Никакой грусти

Уверенным жестом Глеб стряхнул пепел в урну, прищурился от едкого дыма и звонко ткнул пальцем в строчку на листке с машинописным текстом: — Смотри, Вадь. Опять слова кастрируешь? Зачем? Для торжественности? Вадик покосился на брата, окунувшегося в свою стихию, вытянул из его рук листок и еще раз пробежался по нему глазами, точно не понимая, о чем идет речь. — Здесь явно работает на усиление, Глеб. Не придирайся. — Я тебе говорю откровенно: мне не нравится. — отчеканил Глеб и затушил бычок о край урны. — Здесь еще ладно… можно смириться. Но, в целом, получается какая-то плакатность. Бытовой пафос! — Я бы сказал, в духе времени, — мягко уточнил Вадик, сложил бумажку и убрал ее в нагрудный карман, — и потом — это текст, а не стихотворение. Уверен, когда ты услышишь цельное произведение, твое впечатление изменится. — Ты думаешь, я не улавливаю разницы между текстом песни и стихотворением? — Глеб гнул свою линию, возликовав от чувства собственного превосходства, вызванного осознанием того, что ему посчастливилось проскочить юношеский период слезливых страдальческих стихов, напичканных клишированными наивными рифмами. — Так, давай по существу. Что ты предлагаешь? Глеб изучил потолок, жестом попросил еще одну сигарету, но получил от Вадика ответный жест в виде известной комбинации из трех пальцев. Он поморщился и отвел кулак в сторону. — Короче… Замени «черную тень» на «серую» для смягчения образа и пущей таинственности и, пожалуй, хватит. — Ты серьезно? — Абсолютно. — Знаешь, Глеб, — признался Вадик, выходя из курилки, — мне обычно сложно писать текст на готовую музыку, даже при наличии ярких картинок и ассоциаций! А ее я почувствовал. Почувствовал тебя и твое настроение. Глеб криво улыбнулся Вадькиному лукавству, моментально сориентировался и смахнул его с плеча, не найдя смысла. Возможно, никакого лукавства и нет, иногда все гораздо проще, чем кажется, так почему же не ответить брату в том же духе? — Текст хороший, Вадька. Правда. Я, наверное, погорячился, когда выдвинул условие и взялся за редактуру. Я ведь сам не знаю, что происходит со мной в моменты написания песен, они рождаются — и все. А эта «новогодняя» вещичка как будто специально написалась вот такой половинчатой. Для твоего текста. Чтобы ты почувствовал… Но главное — мелодия не останется «бесхозной» в отличие от других сочиненных Глебом произведений, а также текстов и стихотворений, эшелонами отправляющихся в стол, рискующих так и остаться оплетенными паутиной мечтаний о собственной группе и рискующих не дождаться своего часа никогда. Конечно, до конкретных форм еще слишком далеко, но все же общий интерес к совместному творчеству обретал все более четкие контуры. ________ Засунув руки в карманы брюк, Глеб раскачивался на стуле, с интересом наблюдая за Вадиком, самозабвенно что-то подключающим, подкручивающим, с ловкостью трюкача отлаживающим перепаянную до состояния Франкенштейна технику, лишь номинально сохранившую названия, данные при рождении. С некоторым смущением и подростковой настороженностью Глеб пропустил через себя радушие старших товарищей, но уже через несколько минут почувствовал себя раскрепощенно и свободно — разумеется, для человека, засунувшего руки в карманы брюк и раскачивающегося на стуле, неотрывно наблюдающего за старшим братом, дергающим струны и извлекающим невероятные звуки из переделанных монстров. Вадик, в свою очередь, возжелал полной вовлеченности Глеба в процесс и попросил его подпеть в унисон в нескольких композициях, сопроводив просьбу воркущим: «хватит сидеть для красоты — иди-ка сюда», что заставило щеки вспыхнуть и завело механизмы где-то в солнечном сплетении — ощущения более чем знакомые, но совершенно неуместные. — Сань, — обратился Вадик к Кузнецову, — включи, будь другом, еще один микрофон! — Ты же говорил, что второго вокалиста не будет никогда! — усмехнулся Саша и взглянул на запнувшегося о провод Самойлова-младшего. — Попробуем, — раздраженно бросил Вадик и тут же скрыл смешок, успев выцепить взглядом сценку «Глеб и провод». Младший, конечно, мысленно уже сплел дыхание брата со своим и коснулся его щеки, и не думать об этом было невозможно. — Глеб, а ты вокалом занимался? — спросил Саша. — Он даже в музыкалку не ходил. Все от природы! Умница! — опередил Глеба Вадик. — Ла-адно, Вадь! Мне просто нравится. Но я бы с большим удовольствием поиграл. У меня… у нас в школе группа. Я на басу играю. Играл. На танцах, — обычно отличающийся красноречием Глеб вдруг начал сбиваться, пытаясь преподнести все свои школьные достижения в самом выгодном свете. — Ну, раза два играл, насколько мне известно. Школьный ансамбль, Саша, не наш уровень. — Вадик махнул рукой. — Все, ребята! Погнали. Глеб, готов? ___________ Рыжие пятна фонарей в тумане напоминали елочные шары, но погода была не новогодней: неожиданно в город ворвался почти весенний ветер, встревожил и принес на своих крыльях будоражащее счастье, восторг предвкушения и желание свернуть горы. Последнему, кстати, посодействовал коньяк на скамейке в темной аллее, разлитый по щелкнувшим складным стаканчикам, и общее пострепетиционное возбуждение. Глеб держал Вадькин стаканчик с обжигающей жидкостью и касался ее кончиком языка. Язык немел, пальцы мерзли — он забыл перчатки в общаге. Заботливый и ответственный Вадик, не прекращая разговора, протянул ему свою правую, из мягкой черной кожи, поторопил Глеба жестом, и тот, набравшись смелости, опрокинул коньяк махом, поморщился, вытащил из кармана подтаявшую дольку «Вдохновения» и откусил, всецело и навсегда почувствовав себя в компании товарищей старшего брата своим. Порывы беспокойного ветра вырывали из рук сигареты, трепали шарфы и заглушали обрывки сказанных фраз. Обсуждение местных музыкальных новостей плавно перетекло в обсуждение мировых, Вадик плеснул Глебу еще немного коньяку в свой стакан, и тот торопливо освободил его, уже не согревая в руках. __________ — Вадь, куда мы? Нам в другую сторону! Алкоголь тронул крышу совсем немного, но Глеб развеселился. Ему было все равно, куда: завтра он уедет домой, и сегодняшнюю ночь можно было назвать «королевской». — Погуляем немного, — подмигнул Вадик Глебу, чиркнул спичкой о коробок и выматерился. Улыбнувшись, Глеб протянул брату бензиновую зажигалку, и Вадик прикурил, подпалив несколько волосков на длинной челке. — Блять, не зажигалка, а паяльная лампа какая-то! — Зато не гаснет! Вадик положил руку на плечо брата, навалившись на него всем телом. — Я все никак не привыкну, Глебка, что ты у меня взрослый! Глеб фыркнул, с деланной обидой вывернулся из грубых объятий («Еще чего! Взрослый, а тискаешь меня на улице, как малолетку!»), поскользнулся на накатанном снегу, но удержался. Перед глазами братьев возникло темное здание, выглядящее заброшенным и зловещим. — Что это, Вадьк? — Кинотеатр «Изумруд», ныне не действующий. Не помнишь? Ты в нем даже однажды мультики смотрел, будучи совсем мелким. Глеб пожал плечами. Вадик подошел к двери, порылся в сумке, перекинутой через плечо, извлек маленький фонарик и высветил амбарный замок и ржавую цепь. — Пошли, обойдем с другой стороны. — Вспомнил подъездную романтику? — спросил Глеб, нагнулся и заправил выбившуюся брючину в высокий сапог. Тем незабываемым осенним вечером Вадик пошел на поводу у выпившего мальчишки, отпустившего эмоции раньше положенного, сгорающего от нетерпения и утянувшего его из компании практически силой. Сегодня младший не был настолько пьян и дерзок, и просто покорил Вадика своим поведением: чистейшим детским смущением без тени кокетства и раскрепощением по нарастающей в процессе. Луч скользнул по пыльному ряду кресел. Внутри старого кинотеатра все осталось практически без изменений, лишь валяющиеся на полу бутылки, мусор и надписи неприличного содержания на стенах выдавали заброшку. Вадик протянул фонарик Глебу, вытащил из внутреннего кармана алюминиевую фляжку и сделал большой глоток. — Кажется, какие-то ГДРовские мультики были, — припомнил Глеб, отпил из предложенной Вадиком фляжки и вздрогнул. Алкоголь потихоньку уничтожал страх и стирал вопросы. — Кто ж теперь вспомнит. Все разваливается, — Вадик уселся и закинул ноги на спинку кресла, стоящего впереди. — Я иногда хожу мимо этого здания и думаю, что подобная участь может постигнуть что угодно. Знаешь, есть предчувствие пиздеца. Как будто пытаемся впрыгнуть в последний вагон. Глеб развалился на соседнем кресле, отпил еще немного, закурил и, часто моргая, пытался вглядеться в темноту. — Каждое наше выступление было скомканным, Глеб. Все было не так, как задумывалось. А я — ничего! Кремень! Опыт! Один ко мне подошел — по плечу похлопал, второй… — А что тебе нужно? — перебил брата Глеб. — По плечу-то наверняка не абы кто хлопал, просто ты не все рассказываешь. Опыт… Я бы ценил. У меня нет опыта, Вадьк, и негде наработать. Вадик поцеловал Глеба в щеку и потрепал по влажным волосам, свалявшимся под шапкой. — Ты еще школьник. Это у нас: пан или пропал, а я себя больше нигде не вижу. Столько сил вложено в музыку, ну глупо было бы закрыть радиорубку и попиздовать на завод! — Вадя, я не понимаю — что за упадничество? Я тоже не хочу работать учителем в школе! Представь только! А лучше не представляй, потому что я не буду. И ты не будешь делать то, что тебе не по душе. Никогда! А знаешь, как клево видеть бр-рата по телеку? Я вот теперь знаю, и ни на йоту не сомневаюсь в том, что мы вместе выйдем на сцену. И уедем в Москву. То есть наоборот… Или… Ну, ты понял, короче. Вадик под шумок забрал фляжку у разговорившегося Глеба, закурил, сплюнул с губы табачную крошку. Сделав пару затяжек, затушил сигарету о подлокотник и спустил ноги со спинки кресла. — Эх. И космонавтом ты станешь. Прости, что-то я… Накопилось, наверное. Иди ко мне? Глеб без лишних вопросов перебрался на колени брата и расстегнул крупные пуговицы на натянувшемся пальто. — В том-то все и дело! — он жарко выдохнул и окутал Вадика коньячным дыханием, — космонавтом стать я никогда не хотел… Вадик положил руки на талию Глеба и буквально подбросил его на коленях несколько раз, подавшись бедрами вперед и вверх. Глеб сделал попытку выгнуться, но тяжелая верхняя одежда чертовски мешала и сковывала движения, поэтому он наклонился вперед и, отыскав в темноте губы брата, с наслаждением припал к ним, вдыхая все, что окружало: запах алкоголя, одеколона, мокрой штукатурки, пыли и порочной страсти, которая опять занесла их в странное помещение, в котором относительно недавно было людно и громко. «Вот почему нельзя заниматься любовью в теплой общажной постели, ласкать друг друга хоть до утра?..» Глеб сбросил пальто, не почувствовав холода, расстегнул ремень и потянулся к молнии, но Вадик пресек возню, скинул младшего с колен, встал и прижал его к стене. — Неудобно. Давай, давай по старой схеме, маленький… Сумасшедше долгий нежный поцелуй. Мальчишка балуется и пробегается кончиком по контуру Вадькиных губ, и Вадик дразнит его, то смыкая их и отклоняясь, то позволяя настойчиво толкнуться в зубы, применить силу и проникнуть глубже. Добившись своего, Глеб улыбается, становится ласковым и продолжает играть, прикусывая нижнюю губу, втягивая ее, посасывая и вжимаясь в брата всем телом. — Хочу тебя… Возьми?.. Вадик прихватывает Глеба за волосы, достаточно резко опускает вниз и тянет слегка насмешливо: — Возьми! От громкого айканья встает крепче, в висках стучит громче. Мерзнут пальцы — черт знает почему это взволновало Вадика сейчас, в момент, когда колени младшего касаются ботинок, а член медленно обволакивается губами. Отстранив Глеба, он натягивает перчатку на левую руку — эгоистично, не задумываясь о младшем, который опрометчиво избавился от пальто и крупно дрожит, прислонившись к холодной стене. Помимо прочего, Вадик изобретает на ходу новый элемент игры: перчатка притупляет ощущения от прикосновений, включает фантазию и погружает в атмосферу сюрреализма окончательно. С Глеба молниеносно слетает хмель. Пока Вадик поглаживает его затылок плавными движениями пальцев, ставших непослушными, и с едва различимым поскрипыванием кожи гонит холодок от холки до ложбинки чуть ниже поясницы, Глеб вырисовывает узоры на упругих бедрах Вадика, царапает, впивается в них ногтями и оставляет метки в виде полумесяцев. Он изыскивает в пошлой, местами отвратительной порочности эстетство и позволяет Вадику нечто запредельно странное, кинематографичное, хотя ему ни разу не встречались фильмы с подобными сценами, и даже в глубинных эротических фантазиях он не представлял похожего. — Неужели ты не понимаешь, что доводишь меня до безумия? — Взаимно, — сдавленно отвечает Вадик и вслепую проводит пальцем за ухом, ведет по линии челюсти, заставляя Глеба открыть рот в ожидании, но вместо этого прихватывает его за шею крепче, чем следовало бы и тут же отпускает, понимая, что теряет контроль над своими действиями. Алкоголь снова ударяет в голову. — Ты не понимаешь! Ловкие пальчики пробегаются по члену и чуть надавливают на него. Под подушечками перекатываются тонкие жгутики и пульсируют выпуклые венки. Страсть захлестывает Вадика с такой неистовой силой, что хочется раствориться в брате, смять его, скомкать, положить за пазуху, надавать пощечин и утешать, целовать и обнимать до синяков, кусать и трогать, трогать, трогать… Он никогда не признается, что минутой ранее был готов кончить от поцелуя, как восторженный подросток, извиваясь на остреньком кончике языка. Сейчас же головка безжалостно упирается в глотку, и этого оказывается мало — Вадик вталкивает член глубже сквозь спазм, сковавший горло, и удерживает его внутри, отчетливо представляя мерцающие дорожки рефлекторно выкатившихся слез на Глебкиных пылающих щеках. К сожалению, темнота скрывает всю красоту, оставляя двоим только звуки, запахи, воображаемые серые тени и странные полуприкосновения. Член выскальзывает изо рта, и Глеб, задыхаясь, вытирает рукавом рот и ручейки слез, откашливается и через силу сглатывает вязкую слюну. — Встань, — приказной тон звучит слишком неожиданно. — Слушаюсь! — выстонал Глеб с капризной театральностью, распрямился, заваливаясь и не сразу обретая точку опоры, — отдаюсь тебе, где придется, но только по команде. Когда ты скажешь! — Чувствуешь себя шлюхой, что ли? — подогрел Глеба Вадик и дернул его за пояс с такой силой, что затрещали шлевки и отлетела пуговица. — Ай, блять, аккуратнее… Правой рукой Вадик ласкает себя, а левой, непослушной, обтянутой черной кожей — Глеба, упиваясь разнообразием издаваемых им звуков: от бессвязного шепота до громких вскрикиваний. Болью они вызваны, или наслаждением — не имеет никакого значения. Он разрешает мальчишке нервно болтать любые глупости, срываться на поскуливания и крики. К тому же, подобное допустимо только здесь: непроглядная тьма в зале бывшего кинотеатра все сохранит в тайне. — Да тише, Ва-дя-а! Он мне еще пригодится! Не чувствую… Шлюха дает всем… — А ты? — Вадик закусил губу и провел по головке большим пальцем, не чувствуя ничего, кроме каменного напряжения и сокращения мышц Глеба, вытянувшегося в струну. — Только тебе… Я люблю тебя… Ласки граничат с пыткой. — Чей ты мальчик? Глеб обессиленно сползает по стене, пачкая спермой позаимствованное у Вадика белье и оставляя белесые капли на перчатке. — Твой… Он частично приходит в себя от тупой боли: Вадик поймал его под локоть и уперся ладонью в ключицу. — Мой… Стянув в влажной ладони аксессуар, с блеском исполнивший роль новой игрушки, Вадик хлопнул себя по карманам в поисках сигарет. Все еще вздрагивая, Глеб на ощупь добрался до кресла, нашел фонарик, отыскал решительно сброшенное в порыве страсти пальто и встряхнул его. Правая Вадькина перчатка выпала из кармана и с едва слышным шелестом упала под кресло. — Глеб, сигареты у тебя? «Вадик переключается так же быстро, как перепаянные десятки раз магнитофоны в радиорубке! Я так не умею… Как же тяжело!» — Не вижу пока… Вадьк, а коньяк еще остался? Вадик достал фляжку и потряс ею: — Что-то плещется. Допивай. — О, я сигареты нашел — держи! Глеб глотнул из фляжки и отдал Вадику остатки напитка. — Спаиваешь братика! Хотя с тобой иначе невозможно: как на пороховой бочке, плюс можно проебать все на свете — и не жалко! Совесть в первую очередь! — то ли язвил, то ли неумело отвешивал комплименты Глеб. Последние граммы коньяка разлили по груди и плечам тепло, которое улетучилось почти мгновенно. — Да уж. Чем мы с тобой и занимаемся с завидным упорством. Пошли домой, философ, — не выпуская сигареты изо рта, Вадик осмотрел Глеба под тусклым светом фонарика, отряхнул его, успел обратить внимание на легко угадываемые подсыхающие капли на новых сапожках с высокими голенищами. Беспомощно моргнув, фонарик погас окончательно. — Вот блин! Глеб вцепился в Вадькину куртку. — Коньяк притупляет чувство страха, — успокоил Вадик, вспомнив о вечной боязни темноты только сейчас. Покинуть кинозал не составило особого труда, но впереди их ждал достаточно длинный коридор и лестница. — Здесь точно никого нет? Здание никем не охраняется? — Вовремя ты спросил! Говорю же — притупляет, — отозвался Вадик в своей манере, — давай свою зажигалку. — Вадик… — Глеб остановился и вдумчиво проверил карманы еще раз. — Ну что? Потерял? — Да нет, зажигалка — вот… Я твою перчатку, похоже, потерял. Не ругайся! Мистика какая-то: всегда, когда мы с тобой… ну это… без потерь не обходится! — Ты за своим приснопамятным шарфом мог бы вернуться, между прочим. А мне придется вернуться сюда завтра. Мистика! — усмехнулся Вадик, беспощадно подрезая крылья Глебкиной фантазии. Не вытерпев, он затушил нагревшуюся зажигалку и приложил палец к мочке уха. В тишине вдруг раздался треск, похожий на звук стартера лампы дневного света, и впереди ярко вспыхнул указатель с надписью «Выход». Происходящее напомнило дурной сон. — Твою мать! — Глеб выпустил рукав Вадькиной куртки и зачем-то отошел в сторону, хотя изначально намеревался спрятаться за спину. Изрядно струсив, но не подав вида, Вадик автоматически притянул его обратно. — Бля, Глеб, заброшка же… Бухали здесь несколько раз! Правда, тогда и замка на двери, кажется, не было… Пошли быстрее, чего встал? Громко звякнув чем-то внутри, табличка выключилась, словно дав им возможность покинуть место, вмиг ставшее неприятным до мороза по коже. — Похоже на перепад напряжения от ветра, — предположил Вадик, пытаясь найти всему рациональное объяснение. Только в данном случае оно натягивалось на ситуацию с трудом, ведь здание давно обесточено и отключено от городских коммуникаций. Глеб отошел еще на пару шагов от кинотеатра, напоследок окинул его взглядом и резюмировал: — Так или иначе, а за перчаткой ты завтра не вернешься!