Никакой грусти

Под крылом самолета о чем-то тихо напевало зеленое море тайги. С ликованием и гордостью сжимая штурвал, он подчинял железное тело могучей машины, наслаждался высотой и счастьем свободного полета. Иногда он задевал верхушки сосен, на долю секунды пугался утраты, отчетливо слышал скрежет мотора, сбивающегося с ритма, ощущал дрожь в ногах, но тут же взмывал ввысь и разрезал розовую вату облаков на две части. Внезапно розовые облака стали серыми, а весьма сомнительная окружающая действительность превратилась в подобие кинохроники. С оглушительным ревом из обесцветившихся облаков вынырнули два «мессершмитта». Пули хлынули на фюзеляж, самолет затрясся в агонии, а он не видел уже больше ничего, кроме белых хлопьев взрывов вокруг и стремительно приближающейся раскидистой кроны дерева. Вместо животного страха он чувствовал лишь разочарование и дичайшую головную боль. «Если голова болит, значит, она есть» — гласит народная мудрость, значит, жив! Но как же хреново, Господи… Рев фашистских самолетов на самом деле оказался воем «Ракеты». Глеб пылесосил с особым старанием и даже мстительностью, отодвигая кресла и проникая в самые дальние уголки комнаты. Вадик откинул одеяло и попытался принять вертикальное положение. Заметив краем глаза нехитрые телодвижения, Глеб выключил пылесос и состряпал участливую гримаску. — Доброе утро! — прозвучало более, чем издевательски. — Салют, — выдавил Вадик и пригладил слипшиеся волосы на мокром от пота затылке. — Вставай, Вадьк, потихоньку. В два часа будут гости, — произнес Глеб и, будто извиняясь за стандартное утреннее приветствие, погладил Вадика по плечу. Вадик встал и прошелся по комнате, придерживая виски, остановился вдруг и мрачно изрек: — Прости, Глеб. — Да я не знал, Вадь… Честно! — сладкий шепоток пощекотал пространство неподдельной искренностью. — Думаешь, не предупредил бы? — Ладно… С видом нашкодившего ребенка Вадик юркнул в ванную, а Глеб собрал постельное белье и сложил диван, закончив уборку. После душа пациент ощутил себя скорее живым, чем умирающим. Он наткнулся в бельевом шкафу на собственные оранжевые плавки, позаимствованные Глебом после выписки, напялил халат и вышел на кухню, источая кричащую свежесть майского утра. С отвращением он выпил предложенный мамой стакан кефира и заел его двумя таблетками аспирина, покачиваясь от таких долгожданных, но невыносимо раздражающих пока запахов домашней стряпни. Похмелье есть похмелье, его лечит только время. — Сынок, Глеб тебе сказал? Сегодня придут Воронцовы и Бельские, — мама ловко перевернула котлеты. Она говорит, почти не разжимая губ. Красный сигнал тревоги, паника, желание выдумать миллион причин, чтобы поскорее вернуть добрую маму, насочинять с три короба о несуществующих болезнях и незначительных травмах, лишь бы обработали марганцовкой — нет, не ранку, — душу, подули на нее и наложили стерильную повязку, исключающую попадание грязи и действующую, как талисман, оберегающий от промахов в дальнейшем! Что самое обидное, сегодня не надо ничего выдумывать — болит, еще как! Но за это уже не жалеют. — Извини, мам, — Вадик поводил рукой над столом, но так и не решил, чего хочется. — Понимаю, сынок. У тебя не все гладко, ты устал, — последняя партия котлет переложена со сковороды в толстостенную кастрюлю. — Милый, водка — не выход! Мама протиснулась к холодильнику, задев Вадика теплым фартуком, извлекла банку огурцов и полбатона «Докторской». — Мамуль, что тебе подать — скажи… Между прочим, от усталости иногда развозит с одной рюмки! Мама посмотрела на Вадика, как на дурачка, достала открывашку и демонстративно поставила прямо перед его носом банку горошка. — Сколько тебе лет, Вадим? Ты не курил, это мальчики рядом курили? Только за один поступок я могу тебя похвалить: не потащил с собой брата! Однако не исключаю, что вы просто разругались в пух и перья еще в Свердловске. Не хватало мне вашего конфликта, уж не знаю, на какой почве! — Нет у нас никакого конфликта! — пророкотало над самым Вадькиным ухом. Все это время Глеб стоял за дверью, прикладывая неимоверные усилия, чтобы не выдать своего присутствия даже дыханием, но вдруг снова включил героя-революционера. Сориентировавшись, Вадик на всякий случай незаметно наступил Глебу на ногу. Глеб шикнул и наступил в ответ сильнее. — Не ругайся, мам! У него там что-то не заладилось на личном фр-ронте. Вот и причина спонтанного визита со всеми вытекающими… блин, да чего-о? — он обиженно увернулся и запланировал дать сдачи Вадику, пребольно ущипнувшему его за бок, но не придумав, каким способом, завел руку за спину. — Все, мальчики! Кажется, «незримый бой» сыновей чуть-чуть подтопил лед в материнском сердце. — Глеб! Не суй свой любопытный нос в чужие дела! — мама строго посмотрела на возмущенного младшего и дала понять, что от этих глаз не скроется ничего. — Есть вещи, которые тебя не касаются! Иди, освободи пока стол и найди в тумбочке скатерть. Вадик, дуй за картошкой в погреб. Только прошу, пошустрее! Душевные беседы — вечером за чаем, если у всех присутствующих возникнет желание. На исходную! — Вечно все так… как лучше хотел, — буркнул Глеб и, гремя кандалами, покинул кухню. _________ Празднично сервированный стол раскинул крылья и занял почти весь зал. Накрытый красной скатертью, окутанный запахом тонко нарезанных кружочками апельсинов, поблескивающий пузатым графином с вишневым компотом, манящий бутылками с коньяком и игристым, он торжественно замер в ожидании гостей. А Глеб тоскливо вздыхал, сидя в наушниках возле «Юпитера», лишившегося законного места и временно перемещенного на пол. Вадик присел рядом и украдкой толкнул младшего, призывая выбраться из кокона. — Вадьк, — Глеб стащил наушники и протянул их брату, — мы «Свинку» записали-таки! Хочешь послушать? — Запомнил, как пользоваться? — Вадик кивнул в сторону стоящего под сервантом самодельного усилителя, собранного по схеме, выдернутой из журнала «Радио», кочующей из рук в руки и по всем параметрам напоминающей пиратскую карту сокровищ. — Разобрались в процессе, пробовали всякое. Одну гитару присобачили к родному усилку, а микрофон — к твоему чудовищу вместе со вторым инструментом. Только записали — предохранитель полетел. Короче, та еще камасутра! Да ты послушай сначала! Ожидание предстоящей похвалы впервые странно пощекотало низ живота. Казалось бы, вполне обычная история, но восторг предвкушения трепетал внизу все сильнее и сильнее, и в конце концов привел к крайне неуместному сексуальному возбуждению. Глеб задышал чаще и прижал колени к груди, рассматривая комнату и стараясь сконцентрироваться хоть на чем-нибудь, дабы направить поток мыслей в иное русло, но оно накатывало и захлестывало, разгоняя кровь и выбрасывая сердце под язык. »…Я знаю. Я спокоен. Все такие, как я!» По правде говоря, Вадик предполагал, что кустарная запись представит собой нечто ужасное, но догадки развеялись, как дым, стоило лишь вообразить сосредоточенного Глеба, почти самостоятельно пытающегося вникнуть в устройство полупроводниковой электроники. — Для кухни нормально. Даже хорошо, — сдержанно резюмировал Вадик по окончании прослушивания. — Мне вообще эта вещица нравится. Надо подумать, как ее украсить, и — вперед, рубить правду-матку на глазах изумленной публики! — Да, Вадя, да! — Глеб восторженно щелкнул пальцами и облегченно выдохнул, обрадованный снижением градуса возбуждения. — Как раз у меня в голове она звучит по-другому, прямо шпарит целым номером. Мрачным таким, прямолинейным! Чтобы ни грамма надежды! Просто возможности, сам понимаешь, ограничены. — Умница! — от избытка чувств Вадик залихватски чмокнул Глеба в щеку, звонко, весело, а главное — на законных основаниях, искренне радуясь единству душ и прелести искрящегося момента. ___________ Шум, гам, смех и анекдоты, мама в нарядной блузке с брошью, переливающейся при каждом движении — все это погружало в детство и стирало имеющиеся насущные проблемы. Вадик выпил рюмку коньяку и поправил пошатнувшееся здоровье еще на сорок процентов. Доброе тепло разлилось по венам, вкусы и запахи вновь начали радовать, в общем, жизнь заметно наладилась и возымела смысл. Глеб сидел на другом конце стола, ерзал на стуле, почти не отнимал губ от фужера, потягивая шампанское, и теребил белую салфетку на коленях, посматривая на разрумянившегося брата. — Вадь, а этот слышал? — дядя Коля, снабдивший Самойловых елкой, хлопнул Вадика по плечу, привлекая внимание. — По твоей части: у советских микросхем шестнадцать ножек и две ручки… -… для переноски! — продолжил Вадик бородатый анекдот и рассмеялся, задорно подмигнув Глебу. Глеб скривил губы в непонятной ухмылочке и неохотно склонился к Светлане Петровне — давней маминой подруге. — Глебушка, поставь нам музыку, дружочек! — А давайте я! — шальная мыслишка пронеслась в Вадькином хмелеющем по новой мозгу. — Раз у нас тут сатира! Глеб, протиснувшийся было к проигрывателю с родительскими пластинками, чтобы выполнить просьбу дышащей духами и туманами дамы, молниеносно сообразил, к чему клонит старший. Совершенно необъяснимым образом он развернулся за спинами гостей на сто восемьдесят градусов и рванул к магнитофону, вспомнив подвиг Матросова. — Глеб, отойди, — со всей осторожностью Вадик попытался отодрать брата от техники, — давай поставим твою! — Не надо! — прошептал Глеб, присел на корточки и уперся руками в стену, перекрывая доступ к записи. Гости не обращали на возню у магнитофона никакого внимания, но для Вадика, горящего желанием похвастаться достижениями младшего брата, их и не существовало — завладеть захваченной территорией внезапно стало делом принципа! Он взял упрямца за плечи и попытался сдвинуть с места, но тот положил руки на корпус «Юпитера» и замер, как палочник на ветке, жарко прошептав: — Да блин, не надо, Вадя-а! Ну пожалуйста! — Да че ты, елки, нормально же все, — Вадик резко ткнул брата пальцами под ребра, тот ойкнул, но рук с корпуса не убрал. — Не хочу я сейчас, не хочу я им, ну бли-ин! — жарким шепотом тараторил Глеб, краснея, как яблоко под июльским солнцем. Обычно пальцы старшего ныряли под ремень спереди. Сейчас они с ласковой силою скользнули по пояснице — Вадик дернул Глеба на себя, и тот чуть не проехался носом по своему драгоценному артефакту, ревностно оберегаемому, подобно достоянию республики. — Давай поставим гостям! — Отъебись! — прошипел Глеб. Здравый смысл махнул на прощание белым платочком. — Щас отъебусь тебе! Трепетные игры пришли к своему логическому завершению. Вадик схватил Глеба поперек живота в надежде просто приподнять и переставить, как надоевший предмет мебели, но взыгравшая лютая злость в содружестве с творческим смущением одержала победу и придала Глебу неслыханных сил: он вдруг резко выпрямился, как пружина, дернул плечами и сбросил Вадика с себя. В тщетной попытке сохранить равновесие Вадик расставил ноги, но поскользнулся на голом полу. В момент падения он даже успел возблагодарить небеса за то, что хватило ума не зацепиться за скатерть: пользы бы это не принесло никакой, а вот веселье бы закончилось одним махом. Глеб зажмурился — загремели стекла серванта, задрожали игрушки на елке, кто-то из гостей ахнул и звякнул вилкой по тарелке. Поверженный Вадик ошалело взирал на испуганного Глеба с пола и потирал ушибленную филейную часть. — Дожили! — разрядил обстановку дядя Коля. — Раньше только на свадьбах дрались! — Цыц ты! — одернула его супруга, — закусывай! — Ма-ам? — с детской обидой позвал вдруг Глеб. — Чего он? Зачем?.. Вадик протянул Глебу руку и прислушался к хрусту в районе копчика. — Пошел ты!!! — Вадюш, надо холодное приложить. Я сейчас! — засуетилась мама, а Глеб, засунув кассету под рубашку, пулей вылетел из комнаты и хлопнул дверью, оставив на полу кусочки краски, отлетевшие с косяка. Отказавшись от врачебных манипуляций, Вадик набросил старенькую вязаную кофту и, прихрамывая, вышел курить на лестницу. — Ебаный дурдом, — пробормотал он, сплюнул и вдруг прыснул в рукав со смеху. Жизнь походила на цирковой вагончик, отцепившийся от состава и несущийся под откос. В нем все гремело и играло само по себе, раздавались хлопки фейерверков, колеса болтались, а крышу нещадно трепало ветром. И что самое удивительное, без этой вакханалии было бы скучно и пресно! Вадик напоследок обдал дымом фикус на подоконнике, выселенный кем-то из соседей, и постоял еще минутку, странно улыбаясь своему чудесному больному счастью. _____________ — Вадюша, выкури Глеба, — сказала мама, протирая перекинутым через плечо льняным полотенцем чашки и блюдца, — пусть идет чай пить и не дуется. Костяшки отбили дробь по деревянной двери. — Глебушка! Тишина. — Там тортик, Глеб! — Весомо! Искрами сарказма, летевшими из Глебкиной комнаты, можно было запросто сжечь не только дверь, но и половину Асбеста. — Маленький… Пусти меня. Пожалуйста! Любимый… — выдохнул Вадик в щелку, убедившись в отсутствии внимания посторонних к своей персоне. Глеб дернул шпингалет, классическим леопардовым скоком приблизился к письменному столу и занял выжидательную позицию. — Скажи мне, что за спектакль? — спросил Вадик и на удивление беспрепятственно провел тыльной стороной ладони по Глебкиной щеке. — Вадьк… — горячие руки робко легли на грудь. Глеб прислушался к биению родного сердца и вытянул губы, выманивая поцелуй, — я объясню, потом все объясню… Нельзя же так! Со мной так нельзя! — Как ты меня вымотал, маленький… Язык коснулся языка, скользнул в рот увереннее, и братья сплелись во влажном и нежном всепрощающем танце, безмолвном, но объясняющем все гораздо лучше любых слов. — Гости ушли? — вышептал Глеб в поцелуй и слегка присел, подаваясь бедрами к Вадику в поисках сиюминутного наслаждения, как компенсации за эмоции, потраченные впустую. — Нет. Поэтому… — Вадик приложил палец к нетерпеливым губам и явно решил продемонстрировать мастерство конспирации, придавив брата собой к письменному столу. Он убрал дрожащие руки, не справляющиеся с крохотными пуговицами на рубашке, тем самым лишив себя кристально чистого трепета первых прикосновений, расставил ноги и прижался к паху Глеба, почувствовавшего возбуждение сквозь джинсы и мучительно застонавшего в горячую шею. Глеб впечатался в брата изо всех сил, погладил травмированную поясницу и начал плавно двигаться навстречу, имитируя то, чем еще никогда не занимался в активной роли. Изнывающие от желания, скованные одеждой, окутанные вездесущим природным запахом, требующим наплевательского отношения к запретам, братья самозабвенно ласкали друг друга, подчиняясь пугающей страсти под приглушенные голоса друзей семьи за стенкой, сливающиеся с белым шумом из телевизора. Праздник подходит к концу. — Хорошо тебе? — сдавленно выдыхает Вадик и сверлит брата пристальным взглядом, ускоряясь. В такие моменты глазами брата глядит преисподняя, и Глеб напрягается до предела, создавая самые тесные условия для двоих. — Хорошо… — Давай, малыш… Давай, давай, милый, порадуй меня! Хочется жить в мягком кашемире его голоса. Хочется сгореть в адском пламени порочных карих глаз. Хочется ответить на сладкую вульгарность своей, но Глеб боится заговорить слишком громко неподконтрольным баском. Стол ритмично постукивает о подоконник, но с этим решительно ничего нельзя поделать. Можно лишь надеяться, что не услышат. — Знал бы… если бы только знал, какой ты узкий, как ты сжимаешься, когда не хочешь выпускать меня… Хочу тебя, мелкий, пиздец, как хочу, — шепчет Вадик с ушка на ушко, прикрыв глаза, словно в бреду, взвинчивая самого себя и раскрашивая приближение оргазма в самые яркие цвета. — Ау… — прерывисто выдохнул Глеб и шумно втянул воздух сквозь зубы, — Вадя-а… Оставляя на Вадькиной шее следы влажных губ, Глеб вздрагивает всем телом, обезумев от стимуляции самых чувствительных эрогенных зон. Сердце его гулко стучит и бьется о ребра и позвоночник, как мячик на резинке, пах наливается тяжестью, пульсирующий член намекает на продолжение ласк до пресыщения… Вадик поглаживает Глеба по волосам, целует в висок. — Нас потеряют, — улыбается он и в очередной раз тонет в двух бездонных голубых озерах, еще подернутых пеленой наслаждения. Глеб встает на носочки, но находит позу неудобной, подныривает под Вадика и, изловчившись, щекочет ресницами кончик любимого носа. — Все знают, что со мной сложно договориться, — нежно стрекочет Глеб, — так что времени вагон, братик, хоть трахайся! — Завтра, золотой. Завтра! Два пальца проехались по язычку, порою приносящему своему обладателю страдания самого различного характера, и совершили пару недвусмысленных движений, отозвавшихся сладкими спазмами внизу живота. — Вадь, а там шампанское осталось? Плесни мне, невыносимо же!