Никакой грусти

Морозный воздух сковал горло. Глеб кашлянул и спрятался в шарф, хлопая звенящими от инея ресницами. Вадик выплавил дыханием иллюминатор на замерзшем стекле и махнул рукой, но Глеб все стоял и стоял, переминаясь с ноги на ногу, и сделал шаг назад лишь с первыми сизыми клубами из выхлопной трубы. Вадик постучал по стеклу и погрозил кулаком. Глеб грустно улыбнулся на прощание, развернулся и исчез из поля зрения. По пути домой он забежал в булочную, стянул зубами варежку и долго проверял батоны железной вилкой, отогреваясь. Потом зашел в соседнюю «молочку» и заглянул в табачный киоск. Влажный шарф неприятно поскрипывал под носом и вставал колом на морозе, а лямки хозяйственной сумки перерезали пальцы. Поставив продукты на снег, он натянул шапку плотнее, закурил и засунул руки в карманы, щурясь от едкого дыма. Из сугроба торчала елка, отстоявшая свою праздничную вахту. Зацепившийся за хвою обрывок бумажной гирлянды вздрагивал от слабого ветерка. … Однажды на площади, рядом с главной елкой, залили небольшой пятачок, оградив его с двух сторон наскоро сколоченным деревянным заборчиком, и возвели простенький ледовый городок. Днем местная детвора каталась с горок до посинения, а вечером, под светом фонарей и развешанных по периметру лампочек, свои навыки владения клюшкой и мастерство фигурного катания демонстрировали ребята постарше. Глеб тоже чиркал коньками по льду, но без особого вдохновения. Он рассеянно выискивал взглядом старшего брата, стоящего у забора в компании товарищей. Вадик был увлечен беседой, размашисто жестикулировал и выпускал сигаретный дым в серо-фиолетовое небо, в котором плясали и струились мелкие снежинки. На елке покачивались розовые и красные бумажные шары, веселый гогот со всех сторон казался приглушенным, шныряющие туда-сюда силуэты воспринимались, как сквозь слюду. Мимо промелькнула изящная фигурка. Словно сошедшая с картины Пикассо «Девочка на шаре», она завладела вниманием Глеба, но в следующий миг призрачная фея, громко ойкнув, грохнулась на лед — под лезвие конька снайперски влетела шайба. В мгновение ока Вадик перемахнул через заборчик, бросился было за хоккеистом, но, расставив приоритеты, вернулся и помог девочке подняться, подставив плечо. Она морщила носик и явно сдерживала слезы. Услышав собственное имя и громкий отрывистый свист, растворившийся в общем гомоне, Глеб подъехал к брату. — Глеб, я провожу… Как тебя? — обратился Вадик к пострадавшей фее, шмыгающей носом. — Татьяна. — … Таню. Она сама не дойдет. Я быстро. Дождешься меня? Глеб кивнул. Вблизи красавица не показалась ему даже симпатичной. После ужина и до самого отбоя Глеб что-то увлеченно рисовал цветными карандашами, расположившись в большой комнате за откинутой дверцей секретера, служившей импровизированным столом, и прикрывал нарисованное локтем, как только слышал шаги за спиной. К концу каникул Глеб не вспоминал о незначительном случае на катке, хоть иногда и возвращался к картинке: Вадик в синей куртке и шапке с помпоном, танец снежинок, шары на елке и скрип льда под острыми коньками. Но самые пустяковые детские впечатления коварны, особенно, если их подкрепить дополнительно. Неприятная ситуация, произошедшая с Глебом, погрузила «мелкий случай из личной жизни» в самые глубинные отсеки памяти и несколько пошатнула доверие в целом. В один прекрасный день, вернувшись из школы, он сразу почувствовал неладное, выхватив обрывок разговора — мама беседовала с подругой в комнате. — Я тебе так скажу: задумываться надо уже сейчас. Ему бы в архитектурный! Ты посмотри, как мальчишка рисует! Талант! Он в кружок не ходит? — Сходил пару раз. Но ему там скучно. Говорит, что преподаватель, мягко выражаясь, не может увлечь… Опасения подтвердились: гостья рассматривала альбом, а на журнальном столике лежала аккуратная стопка уже изученных рисунков. — Вот и Глебушка! — улыбнулась мама, — поздоровайся с тетей Томой, сынок! — Мама, — простонал Глеб, от волнения совсем забывший о вежливости, — не надо, мам! Не надо было показывать! Мама растерянно посмотрела на гостью. Та запунцовела и протянула Глебу альбом. — А что плохого, родной? Ты их никогда не прятал! Рисунки замечательные. Я горжусь! — Просто не надо, и все! — Глеб коснулся указательным пальцем переносицы, поправляя очки, хотя этого вовсе не требовалось. — Ну вот. Засмущали ребенка, — молвила тетя Тома, когда расстроенный Глеб покинул залитую солнцем комнату. Из-за двери донеслось что-то шаблонное про ранний переходный возраст, потом разговор об этом сошел на нет. Глеб рывком выдвинул нижний ящик письменного стола и сложил рисунки в картонную папку, но прежде, чем крепко-накрепко завязать желтую тесьму, прожег взглядом самый верхний: в розовом елочном шаре отразились силуэты фигуристов, мальчика и девочки, смотрящих друг на друга. … Вчера за ужином Глеб напомнил Вадику эту историю. Вторую ее часть старший слышал впервые. Преодолевая внутренние барьеры один за другим, Глеб вслух размышлял о творчестве, как своем единственном способе избавиться от самых гнетущих мыслей и выразить сложные эмоции, сожалел о частично утраченном доверии, подводя к инциденту со «Свинкой», поминутно поправлял очки костяшкой указательного пальца, подбирал слова, стараясь изъясняться проще, но получалось сумбурно и сбивчиво, да еще и капелька меда соскользнула с блина, свернутого трубочкой, и задержалась в уголке рта, окончательно подорвав всю серьезность. Вадик закипел. Он чуть не перевернул табурет, качнул стол, присел перед Глебом на корточки и притянул его к себе за пуговицу, заглядывая в глаза и торопливо соглашаясь со всем вышесказанным. Он провел языком по губам, слизывая мед, одарил напористым и чувственным поцелуем, и утомленный мальчишка оказался во власти старшего брата, решившего утолить жажду впрок — Вадик потащил его в комнату прямо из-за стола, не позволив даже вытереть руки, швырнул на неразобранный диван и взял, почти не обнажая. Надеясь на чудо, Глеб бросил очки за подлокотник, стянув их уже в процессе. ___________ В конце января школьная группа под руководством Самойлова-младшего прекратила существование. Однако прах ее не засыпал мечту. Скорее, напротив: сердце, скооперировавшись с разумом, настойчиво требовало профессионального подхода к музыке, а вдохновение брало душу на излом. Часто Муза кружила над письменным столом, требуя выплеснуть на бумагу пугающе личное, сродни той самой композиции, показанной Вадику осенью, и Глеб подчинялся ее воле. Он творил, порою рыдая, но все же грусть эта была светлой — его радовала каждая удачная строчка и каждый новый аккорд, но, поскольку Вадик ни о чем пока не просил, ничего не обещал и не оповещал о дальнейшей судьбе трех песен, имеющихся в его распоряжении, Глеб заначил новые произведения до подходящего момента. Весь февраль Глеб и вовсе чувствовал себя любимым и обласканным. Вадик стабильно звонил по субботам около одиннадцати вечера, исполняя прошлогоднюю мечту, и его голос патокой тек по проводам и разливался в телефонной трубке. Он рассказывал о текущих делах: о выезде в Пермь на фестиваль, узнав о котором младший не удержался и скептически хмыкнул: «гастро-оли!», говорил о грядущей записи альбома и планах включить в него две Глебкины вещи — с непременным указанием авторства, на минуточку! — от чего композитор запылал, как маков цвет. Изредка старший зондировал почву, намекая на смену названия коллектива, но тут Глеб лишь фыркал и отмахивался, мол, подобные формы самовыражения — это не к нему, и вообще: если бы он имел возможность выступать, то делал бы это исключительно под своим именем. Зато с упоением говорил он о прочитанном, в том числе, о добытом Мережковском и мистическом материализме, заставляя Вадика то заинтересованно замолкать, то слушать вполуха. Но о чем бы не говорили разделенные километрами братья, разговоры всегда заканчивались на самой обжигающей ноте. Сидя на краешке стола в аудитории и поглядывая на дверь, Вадик рассыпал звездную пыль по плечам урчащего от удовольствия Глеба, и с каждым продолжительным финальным выдохом он убеждался все больше — игры в шпионов, пережив необходимую трансформацию, увлекают ничуть не меньше, чем в детстве. — Вадя, Вадя… послушай, — томно шептал Глеб в один из вечеров, вжавшись спиной в стену и растирая напряженный член сквозь пижамные штаны, — когда ты разрешишь мне сделать тебе приятно? Я буду ла-асковым, Вадьк… Вадик зашел за стеллаж. Провод обогнул его и был готов перетереться. — Тебе нужно письменное разрешение с печатью? Придерживая трубку плечом, он умудрился закусить ворот и расстегнул молнию на кофте с таким громким визгом, что звук долетел до потолка и заплутал под выступами. Вадик прислушался к хрипловатому от возбуждения голосу брата и звону тишины одновременно, и приспустил джинсы на свой страх и риск. — Я про другое… Но можно и отсосать заодно. Вадя-а, алло, ты слушаешь? — Посмотрим на твое поведение… На расстоянии Вадик не так категоричен, как на раскладушке в общаге. Попробуй быть категоричным, прислонившись к шаткому стеллажу, набитому свернутыми пыльными институтскими стенгазетами и книжками по радиоэлектронике, расставив ноги в попытке удержать ползущие вниз джинсы, в то время, как мальчишеский басок вибрирует в перепонках, не отклоняясь от заданной темы! — Если мне хорошо, то и тебе тоже, — Глеб съехал на пол у ванной комнаты и уперся ногами в противоположную стену, — Вадьк, я нежно, осторо-ожно, как себе. Я уже немножко понимаю… — Бля, — Вадик стиснул зубы и подхватил выскользнувшую трубку. Под тяжестью ремня джинсы упали до щиколоток. — Нельзя? Алло! Вадечка, — мурлыкал Глеб, почти не обращая внимания на шумы, — я же не тр-рахнуть тебя хочу! — А я как раз хочу тебя трахнуть, маленький… Трубка уперлась в плечо, трепет мембраны доставил точно по адресу еле уловимый Глебкин полускрежет, сорвавшийся с мерцающих губ, а о пол звякнул выпавший гвоздь, утянувший за собой вымпел с желтой бахромой и портретом вождя. Вадик отодвинулся от опасно покачивающегося стеллажа и включил самый жаркий шепот: — Прижму тебя, чтобы не рыпался… — Сзади? — Все равно… пикнуть не успеешь! Клянусь, не утерпел бы и отымел тебя прямо на вокзале! — Где скажешь! — Где нагну… — Хочу на тебя смотреть, Вадька… — Насмотришься еще! — Сразу глубоко? — Горячо и узко… — Подрочишь мне? — Хитрый! Сам подрочишь! — Представь, как я сожмусь, если ты… — Мой мальчик! Кончить бы сейчас в тебя… — А ты — мой! Сдержанные стоны, обвитые треском помех, сплелись в непроглядно темном февральском небе, как стебли роз. Коснулись друг друга острые шипы, бутоны кровавым пламенем запылали над головами, и натянувшиеся провода загудели гитарными струнами. Вадик растер ботинком белесую лужицу на полу и, изловчившись, наскоро натянул джинсы. Плавки перекрутились. На опадающем члене резко отпечатался холодок молнии. — Соскучился, милый, сил нет, — с подкупающей искренностью подытожил он, вытирая руку носовым платком и оставляя остальной марафет на потом. — Угу, — отозвался Глеб, сглотнул душащий комок в горле и блаженно прикрыл глаза, вздрагивая и потихоньку оттягивая член, словно выжимая наслаждение до последней капли. «Бросить пижаму в стирку? Да блин, лучше наспех прополоскать кофту под краном и положить на батарею в комнате, чтобы лишний раз не удивлять маму по очереди сохнущими в ванной различными предметами одежды, застиранными в разных местах…» — Восьмого заскочу, маленький. Маму поздравим, — Вадик перешел на будничный тон и ободряюще подмигнул, словно «маленький» мог это увидеть и улыбнуться в ответ. Счастье не бывает безнаказанным. В свои порочные шестнадцать Глеб прекрасно это усвоил и понимал, какие последствия могут повлечь за собою подобные периоды. На самом деле, он не знал и половины. _______ Глеб поздравил маму с утра пораньше: нежные желтые шарики на скромной веточке в маленькой хрустальной вазе волновали тонким весенним ароматом. Мама в нарядном шифоновом платье окинула взглядом накрытый стол и принесла из кухни фруктовницу с виноградом и яблоками. — Мам, может, красную ковровую дорожку раскатать на лестнице? — ликуя от предвкушения, но изо всех сил стараясь завуалировать свои эмоции, спросил Глеб, присел на стул, поджав под себя ногу, и кинул в рот виноградину. — Узнаю брата Колю! — засмеялась мама, прижала сына к груди и потрепала по волосам. — Значит, в настроении! Иди переоденься, сейчас уже будут. Глеб отщипнул от кисти еще одну ягодку, но не донес ее до рта и замер. — Мы еще кого-то ждем? Мама достала две рюмки из серванта и поправила прическу под соловьиный щебет, донесшийся из прихожей. — Привет, мам! С праздником! — надушенный Вадик протянул маме цветы, похрустел пакетом и вручил подарок, перевязанный шелковой лентой. — Дороговизна-то какая! Спасибо, родной! Да проходите, проходите! — засуетилась мама, взволнованно обнимая букет белых роз. За Вадькиной спиной, с нескрываемым желанием произвести самое приятное впечатление, ослепительно улыбалась симпатичная девушка. Тонкие пальчики с перламутрово-оранжевым маникюром пробежались по плечу, и Вадик спохватился, заметно нервничая, но тут же собрался и торжественно произнес: — Знакомься, мама, это Татьяна! — выдвинув мадемуазель на передний план, он приподнялся на цыпочки и заглянул в комнату. — А где Глебушка?