Никакой грусти

Нужно проснуться чуть раньше: до того, как мама без предупреждения откроет дверь и включит свет. И он проснулся до будильника, откинул одеяло, стойко переборол утренний озноб и направился в ванную, не открывая глаз и подтягивая на ходу пижамные штаны. Он открывает кран, разжигает колонку. Досыпая свои законные пять минут под белый шум, тянется за зубной щеткой, заложив ее за щеку, открывает тюбик с пастой. Мысли еще не зароились в голове. Там только отголоски песен, неожиданные обрывки цитат из книг и фильмов, собственные строчки из недописанных писем, сложенных вчетверо, запрятанных поглубже в школьную сумку и рассованных по карманам для дальнейшего уничтожения. Он чистит зубы с особой тщательностью, чтобы подольше не покидать утреннего убежища, жмурится и морщит нос — мятный резкий запах смешивается с паром, раздражает сонные слезящиеся глаза. Он решается приоткрыть веки и ставит зубную щетку в стакан. Рядом со своей. ______ — Доброе утро! Неужели вовремя? Мама вышла на кухню, с приятным удивлением обнаружила сметенный подчистую завтрак и вымытую посуду на сушилке. Правда, с нее стекают капли, образуя в поддоне болотце, но все же за свои старания Глеб получил галочку. — Спасибо, мам. Вкусно. Глеб попытался улизнуть из кухни как можно скорее, сделав вид, что торопится начать свой трудовой день. Пожалуй, с излишним рвением. — На здоровье. Давай, не огорчай меня! В большой комнате, до краев наполненной утренней матовой серостью, тихо. Глеб открыл секретер, почти наощупь отодвинул шкатулку, убрал пластмассовую корзинку для шитья и поиграл в пятнашки дюжиной самых разных нужных предметов и откровенных безделушек, добравшись, наконец, до искомого полупустого флакончика одеколона. — Сынок, ты пошел? Глеб вздрогнул и чуть не выронил находку из рук. — Ухожу! Воровато оглянувшись, он приложил палец к горлышку, мазнул светло-желтой жидкостью за ушами. Изо всех сил стараясь не нарушить порядка, поставил флакон обратно и вышел в прихожую. Густой аромат слился с сумраком, окутал комнату, но не спешил покидать ее пределы. «Мама, конечно, услышит. Позже. Но ведь нет ничего страшного в том, что сын вырос, и у него возникла потребность следить за собой и нравиться девочкам. Правда?..» — Не опаздывай! — Пока! — крикнул Глеб из прихожей, напялил куртку и ощупал карманы. Дым первой утренней сигареты вскружил голову, опьянил, смешался с тяжелым запахом. Явные спиртовые нотки взыграли на горячей коже, заглушили скудную парфюмерную композицию, прокрутились на языке, внедрились в легкие и пробудили сладкое томление под ложечкой. Одно письмо все же было дописано и запечатано в конверт, который, пульсируя, прожигал подкладку и оттягивал скользкую шуршащую ткань. Сейчас он юркнет в почтовый ящик, привинченный к школьному забору, и устремится к адресату. «Там же нет ничего… такого! Почему я волнуюсь?» ______ Уроки закончились. Глеб вышел последним, вынырнул в ноябрьскую свежесть с примесью бензина, особенно прекрасную после пыльной духоты, мучившей его последние сорок минут, но ослепительно яркий свет низкого осеннего солнца, путающегося в ветвях деревьев, сдавил виски. — Глеб! Самойлов! Подслеповато щурясь, Глеб обернулся и, не веря своим глазам, молча уставился на Вадика, походившего на плод утомленного воображения. — Ну привет! — Привет… А ты как? Не предупредил, в разгар учебного процесса… — невпопад забормотал Глеб, искоса поглядывая на почтовый ящик, издали казавшийся мутным синим пятном. — «Вспоминайте иногда-а вашего студента!» — лихо присвистнул Вадик и выкинул руки вперед, опрометчиво пригласив было брата в объятия, но вовремя опомнившись, — чего встал, как вкопанный? Я одним днем, по делу. Глеб мотнул головой, словно пытаясь прийти в себя и еще раз убедиться, что происходящее — не фантазия, но Вадик вполне реалистично рылся в рюкзаке, выискивая что-то. С видом иллюзиониста он вытащил новый белый шарф в фиолетовую полоску. — На. Держи! Не мог же я оставить любимого братика мерзнуть! — То есть, — Глеб нарочно понизил голос и покрутил в руках подаренный аксессуар, утопив кончики пальцев в ворсинках, — ты приехал только за этим? А дома был? Там мама сегодня, у нее выходной. — А, да, — Вадик протянул Глебу монетку, — звякни домой, предупреди, что задержишься. Придумай факультатив какой-нибудь или классный час. Все, идем! Не у школьных ворот же рассказывать! С трудом усмиряя бурю внутри, взволнованно теребя ремешок школьной сумки, Глеб недоверчиво смотрел на брата, вновь появившегося как по мановению волшебной палочки. Он больше не позволяет себе эксперименты в раздевалке, но подхлестывает одним только жгучим взглядом так, что от нерешительности остается лишь горстка пепла. — Маленький, я очень соскучился, — неумышленно скопировал Вадик интонацию Глеба, разрезав воздух на две части. Глеб закончил разговор с мамой, выслушал обязательные наставления, и теперь торопливо шел за Вадиком, перешагивая через грязь и лужи, подернутые льдом, иногда наступая на них и вслушиваясь в хруст. — Приехал без предупреждения… А я стихи набросал. Помнишь, ты говорил про другой текст? С музыкой только сложно, — сделал робкую попытку переключиться Глеб. Вадик шел быстро и уверенно, придерживая лямку рюкзака, курил и не слушал брата. — Значит так, — произнес он, метко послав на ходу окурок в урну, — ввожу в курс дела. Мой приятель попросил проверить квартиру. Он с недавних пор живет с женой в Свердловске, эта пока пустует. Младший разволновался окончательно. Воображения, конечно, хватало на что угодно, но раньше он совершенно не придавал значения месту, отдаваясь чувствам. Теперь он струсил. — Странно, Вадька… — Согласен. Но наша с тобой жизнь вообще странная штука… Да и не только наша, если честно. Боясь ошибиться, Вадик отошел на пару шагов, уточняя номер дома, открыл хлипкую деревянную дверь, поднялся на второй этаж, перебрал ключи и приноровился к незнакомому замку. — Заходи, не бойся. Глеб растерянно переступил порог чужой квартиры. Обычно весьма щепетильно относящийся к обуви, он вдруг стащил ботинки не расшнуровывая, и запнулся о брошенный Вадиком рюкзак. — Да не дрейфь! Дома нельзя, а тут, видишь, как удачно… Вадик прижал Глеба к стене, навалившись на него всем телом, и только сейчас присмотрелся: незначительные, казалось бы, внешние изменения сигнализировали о мощных внутренних переживаниях, нашедших выход в виде аккуратно подбритых висков. — Это что? — Вадик легонько коснулся их, — бунт? Наш ответ Чемберлену? — Проколоть ухо ты мне запретил, — ожидаемо мурлыкнул Глеб, отчаянно пытающийся подхватить губами губы, но ловящий лишь дразнящую струйку воздуха, бегающую по лицу, — и потом — мне так нравится… — У тебя прекрасные кудри, маленький, — Вадик запустил пальцы в волосы и помассировал подушечками кожу, — ты даже не представляешь, как они заводят… Не вздумай их трогать! Я две недели жил ожиданием. Схватить тебя и… Истосковавшиеся рты сомкнулись в робком поцелуе, как в первый раз. Превозмогая дрожь, братья просто обменивались дыханием, не спешили сплести языки, цепляли губы друг друга, убеждаясь в реальности происходящего. Осмелев, Глеб пробежался самым кончиком языка по краешку губ Вадика, коснулся собственного нёба и вздрогнул от щекотки. Вадик привлек его снова и начертил языком тонкую линию от воротника рубашки до уха. — Чем от тебя пахнет? — почувствовав до боли знакомый запах, Вадик с усилием оторвался от брата и едва ли не застонал от расфокусированного взгляда, подернутого легкой дымкой накрывающей страсти. — Нашел… дома. В секретере. — Украдкой? Глеб кивнул. — Ты же знаешь! Не надо, милый, я тебе другой подарю, если хочешь. Не стоит. Хорошо? Проходи в комнату. Я сейчас. Глеб послушно удалился, а Вадик, поглядывая на свое отражение в пыльном зеркале, извлек из рюкзака бутылку вина, припасенную как единственное доступное успокоительное средство для обоих. Конечно, в первую очередь он предположил, что нестандартная ситуация заставит Глеба разнервничаться, и не ошибся. «За что же мне это наказание в виде мелкого стервеца! Две недели не могу ни о чем больше… Надо ж, блять, додуматься — приволочь его на чужую хату, чтобы… Твою мать, да какая разница!» — Мне же нельзя! Глеб отпил из чужого фужера с надписью «Совет да Любовь» — видимо, Вадик не нашел других в незнакомом серванте, а то и вовсе схватил первые попавшиеся. — Выветрится, ерунда. — Я должен быть шелковым. Я помню. Глеб пригубил еще немного и поставил фужер на полированный подлокотник. Слегка онемели плечи, на щеках заиграл нежный румянец. — Неужели ты бросил все и приехал ко мне? Неужели вся эта секретная операция ради меня, Вадька? При всем своем стремлении к правде, желая только искреннего обожания, честных признаний и безусловной любви, именно сейчас он вдруг закокетничал, выманивая прямые подтверждения догадок и напрашиваясь на самые грубые комплименты, сливающиеся с лестью. — Я с утра еще не знал, что приеду. Удачное стечение обстоятельств! — отбил Вадик, применив свое оружие, но тут же сменил тон, заметив как младший закатил глаза и надулся. — Просто понял уже, что все — предел прочности. Смотрю сквозь людей и ничего не соображаю… Последнюю фразу Вадик отправил в путешествие по шее Глеба, рисуя в голове совсем другие картины: с животной страстью он сорвал бы все эти шмотки, с мясом выдрал чертовы пуговицы, спустил рубашку с плеч, чтобы обездвижить брата и проделать с ним все, не дающее покоя и даже больше, хотя тот вовсе не сопротивлялся. Он лишь неловко взмахнул руками, вывернулся и задел локтем фужер с остатками вина. — Блин! Глеб вскочил и попытался собрать крупные осколки, тут же чиркнув палец о неровный острый край. — Не трогай руками стекла! Но ярко-алая капля уже упала на пол и затерялась на красно-коричневом фоне. … Шум, гам, гости, звон бокалов, гитарный перебор, и снова — шум, гам, тосты. С печальным звоном что-то грохнуло и разбилось, мелкие осколки брызнули в разные стороны. — На счастье! — зычный женский голос. Глеб уже не вспомнит — чей. — Дети, дети! Не крутитесь — стекла! — командирский мамин. Папа несет веник и совок, осколки быстро убираются, застолье возвращается в свое прежнее веселое русло. Глеб протиснулся между диваном и креслом, уселся на полу под торшером. — Привет! Ты чего палец сосешь? — насмешливо спросил Вадик, свесившись с подлокотника. Глеб поднял голову и выглянул из своего укрытия, как зверек из норы. — Порезался, — сказал он, не вынимая пальца изо рта. — А в другой руке у тебя что? — Ничего! — Покажи! — Нет! Глеб перевел дух, надавил на подушечку и, выяснив, что кровь еще не остановилась, снова засунул палец в рот. Вадик свесился с подлокотника еще ниже, дернул брата за рукав, вывернул руку и силой разжал кулак, при этом Глеб не завыл сиреной, по своему обыкновению привлекая внимание взрослых. Значит, тайна действительно серьезнее некуда. — Дурачок, — Вадик аккуратно взял с ладони маленький мерцающий осколок хрусталя, — почему не выбросил? — Я испугался, — пролепетал Глеб. — Вылезай давай. Надо йодом помазать, наверное, — Вадик слез с кресла, деловито пролез за спинами гостей, улыбнулся маме и остановился в дверях, дожидаясь Глеба. Тот неловко подтянулся на руках, вскарабкался на спинку дивана и прошел по ней, как канатоходец, пару раз чуть не свалившись на захмелевших взрослых. — Иди в нашу комнату, я сейчас. — Только папе не говори! — Пожурит немножко, подумаешь! Взрослые всегда ворчат, вот ты как будто еще не понял! Вадик сбегал на кухню, достал из-под кофты йод, бинт и ножницы, развернул ладонь пострадавшей руки, коснулся губами ранки, оказавшейся достаточно глубокой, и капнул йод прямо из пузырька. Глеб застучал ножками по полу, стиснув зубы. — Щиплет! Ай, Вадик! Подуй! Нельзя без йода? — Нельзя! Не пищи, сейчас мама придет! Хотя, — Вадик неумело наложил бинт и связал длинные концы бантиком, — она и так поймет, кто вазу грохнул, потому что ты — с раной! — Сам ты, — глотая слезы, зло процедил Глеб. Вадик временно убрал вспомогательные средства в ящик письменного стола и чмокнул брата в щеку для успокоения. Капелька крови едва заметно стянула нижнюю губу. … Чертыхаясь, Вадик отыскал веник и совок, справедливо предположив, что обычно такие вещи хранятся в уборной, смел сверкающие осколки, высыпал их на газету, открыл кухонный шкафчик и растерянно окинул взглядом содержимое. Приложив палец к губам, Глеб подпирал косяк, с интересом наблюдая за братом. — Не знаю, где у него аптечка, маленький. — Вадьк, ты еще в скорую позвони, — съязвил Глеб, — поцелуй меня лучше. И все пройдет. Надавив на подушечку и убедившись, что кровь еще не остановилась, он приблизился вплотную и зачем-то поводил пальцем по потемневшим от вина губам брата, оствляя на них красные следы. — Помнишь? Тот же палец, между прочим, — прошептал Глеб, размазывая кровь по уголкам губ и тут же слизывая ее, находя в металлическом привкусе нечто новое, неизведанное и безумно возбуждающее. — Помню, любимый, — Вадик поймал руку и припал к ранке, задев языком лоскуток кожи. — Символично. Не находишь? По всем параметрам! Но самое главное: только ты можешь мне помочь справиться с болью. Разве не так? — Так-то оно так, — Вадик облизал перепачканные кровью губы, — только ты сам находишь себе эту боль. Возможно, ищешь целенаправленно, не отрицаю. Но, как бы то ни было, я всегда буду стараться тебя избавить от нее. Сделаю все, что в моих силах… ______ — Вадьк, а можно быстро? — По-другому и не получится. У меня полтора часа до автобуса. — Уедешь завтра? — шепоток с надеждой. — Не могу, маленький. Никак. Вадик отшвыривает вывернутый наизнанку свитер, с треском снимает рубашку через голову, расстегивает ремень. Одним движением сдергивает джинсы и ловко снимает брюки с Глеба. Теперь не до игр с пуговицами и долгих раздеваний, не до требований особенных слов и бесконечных поцелуев — львиная доля времени потрачена. Глеб переворачивается сам и роняет голову от смущения на скрещенные руки — прямо напротив дивана раскинуло свои зеркальные крылья трюмо. Он видит в его отражении расположившегося сверху красивого Вадика — тот запрокидывает голову, демонстрирует шею и плечи и смахивает с глаз отросшую челку. Глеб старается не рассматривать больше ничего, привыкая к чужому интерьеру и концентрируясь на ощущениях. Два коротеньких поцелуя в ягодицы. Младший выгнулся, подчиняясь инстинктам, ладонь легла на поясницу. Вадик раздвигает бедра, напряженные от нетерпения, задирает рубашку, и Глеб поражает брата вновь: заведя руки за спину и сцепив их в замок, он намекает на безусловное подчинение и в изнеможении трется щекой и носом о старенький мягкий гобелен, превозмогая ярко вспыхнувшую боль. Мысли, подхваченные вихрем зашкаливающих эмоций, звенящее «еще раз, еще раз!» из уст любимого мальчишки, снова не вытерпевшего первого дискомфорта, действуют не хуже кнута, растянувшегося вдоль позвоночника. «Четырнадцать дней — это слишком долгий срок. Четырнадцать дней безвыходной страсти, жажды и четкого понимания, что никто и никогда не сможет утолить ее, кроме возлюбленного. Четырнадцать мучительных дней подошли к концу, и невыносимо тяжелый камень, лежащий в солнечном сплетении, со свистом летит в пропасть, освобождая место новому — еще больше, еще тяжелее!» Вадик остервенело вталкивает изголодавшуюся плоть в брата без остатка, почти без смазки, без предварительных ласк, по-звериному глухо урча, хватая его за руки и натягивая на себя, насыщаясь впрок, не имея никакой возможности насладиться великолепным видом в отражении зеркал, расположенных строго напротив поля битвы. Он сжимает запястья, спонтанно получая то, о чем так долго мечтал и отмечая на задворках подсознания, что неплохо бы использовать для этих целей нечто более подходящее, вроде ремня. «Брючный не подойдет — широкий… надо подумать… вроде было что-то дома… Черт! Что мы творим! Что я творю! Маленький!» Если маленького и терзают мысли подобного плана, то он не подает вида. Он приподнимает бедра, пытается выдернуть затекшую руку из Вадькиных цепких пальцев и тут же получает словесную пощечину: — Не рыпайся! — Ау! Я хочу, Ва-адь! — Чего ты хочешь? — Я хочу… сам… Блять, Вадя! Глеб стиснул зубы: Вадик проник глубоко, до рези внизу живота, но это не помешало снова украдкой бросить взгляд на трюмо. Глеб сжимает мышцы максимально плотно, не оставляя брату ни малейшего шанса выскользнуть из плена — обоих чертовски заводит эта игра, но они не признаются друг другу, чтобы не потерять ее прелести. — Отпусти меня, — стоны рвут шепот на части. Глеб снова стреляет глазами в зеркало, впервые видит собственную развратную полуулыбку, которая под неожиданно пристальным взглядом Вадика мигом трансформируется в растерянно-смущенную, а острый стыд перетекает в упоительный восторг и наоборот. — Так что ты хочешь? — продолжает Вадик, рассматривает брата в отражении и заставляет его дернуть плечом. — П… подрочить… Добившись своего, Вадик разжимает пальцы, и Глеб приподнимается, пытаясь отдышаться и помочь себе непослушной рукой. Пары движений достаточно, чтобы получить долгожданную разрядку и подарить брату нестерпимое удовольствие. Вадик чувствует ритмичные сокращения, Глеб — вздрагивающий член внутри, оба обессиленно падают в кайф друг друга, не придавая значения собственному, по-настоящему сливаясь только сейчас. В странной чужой квартире, напротив трюмо, гостеприимно раскинувшего створки — с отколотым краешком внизу справа и перекинутой ниткой коралловых бус слева, в спешке забытых хозяйкой и не замеченных раньше. ________ — Я провожу тебя до автобуса. — Пулей домой. Вадик пригладил волосы перед зеркалом, одернул свитер и с осторожностью завернул осколки в газету, избавляясь от следов преступления. — А если спросят? — Глеб кивнул на сверток. — Сложно отбрехаться, что ли, — самоуверенно заявил Вадик и напоследок заглянул в комнату. — Ой, Вадька! — Глеб хлопнул себя по лбу, — а маме-то что сказать? Откуда шарф? Вадик подтолкнул брата к двери. — Только и делаю, что учу тебя врать. Не знаю… Ну, скажи, что я передал через знакомого. Кстати, почти правда, я думал так сделать. Не найдя обувного рожка, Глеб помог себе пальцем, шикнул и подул на заусенец, в глубине души жалея себя до невозможности: противно ноет необработанный порез, дергает маленькая ранка у ногтя, но самое главное — сверлит где-то под ребрами. Лучше бы не было этой дурацкой кратковременной встречи, принесшей абсолютный раздрай! Перемена настроения слишком очевидна. Вадик берет взаймы еще одну минутку, гладит брата по голове и сдавливает его в объятиях, будто желая поместить за пазуху и увезти с собой прямо сейчас. — Ч-ш, маленький… Опять я устроил тебе встряску… — Устраивай почаще! Целуя любимый кончик носа и касаясь губами век, он покачивает младшего как в детстве, и тот касается щекой прохладной молнии на куртке, льнет к широкой груди и наскоро рисует на ней нечто похожее на созвездия. Упершись подбородком в макушку, Вадик блаженно прикрывает глаза, точно в его силах подчинить время. — Со стихами не спеши, — ласково роняет он, давая понять, что впитывает каждое Глебкино слово, — пиши как пишется, родной. Дверь захлопнулась. Удивительная чужая квартира перекочевала в порочное прошлое, заняв достойное место в коллекции воспоминаний о странных неожиданных локациях. Вадик подергал ручку и кинул ключи в рюкзак. — Двадцать минут, Глеб! — Поцелуй меня, пожалуйста! Проще сделать, как он хочет, чем тратить время на уговоры. Риск становится нормой жизни, а эти сладкие влекущие лепестки всегда являлись ее смыслом. — Все, милый. Люблю тебя. И не бери, пожалуйста, больше тот одеколон из секретера. Просто, для закрепления. Ферштейн? Вадик махнул рукой на прощание и сбежал по лестнице, испарился, как наваждение, оставив Глеба на холодных ступеньках. «Куда жить? Сколько теперь ждать?»