. У портала в другой мир и моего мага одна общая черта — они обольщали мою душу и как будто ничего не требовали взамен. А все потому, что я не чувствую присутствие души в себе, а, не ощущая ее, мне плевать: пусть послужит валютой. Как бы сказал один вервольф: «Побудет куртизанкой», хотя я и не знал, что это такое, но представлялась бабочка в банке. Я залез в ванну к осьминогу, и мне не были противны его щупальца, которые потянулись ко мне с рвением паука, дождавшегося добычи. Щупальца обнимали меня, чтобы покрыть волшебной слизью, а затем окунуть в портал. Мысленно я прощался с этим миром и думал о родителях, представляя, как я окажусь в нашем доме, но все будет как-то по-другому. Иначе. Когда густая и вязкая слизь потекла со лба вниз, пришлось зажмуриться. Я погрузился в воду, как некая сила тотчас вытащила меня наверх. Это оказался мой учитель и маг. Он сидел со мной в ванне, в своем черном костюме, и с его мокрых волос капала вода. Осьминог исчез. Мне нечего было сказать, ведь он запретил лезть в дебри дома, как использовать магию, когда его нет рядом. Маг сказал выбираться из воды. Затем он отвел меня вниз, в нашу гостиную, где выпорол меня ремнем. Когда мои слезы высохли, а пульсирующая боль в ягодицах стала угасать, я спросил, что же все-таки за мир притаился на дне перламутровой ванны? Себастьян ответил, что там страшное забвение и больше ничего. — Не стоит доверять тому, что обещает счастье. Лучше обратить внимание на то, что всячески отталкивает от себя. Иногда то, что скрывает хорошее, притворяется плохим. Оно даже пугает нас. Так устроен этот мир: на таких вот глупых иллюзиях и ловушках. Как думаешь, почему? Я пожал плечами, потому что все еще злился. Он сказал: — Причина в истинном сокровище. Он всегда говорил прямо, как есть, и никогда мне не врал. Иной раз, разбаловавшись, я терся об своего мага и даже поскуливал, желая всем своим наивным, местами животным, естеством непонятно чего, а все потому, что в запахе его кожи и острых коленях, в груди, напоминающей обтесанную одинокую скалу мне чувствовалось до боли родственное и необходимое нечто, одаренное энергией, способной в ответ одарить меня чем-то прекрасным. В нескольких словах: во мне томилась тайна, которой я не мог дать имя. Но он пресекал любые мои потуги с возней, делая это резко и строго, или же отвлекал внимание: «Скоро дождь, но еще успеем прогуляться, собирайся, живее, свежий воздух тебе не повредит» или «принеси пыльцовый гербарий (коллекцию крылышек фей), проверим твои знания». Иной раз я ластился к нему, как детеныш лани, тогда он гладил меня по голове или спине, нарекая мои порывы «телячьими нежностями». Я чувствовал, что был недолюблен родителями, а он никогда не был родителем. — Я тебя избаловал, — однажды сообщил он устало. За окном, над его плечом серело море и тушки альбатросов, парящих под скатами туч. Я два раза моргнул, а сердце пропустило удар. Это прозвучало так: «Ты капризный, и, пожалуй, отдам тебя другому магу. И ведь ему даже не придется меня гипнотизировать». Решив, что выхода нет, я применил свое лучшее оружие, которое на тот момент у меня было. Я заревел. — Как девчонка, — выдохнул Себастьян. — Мальчики то-оже могут плакать, я умею! — Да уж, умеешь. Не поспоришь. Вот так вот. Что ж. Хочешь плакать — плачь. Но, разумеется, мне совершенно расхотелось это делать. — Скоро дождь, но мы ведь успеем, пойдемте гулять? — я взял его за руку, — на одну его ладонь требовалось две мои — и потянул за собой. К тому времени я уже понял, не понимая буквально, что он не переносит моих слез и сделает все, чтобы их избежать, при этом делая вид, что это вовсе не так. Я же решил, что люблю его, а потому пользоваться слезами часто не буду. Он мог из ничего сделать все, но не наоборот, и все же… не давал мне столько сладкого, сколько я хотел. Однажды я дождался, пока он уснет, а затем вылез из окна своей комнаты и, просунув руку в улей, забрал несколько сот. Пчелы не трогали меня, и я мог насладиться сладким медом. Сочные крупинки таяли на языке и как будто напоминали о чем-то, чего я лишился. Я благодарил Великую Силу за сотворение пчел, а пчел — за то, что они устроились под окнами моей скромной кельи. Мой живот набивался медом, а небо — грозовыми тучами. Когда прогремел первый гром, я почувствовал, как задрожала каждая из моих насахаренных косточек, и побежал к магу. Я забрался под одеяло и прижался к спящему, его ноги на ощупь были, как болотные цветы ближе к сумеркам. Гулкие раскаты вызывали во мне оцепенение: казалось, вот-вот стану для бога насекомым, и он раздавит меня случайным и точным ударом молнии. Как божественной ступней. Маг открыл глаза. Его сон всегда был чуток: сторожевой пес какой-нибудь королевы. Глядя в потолок, и не оборачиваясь ко мне, он разомкнул губы: — Ты ел мед пчел, которые устроили улье за твоим окном? Испортишь зубы — магия не поможет. Придется идти к зубной фее. Все знают, что зубная фея живет на болотах, зубы она выдирает своими резными клешнями, а из зубов строит панцири для своих отпрысков; они уродливы, как личинки короедов и часто поднимают гул по ночам, от которого потом трещит в висках. Никак мага нельзя было обмануть. В наказание он заставил меня весь следующий день убирать: я вытирал пыль, стирал белье, мыл полы, что было непросто, ведь повсюду за мной перемещались насекомые, они обитали во всех щелях, щербинках, закоулках, и я боялся повредить им лапы или усы, зная, что все они — твари божьи и отчасти… я сам. Устав от работы, я вышел из дома и сошел к саду по стареньким, обшарпанным ступенькам, по ним каждое утро маг уходил по своим волшебным делам. Иногда он не возвращался по несколько дней, и тогда я мог делать, что хотел, а питался ягодами, диким горохом, хлебом и яйцами. Это всегда были славные деньки, по ощущению дышалось полной грудью, а ноги к вечеру гудели так, словно их покусали тигровые осы. Небо было июньским, голубым. Скудными облачками оно словно стягивалось к линии горизонта, туда же гнало свои бирюзовые волны и наше море-наоборот. С собой я вынес чашечку мятного чая с шалфеем: маг заставлял меня пить всякие травы, оттого, что я слаб здоровьем. На кухне под это дело у нас зиждился стеллаж с тысячью ящичков, но пока что я запомнил только половину названий. У нас была сказка на ночь «Тысяча и одно растение и его свойства». Шахерезадой был я. Пристроившись на перевернутое ведро, в котором только что таскал воду для мытья пыльного чердака, я прихлебывал чай и мурлыкал под нос песенки. На ходу сочинялось про то, что было бы случайно прочитай я какое-нибудь страшное заклинание в одной из книг мага. Все бедствия падали на моего м-учителя: отваливался хвост, нос, длиннющие ноги, а сладости начинали течь рекой, и никто и ничто не могло помешать мне их лопать. Я услышал его мерные шаги, еще когда он оказался у калитки. Смерил его задумчивым взглядом: тень от уходящего солнца творила с его ногами нечто невообразимое. Паук-сенокосец. У меня никогда не будет таких длинных ног, во всяком случае, я не чувствовал, что мои кости настолько вытянутся. А иной раз, — стыдно признать — я чувствовал в себе присутствие женской энергии. Он заглянул в мою чашку: пью ли я травы, как он велит? Чашка была пуста, а на самом донышке склеились травинки, я по ним гадал. Выпали: часы, дьявол (или бык, я не определился) и лохматый пес. Скоро что-то произойдет и у меня появится друг. — Ты сочинял песенку, в которой я получаю по заслугам? — ни то спросил, ни то сказал маг и состроил гримасу, такую, что — язык не шевельнется дурного сказать. Это он тут жертва, святой человек, а злодей сидит перед ним и пускает пузыри в пустую чашку от нечего делать. Ничего от него не скрыть. «Возможно пользуется какой-то подслушивающей и подглядывающей магией?» — смекнул я. Раз так, ее можно разрушить, главное, найти источник. Это должна быть бытовая магия, а значит, всего лишь какой-то заколдованный предмет, который используют, как якорь. Догадка не давала мне покоя настолько, что, закончив с чаем, я притворился, как сильно устал, и направился в дом, где и начал тайные поиски. В окна светила луна, она серебрила мой мир и скатывалась по ресницам, что вызывало жуткую сонливость. Чего только в убежище мага не найдешь: чучела райских птиц и бурых лисиц, черепа выдр и пум, телескопы, обереги, амулеты из веревок и волос, коллекции минералов, настойки и шкатулки, полные странных вещиц… Но все это — мишура, как любил повторять Себастьян. — Ага, как же, — как-то усмехнулся я, — убрать вашу мишуру, и ничего сделать не сможете. Никаких покусов. — Хлам, — только и повторил Себастьян. — Маг не нуждается в инструментах. Однажды ты это поймешь. К тому времени он уже научил меня ощущать присутствие магии, для этого мне нужно было сконцентрироваться и взять предмет в руки. Но, чтобы я теперь в доме ни трогал, ничего не вызывало подозрения на ту самую магию. Я оглядел, как мне казалось все, покуда взгляд не упал на старенький бордовый диванчик. На нем Себастьян дремал, если уставал днем: диван был короткий, поэтому свои длинющие ножищи ему приходилось складывать. Я лег на живот и пополз в кромешную темень: пусто! только самка паука торопливо подобрала под себя кокон с паучатами. Что и сказать, маг как будто знал, что, рано или поздно, я начну искать, и так замаскировал, что… что это? Моя ладонь вляпалась в воздушное и мягкое. Тоненький разряд магии ударил и понесся по конечности, достигая основания шеи. Я вытащил находку на свет. Это оказался сваленный комок кошачьей шерсти. Эврика! — возликовал я и, схватив комок, со всех ног помчался из дома прочь: надо его поскорее сжечь. Поскольку комок заряжен на наблюдающую и подслушивающую магию, Себастьян уже знает, какой я находчивый. И, вот, Себастьян выбежал за мной следом, но кричал он не о том, какой я паршивец, и как хорошенько получу по загривку, а что-то про полнолуние и опасность. Отчетливо я различал только: «Назад!» Подул порывистый ветер и зашумели, заскрипели кроны деревьев. Что-то внутри меня съежилось, я почувствовал, как нечто темное и злое надвигается вместе с ветром. Не успел я пикнуть, поворачиваясь к учителю, как огромная и патлатая тень выскочила из леса и оказалась подле меня. У тени сверкали самоцветами глаза, а из пасти вырывалось шумное и какое-то кровожадное дыхание, оно кружило над моими плечами и макушкой, обдавало горячим морозом и заставляло сердце скукоживаться в полый мешочек. Как в маминой сказке… из чащи… из бесконечно темного пространства, изрыгающего чудовищ. Вервольф схватил меня за шиворот, закинул себе на загривок и помчался в сторону Пустоты. Черни. От страха упасть, я впился коленями в его тело, пышущее здоровьем, длинный и жесткий ворс щекотал и колол лодыжки, а щеки горели от звериного жара и ветра, хлыстающего с нещадностью безумного любовника. С длинными скачками монстра Пустота впереди неумолимо приближалась. Это похоже на Смерть, которая хватает за руку и ведет в неизбежное. Пути назад нет. Я молился, чтобы длинные, паучьи ноги моего мага не уступали мощным лапищам, и чтобы маг спас свое сокровище до того, как чудовище раскромсает его на куски, обглодает кости и оставит остов солнечным лучам, а уж они со временем выбелят их и сделают похожим на храм (но мне-то что?) В утробе оборотня урчало, клокотало, он бешено ворочал глазами в орбитах, и сердце мое искрилось, скрючивалось, вибрировало, а желудок съеживался до размера желудя. Мимо пронеслись опушка, вересковая пустошь и пруд, полный глупых маленьких водяных фей, они заскрипели своими иглоподобными зубками, когда увидели мое нежное, белое тело. Комок кошачьей шерсти за пазухой ужасно щекотал мои соски, и я догадался вытащить его, чтобы мой маг смог увидеть место, куда меня уносит страшное и кровожадное чудовище. Оно, должно быть, не сворачивая шею, начнет поглощать добычу живьем. Оборотни впадают в агонию от запаха древнего, как мир, страха. Это для этого им даны когти, рассекающие металл, и глаза, которые смотрят из глубин бездны с проницательностью мифических существ, вроде единорога или дракона. Находясь за завесой реального мира, под властью Луны, они ведают о тайных вещах, за гранью понимания человеческого разума. Мы остановились, и меня бросило в кусты можжевельника, какая-то ветка оцарапала щеку, и феи из пруда, почуяв сладкий аромат крови, затрещали. Оборотень раззявил пасть, и на меня пахнуло горячей, мясистой волной, она что-то всколыхнула в недрах меня, и моя голова закружилась от ужаса предстоящих страданий и смерти. «А все из-за комка кошачьей шерсти», — мелькнуло в голове, а затем, когда я готов был закрыть глаза и отдаться неизбежному, раздался голос моего мага. — Он мой. Или у тебя напрочь отбило обоняние? Вервольф повернул к Себастьяну голову, и острые уши дернулись вперед и назад, плотно прижимаясь к голове. Из пасти раздалось затхлое, громогласное рычание. Как будто сгустившаяся тьма ночи сконцентрировалась в треугольной грудной клетке, и теперь изрыгала на моего учителя и мага, весь свой гнев и жажду крови. Она набросилась на него, взметая задними лапами почву, и комья земли угодили мне в лицо и глаза. Из них потекли слезы, и феи из пруда, почуяв их тончайший аромат, снова затрещали. Клацнули в воздухе зубы, что-то мощное, тяжелое совершило кульбит к магу и, столкнувшись с чем-то, похожим на невидимую стену, отлетело назад с такой силой, что рухнуло наземь без сознания. Мой маг одолел врага с легкостью, которая напугала меня куда больше, чем сам вервольф. Какой страшный у меня маг, мой м-учитель. Луна окончательно скрылась за тучами, и тело зверя начало обратную трансмутацию. Череп менял форму, все больше напоминая человеческую, а шерсть отваливалась, обнажая кожу, которая все более и более походила на человеческую. Скоро стало понятно, что комок шерсти, который я выкрал, — был отнюдь не кошачьим. Магические волосы вервольфа! Вот что использовал Себастьян в магии всевидящего и все подслушивающего ока. С отвращением я отбросил комок и потер ладони о шорты. Человек на траве пришел в сознание и представился мне, он был огромным, как дровосек: — Меня зовут Вольфрам. Извини, что напугал тебя. Я — инструмент Луны, а у Луны нет сердца, она просто делает, что хочет. — А я… — я хотел сказать свое имя, но понял, что забыл его напрочь. Себастьян вмешался: — Это мой ученик. До тех пор, пока он не поймет того, что следует понимать настоящему магу, у него нет имени. Мы еще посидели среди деревьев и поговорили о беде оборотней и о том, какие у меня глаза, когда я напуган до смерти. Оказалось, что Вольфрам живет в деревне неподалеку. Затем учитель сказал, что мне пора спать. Вольфрам попросил у него разрешения навещать нового друга. — Главный урок ты ему уже преподал, почему бы и нет? — ответил Себастьян. А когда мы шли в наше убежище, я спросил, что за урок мне преподали? Он стукнул меня по затылку: — Ты пережил свой главный страх. И что ты нашел в конце Пустоты? Я ответил, что нашел друга. А в момент, когда слезы текли из моих глаз, но я пытался разглядеть, что же происходит с моим магом, я понял, что влюбился. Но этого уже не сказал. Вольфрам приходил ко мне по вечерам, перед полнолунием и учил быть зверем, то есть, раскрывать свои темные стороны. Мы катались по лесу, который в ночи все еще выглядел, как Пустота, и выли на луну, я много кричал ей на мага: уж так Вольфрам советовал избавляться от гнева. Я кричал Луне о том, какой он, этот маг: коварный чародей, без совести и стыда, у него паучьи ноги и рубиновые глаза, они смотрят на меня из преисподней снисходительно, чего я вовсе не терплю. Я кричал всему миру про мага, и водная гладь, и твари в чаще и на болоте, и птицы запоминали мои чувства. Особенно феи на пруду. Они уже знали запахи моей крови и слез. Мы хорошо проводили время с Вольфрамом. Перед тем, как отвезти меня к магу, он всегда угощал пойманной птицей или зайцем. Маг готовил из них супы или жаркое, а за ужином я шепотом добавлял Луне послание: «Разве что вкусно готовит и только». А маг, не глядя на меня, говорил: «Оборотень научил тебя жаловаться на меня Луне?» От мага ничего не скрыть. Он все видит и про всех все знает. Только где он взял еще один комок шерсти? А может комком шерсти является весь Вольфрам?.. Однажды Вольфрам пропал. Маг сказал, что он присягнул на верность маленькой ведьме с болот и больше не вернется (на самом деле ведьма приворожила его, потому что у нее были крошечные стопы и она не могла ходить, но это другая история и не про нас). Я сказал, что грустно, когда любовь сковывает. У меня будет по-другому. Лучше я буду кого-то сковывать, управлять, и кто-то будет меня любить, а не наоборот. Себастьян сказал мне доедать кашу и идти в кровать.***
По мере моего взросления маг все меньше скрывал от меня. Так я узнал о том, что все, чему меня учили родители, было ложью, и, останься я у них, я прожил бы чужую жизнь. Маг сказал: «Это как будто не проснуться ото сна и умереть в нем же». Еще он поведал, что некоторые люди ради знания, которым маги обладают, делают безумные вещи или умирают, но я получу это понимание с юности. Буду свободен, как он. Я все больше проявлял интерес к магии, в частности, меня увлекала сила стихий и порталы в иные миры, но маг сказал, что это глупые фокусы и настоящая магия — тихая и простая, как дыхание или тишина, настоящая правда — столь немыслимо проста, что можно сойти с ума. Он всегда говорил прямо, как есть, и никогда мне не врал. Я научился концентрировать внутреннее внимание так, что порой мог читать чужие мысли. Только, как он и говорил, мне это никак не пригождалось и не вызывало интереса. Мысли — ничем не отличаются от снегопада или порывов ветра, бега облаков, моргания. Понимание, что нужно делать с мыслями, — очень важно для мага. Иногда к Себастьяну приходили разные люди, и среди них не всегда были те, которые хорошо обо мне думали. В конце концов, это ничего не меняло, и я научился принимать их чувства и молчать. Мои мысли и чужие проносились, как листья по воздуху, и растворялись там же, откуда возникали. Магия непритязательна и тиха. А когда мне исполнилось восемнадцать лет, учитель сделал мне подарок. Он сказал: «С этим подарком ты будешь готов стать самим собой», после чего я уснул и очнулся в родном доме. Ко мне в комнату зашла мать. Она одарила меня лучезарной улыбкой и назвала по имени, которое я успел позабыть. Так я начал проживать жизнь, как Сиэль-единственный-сын-Фантомхайв. Габриэля в ней не было, как не было и Себастьяна. Я спрашивал про мага, но мне твердили, что магов не существуют вовсе. Меня не понимали, и я решил затаиться со своим знанием. Я не оставлял попыток вызвать мага и иногда даже молился по ночам, чтобы он пришел, хотя и знал, что Бога не существует. Когда я вырос, то женился на девушке по имени Элизабет. Сразу почувствовал, эта девушка — любовь моего теперь несуществующего брата, но — не моя. Я жил, как во сне. Стал отцом двоих детей, они выросли, один из них умер от болезни, а оставшийся ребенок подарил нам внука, а затем мы с Элизабет состарились. Моя жизнь была полна череды озарений и засыпаний. В моменты озарения я начинал искать Себастьяна и проблески магии в мире, словно забыл, как легко ее найти, потому что искать не нужно вовсе, а когда засыпал, то меня поглощали заботы и мысли о том, что я — Сиэль Фантомхайв и вот оно, мое единственное, крайне важное существование. Когда я умер, как Сиэль-единственный-сын-Фантомхайв, то вновь очнулся в нашем с магом убежище. Мое сердце затрепетало: «Всего лишь сон!» — и счастью не было предела. Как же мог я поверить в реальность миража? Прожить целую жизнь, а проснуться только теперь? Я лежал на диване, и Себастьян держал меня своими паучьими, нервными пальцами, холодными, как мои сплетенные изумление и ужас. Он держал меня за руку все время, пока я бегал по миражу и искал его, а затем надевал обручальное кольцо девушке с причудливыми пшеничными букольками. Касание его руки оставалось крепким и в тоже время кротким. Тогда я понял, что на самом деле мы с магом ни на мгновение не разлучались. Наши рты сомкнулись, и мы целовались так долго, что открылись ранки и из них пошла кровь, я чувствовал, как моя душа то и дело проникает в Себастьяна, а затем возвращается обратно. Тоже самое я проделывал и с его душой. В какой-то момент, в середине пути, обе они соприкасались друг с другом, а из наших глаз текли слезы нежности и привязанности.***
Осенью мы отправились на шабаш. Моему возлюбленному там поклонялись: знали, что его зовут на С. Он сказал, что я могу взять любую женщину. Я подумал, что должен попробовать, ведь он этого и ждет. В тайне, мне хотелось показать ему, что я настоящий мужчина, такой же, как он, несмотря на то, что иной раз во мне, нет-нет, да и блеснет женская энергия: принимающая и немного чувственная. Я не понял тогда одного: я выбрал ту женщину или она — меня, но мы оказались одни посреди прочих, а на наших икроножных мышцах рефлексировал свет ритуального кострища. Многие из них желали, чтобы я овладел ими. Ведь я принадлежал ему, и, отдаваясь мне, они бы отдавались ему. В тот день мой маг принял облик ведьминого божества, и он вызывал во мне трепет и интуитивное устремление познать его сакральную тайну. Мой маг и учитель как будто отделился от меня и стал принадлежать другим. А они окружали меня, словно я был и им по нраву, но, в тоже время, служил заслонкой к их божеству. — Твоя кожа пахнет им, — сказала та самая женщина. Она теребила свои коричневые и твердеющие соски, а в зарослях между ее ног, сгущалась тьма, которая пугала меня своим животным, неопровержимым существованием. Мои пальцы путались в волосах, прорывая себе путь к тому, что по какой-то причине страшило меня еще больше. Оттуда, навстречу пальцам, проступала прозрачная и обильная жидкость. От чувства отторжения я едва не терял сознание. Мне мерещилось, я карабкаюсь по горе из множества плоти, и она стремилась поглотить меня, потому что ненасытна по своей природе, как самка богомола. Никогда не утолить мне этот голод! Я позвал его и заплакал, ощущая себя беспомощным, оторванным от собственного естества и брошенного в незнакомое, поглощающее без остатка, пространство. Оно столь свирепое, что уничтожает что-то во мне. Я не хотел ни одну из этих женщин, и боялся своего страха, красного ужаса и отвращения перед ними. Как если бы, слившись, хотя бы поверхностно, с одной из них, я перебью внутренне слияние с Ним. Вещи отвратительнее и бессмысленнее невозможно вообразить. Я снова и снова звал его всем своим существом. Он обнял меня сзади, и все женщины, как одна, растворились. Ведьмы — это всегда прислуживающий мираж Сатаны. Хотя, спросить любую, настоящая ли она? ответ будет утвердителен; подобно тому, как люди верят в отделенность от творящего их неустанно во времени, которое так же творится с чрезвычайной лихостью. Магия. На горизонте брезжил рассвет, его подбородок касался моей головы ласково и покровительно. Мне не нужно было ничего объяснять, он все понимал. И хоть я не состоялся, как мужчина, мне было все равно: немыслима для меня оказалась иная, даже всего лишь плотская, связь. Он нагнул меня, и я почувствовал, как в ягодицы упирается твердый, налитый кровью, фаллос. Он вошел в меня, и я пугливо и, в тоже время томно, вскрикнул. Он уже делал со мной подобное раньше, но еще никогда столь неистово. Это потому, что доволен моей преданностью, решил я. Он изливался в меня обильно, словно я — единственный сосуд в мире, готовый принять избыток его животной сути или даже зачать.***
Однажды он сказал, что побудет пастором в соседней деревушке. Он облачился в черный балахон — не знаю, как еще назвать сию мешковатую нелепость в пол — и оставил меня перебирать крупу. В крупе то и дело попадались конечности насекомых, их яйца, иголки, металлические пряжки и чьи-то зубы (старые или размером с горошину), осколки костей, патроны, шерстяные нитки, головки спичек. Как это есть? Я не знал, но он повелел приготовить ужин из того, что имеем. Мне приходилось его слушаться, потому что он был мужчиной, а я, хоть и тоже был мужчиной, но — куда менее, чем он. К тому же, я уже стал нечто вроде его супруги. Откуда он взял эту крупу? Он мучает меня нарочно, я до окукливания весенних гусениц буду перебирать ее. Не имею ни малейшего представления, что из этого приготовить! Когда же он вернулся, то принес: старинные часы на цепочке, бутылку вина, головку сыра, батон хлеба, пучок сельдерея, виноградную гроздь, маленький помидор и сушеную рыбку, у нее чешуя на хвосте напомнила мне о крошечной радужной звезде, отражение которой мы наблюдали в пруду по вторникам. — Что на ужин? — спросил он, а я смотрел на его балахон: он вызывал во мне чувство разоблачения двуличия. — Если ты темный маг или хоть сам Сатана, — сказал я, — то и будь им хотя бы дома. — Пахнет кашей, — улыбнулся он, и по его бледному лицу, я понял, до чего смертельно он устал: старался ради меня, шел в люди, а в этом мире никто в здравом уме и по доброй воле не выйдет к людям. Это пиявки на бархате Вселенной, и я бы тоже непременно вырос в пиявку, — еще какую! — не стань учеником мага. — Мой руки, я налью вина, порежу сыр, а часы нам зачем? Всем известно, что маги время не считают: их ведет интуиция, которую они кормят сознательным пребыванием в настоящем. Так они делают все исключительно, когда приходит время, и ошибки быть не может, ведь даже если произошла якобы ошибка и просчет, то этот просчет так же остро необходим и естественен, как якобы правильность. Узоры абсолютной судьбы никто и ничто не способно нарушить, так как все является ее узором в равной степени. А тут — часы. В нашем доме, на берегу океана, у которого волны в другую сторону, но, кто знает? Может их стрелки тоже пойдут наоборот? — Подарил умирающий старик. — Я заберу себе? Себастьян не ответил, но по лицу я понял, что они мои. Чудесно, закопаю их в ту ненавистную крупу! В утробу мелкоразмерных, пакостных вещичек! Каша ни мне, ни Себастьяну не понравилась. Она хрустела морозными сугробами и распадалась на останки разного рода: предметного и животного начал. Не хватало только крови, жира и минералов, честное слово. Никто в этом мире не мог приготовить ничего более отвратительного, воистину я мог гордиться собой. Выплевывая на салфетку пулю, Себастьян промолвил: «Ранила в самое сердце», а затем посмотрел на меня пытливо-немыслимо. Я съежился и схватился за часы. Может еще не поздно, отмотать время назад и приготовить вкусный ужин? — Зачем перебирал ее вручную, если у тебя есть сито? — Оно дырявое. — Тогда стоило положить крупу в мешок, привязать веревкой к берегу и бросить в море-наоборот. Сейчас мы бы ели соленую и чистую кашу. Иной раз мне сложно мыслить, как маг. Я схватился за волосы и зарычал, как учил оборотень Вольфрам. Так я изливал из себя скопившуюся ярость. О, истина во мне, эта отвратительная, не перебранная каша! На внутренней крышке часов красовалась резьба: «В. Фантомхайв». Мне потребовалось время, чтобы вспомнить, кто это и какое отношение имеет ко мне. Фантомхайв означает улей призраков. Но настоящий призрак в семье был всего один. — Почему ты не сказал, что видел моих родителей? — Потому что Винсент исповедовался мне, и в этой исповеди не было тебя. Он умер счастливым человеком. Верно, увидев меня, отец мог бы сойти с ума, а мне было бы горько думать о том, что родители позабыли меня. Счастливый, значит?.. Умер. Время с магом течет иначе. — А мой брат? — Он — это не ты. Есть жена и несколько детей, но ни один из них не станет магом и не узнает о тебе. Разумеется, они никогда не узнают и самих себя, как это сделаешь ты.***
Мы лежали около исполинских раковин: из витиеватых лабиринтов просачивался зыбкий гул мелодий древнего мира, а от скользких, карминовых плотей еще живых моллюсков долетал аромат импозантных морских глубин, полных синих самородков, живучих кракенов и чернильных акварелей морской воды. Космос смотрел на нас через линзу бытия, и пустота Великой Бездны дышала порами нашей кожи, взлетала и опускалась, как на качелях, — ресницами, но, как и сказал мой маг, как бы все это красиво и вдохновляюще ни развертывалось, все не имеет никакого значения. Можно написать бесчисленное количество историй, придумать столько же имен и существ для них, но — ни в одном не будет самого главного.(А любой, сколько-нибудь настоящий маг, ищет только ее единственную).
Правду. Она же великая Enigma. — Но почему? Почему, мой дорогой ученик, нигде ее не найти? — как бы спрашивает своим существом мой маг, мой верный путеводитель, сияющая звезда во тьме. Он всегда был моим берегом и маяком, к нему я устремлялся даже во сне сквозь толчеи иллюзий и фантомов своего подсознания. Был он и клокочущим сердцем в клетке моих едва ли не хрустальных ребер, и любой ветер мог сломать их каждый божий день, но особенно — ночью, когда я думал, что в безопасности. — Ты отказался от своих родителей, поскольку чувствовал, что не они родили тебя, забыл имя, которое тебе прививали, ведь оно могло сбить тебя с толку и заставить поверить, что ты действительно человек, а еще ты полюбил меня, не смотря ни на что, потому что любовь просто есть и этого достаточно всегда. Теперь же ты точно можешь ответить на столь легкий вопрос: почем же, мой ученик, нигде не найти истину? И что-то во мне затрепетало в ответ на слова мага. Я тонул в безысходности: в районе затылка рос карликовый и темный ураган, лопатки мои нещадно чесались, словно на них прорезались кровавые почки, из которых вот-вот лопнут и прорастут крылья: они-то и унесут меня против воли туда, откуда нет выхода. Я стану игрушкой Великой Силы, которую остро ощущает Маг, но не я, как бы упорно ни старался. Так я ощущал подступившее безумие. Древо познания, к которому привел меня змей, полыхало ярким рубиновым пламенем, под цвет его глаз. Воистину, я осознавал то, на что Себастьян указывал всю нашу совместную и волшебную жизнь. Истина за гранью слов, но во мне она сияла безмолвием той любви, что с равным безусилием творит звезды и червей, глаза и сердце моего возлюбленного, а так же мой костяной остов и даже дыхание. Дыхание ведь — это страшная сила: сакральный оксюморон, смерть жизни в отсутствии времени и пространства. Не я дышу, а — мной дышится. И только Истине под силу перебрать немыслимую крупу моего супруга, которую тот подсунул мне, чтобы убедиться в моей вопиющей невежественности. Ей же под силу обратить любовь вспять, а имя родителя — в саму незначительность, как и твое собственное. Ею волею существует энергия, и это ею управляет осознанный маг, он же демон-искуситель, мой возлюбленный. Истина во мне, но, в тоже время, нигде не находится, поскольку уже повсюду, которому — «повсюду» — также дает быть. Это понимает мой маг и учитель, искусный полиморф и Люцифер, оттого он и может творить иллюзии, создавать из ничего все, но не наоборот! Она ему поддается, потому что он понимает, что состоит из нее! И ведь он меня не обманывал, никогда не обманывал: все, что он мог делать, это… —… и есть магия. Ее не нужно искать, — шепчет мой рот, а глаза льют слезы. В происходящем больше ни капельки нет Сиэля Фантомхайва: сгусток идей, хитин формы; ее удел разложиться в пустоте почвы. И бабочка-однодневка не проживет дольше. Я — не более чем сгусток процессов, которые происходят сами собой. Проявление магии той Великой Силы, что позволяет быть даже Любви, поскольку она и есть сама… Я оборачиваюсь к возлюбленному магу и суженному; сквозь тысячи иллюзий и обманов, он провел меня к настоящему себе и подарил невыразимо прекрасное отсутствие меня самого. Он ничему не учил, хотя думалось иначе. Являясь тем же, что и я, он мог только наблюдать и любить. Это все… …Так просто. — Какое прекрасное небо сегодня, — выдыхаю и замечаю, что Себастьян смотрит лишь на меня: должно быть, в моих глазах оно отражается.