Милые бесы

– Молчать — большой талант. – Это-то и получается у тебя хуже всего. – А ты как всегда не весел, мой друг. В бокалах холодное шампанское; скатерть заляпана, ровно как и белые перчатки на бледных тонких руках. Светская ухмылка в окружении стада людей не утихает ни на секунду. Дежурные жесты, спокойный, надменный взгляд, непринуждённая поза – всё это бесполезные занятия в духе Достоевского. Но сегодня Николай в приятном расположении духа и охотно подыгрывает немому соперничеству. Ведь лишь наедине улыбка превращается в оскал, и прислужничество достигает самой низкой отметки позора. На вечерах это обычные прелюдии. – Мне не нравится направление твоих постыдных мыслей. – Не я начинал игру в гляделки, – отмахивается Гоголь. Он больше не скрывает своего нетерпения и двигается на стуле ближе. Грязным после прогулки каблуком ботинка парень задевает чужое колено, нагло обтирается о выглаженную штанину, ловя острые взгляды напротив. – Мне очень скучно. – И без тебя вижу. – Окажешь ли ты любезность сопроводить меня на танец?.. Всего один. За спиной подстать заиграла новая мелодия. Врываться в центр зала посреди мазурки было не самой их страшной выходкой, но Фёдор всё равно подозрительно долго молчит, не удостаивая ответом. – Смута или баловство? – Это синонимы, mon cher. – Один раз. – И мы идём домой, обещаю. Протянутая рука, ладонь в ладони. У Достоевского пальцы холоднее. Практически идентичные костюмы на худых телах, идеал движений и жестов. Николай наслаждается посторонними скверными взглядами, когда Фёдор – самодовольным, партнёра. Похотливость в разных тонах и обличии. – На завтра у нас новый план! Только что придумал. И это не какое-то "баловство", даже не смута, нечто невообразимое, в общем, в моём стиле. Надеюсь, тебе понравится. – Зря интригуешь, мне неинтересно. – Убавим немного спеси в нашей пятёрке, дабы обуздать недавнее нахальство. После твоего появления они совсем от рук отбились. – Я ещё и виноват? – Разумеется. Рука сползает со спины на чужую талию, и Гоголь довольно притирается животом, цепляясь одеждой за пуговицы на тёмном пиджаке. Приходится чуть привставать на носки, чтобы ровно уложить подбородок на костлявое плечо. От Фёдора пахнет чем-то мягким и сладким. И он определённо недоволен тем, как неприкрыто Николай тычется в его шею, проводя игриво языком в сторону ключиц. Такие позволения только в кругу толпы, на нервных эмоциях и под слабым воздействием алкоголя. Наедине и под любым градусом одолевает трезвость: смущение, преклонение, страх. – Завязывай. Но уже закончилась и музыка. Гоголь расстроенно отстраняется, впрочем, задержавшись дольше положенного. Кланяется всем свысока и с удовольствием отмечает каждый осуждающий или даже ревнивый взгляд. Под руку они уходят с танцпола, прямо на выход, не захватив ничего из своих вещей – на таких вечерах Достоевский ходячий пропуск в интимные знакомства. Да и времени у них много. – В Скворешники, – произносится кучеру нетерпеливо. Может, в другой раз Николай и пошутил бы про чужую жажду, но сам сейчас садится в карету, кое-как контролируя обмякшие ноги. Какое-то время они едут в тишине; затем Фёдор берёт чужую руку в свою, замечает дрожь, тут же выпускает и отворачивается. Гоголь лишь кривит улыбкой, вглядываясь в темь пейзажей со своей стороны. Дом их выглядит чуть более обветшало в свете луны – изящно, но со своими подводными камнями, ассоциациями из-за проведённых вместе ночей. – Добро пожаловать, – шёпотом у двери, с издёвкой или, скорее, по привычке. Не успевает раздаться в воздухе щелчок закрытия, разрываются нитки. Две пуговицы падают на пол в жуткой тишине, шуршит пиджак. Всё это тут же затмевается влажными звуками поцелуев, чересчур поспешных и даже нелепых. Ещё не понятно, кто кого провоцировал. – Федя, стой... Но он не противится, когда его поднимают на руки и несут к кровати. Сначала бережно, а через секунду с силой вдавливают в одеяла. Та самая точка преткновения оказывается достигнута, когда со сложностями с худых ног стаскиваются брюки, а горячий и болтливый рот затыкается ладонью. Молитвенный шёпот прекращается – Фёдор и не сразу заметил, что это не плод его фантазии. В постели веру обрывала похоть – а у кого-то с точностью всё наоборот. "Достоевский если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует". Так говорил один весьма любезный друг. И любезность его бы тотчас подсказала, какой из вариантов оказывается верным в постели с атеистически-беспринципным человеком. Сейчас у Фёдора совсем другие мысли на уме. – Если услышу от тебя хоть слово, тут же прекращу. – Он убирает руку, вглядывается в тёмные безумные зрачки, ожидая осознания. – Понял? – Да, – вырывается хрипло и необдуманно. Николай таращится ещё напуганнее, замечая собственную оплошность. Хватается за чужие запястья в попытке притянуть обратно, но Достоевский и не отстранялся. – Это не считается, это ведь ответ, ты не... – Ты уже наговорил целый гимн. Он резко отодвигается, привставая на коленях, отчего Гоголь дёргается следом, но тут же под натиском опускается в подушки. Фёдор склоняется над бледным животом, оставляет языком влажную дорожку, спускаясь чуть ниже. Чувствует, как сильно начинает трястись чужое тело, когда его голова оказывается между бёдер. Мягкие ноги мгновенно сжимают щёки и виски, но аккуратно, внимательно. Николай послушен: вместо слов раздаётся лишь тихий стон, когда тёплые губы обхватывают головку. Ягодицы сминаются под пальцами, и парень выгибается в пояснице, выпрашивая большего. Жуткая тишина возвращается с новыми пошлыми причмокиваниями. Мнётся в руках простынь, бёдра чуть покачиваются в такт. Гоголь знает, что его доведут до исступления лишь с целью чего-то непонятного – не потому, что Достоевский ловит особое наслаждение с псевдоунижений. И он до последнего оттягивает момент оргазма, боясь окунуться в эту похотливую пропасть. Пара заключительных и глубоких насаживаний на горло, когда контролировать себя сложно обоим. Николай почти бесшумно изливается, подгибая пальцы на ногах и запрокидывая голову. Не успевает опомниться и отойти от ощущений, как к открытой шеи прикасается холодная кожа. Фёдор оглаживает большим пальцем выступающие вены, острый кадык, затем обхватывает всей рукой, надавливая на горло. – Так ты точно не будешь говорить? Вопрос риторический, но опасный. Гоголь еле сдерживается, чтобы не промычать что-нибудь в ответ, даже практически без доступа к воздуху. Это и приятно, и неприятно одновременно, но страх фальшивый – Достоевский знает границы. За кивком следует удовлетворительный оскал. – Тогда переворачивайся. Рука с шеи убирается, и слышится облегчённый вздох, но поспешность движений заставляют нервно задержать дыхание, забыв про кислород. Вот Гоголь уже на животе, и чужая рука тянет за косу, вынуждая отклониться назад. Ни стоны, ни красные щёки в подушке не спрячешь. Склонившийся над ним Достоевский жадно ловит каждую эмоцию на хрупком лице. – Ужасный видок, mon cher, – передразнивает он. – Сегодня я буду за болтуна и беса. Николай криво улыбается и награждается на пару секунд покоем – коса отпущена, шея снова не болит. Но тут же слышится железный звук открытия баночки, и по коже непроизвольно идут мурашки. Гоголь дёргается, когда сзади касается холодное и скользкое. На поясницу опускается рука, придавливая к кровати, а первый палец в этот момент легко проникает внутрь. Стоны тоже сдерживаются – для Фёдора хочется быть совсем тихим, хотя только и в такие моменты. – Ну как? Приятно? Он всё пытается вывести на разговор. Николай глубже утыкается лицом в подушку и ещё сильнее выгибается в пояснице, предоставляя самый лучший обзор. Этого должно быть достаточно для утвердительного ответа, но Достоевский своевольно хмыкает и вытаскивает палец. Разочарованный стон Гоголя звучит гораздо громче, чем обычно. – Так всё-таки неприятно? – спрашивает, ухмыляясь, когда Николай поворачивается и встречается с ним жалобным взглядом. – Ты мог бы просто ответить. Это не неожиданность да и не вводит в ступор, но Гоголь долго молчит и не двигается с места. Поза нелепая, он полностью раздет, с сильным стояком и невыносимым желанием быть хоть немного заполненным. А Фёдор одетый и до зависти самодовольный, словно с картины списанный, изящный и идеальный. Одно желание пробуждает другое. Николай медленно, осторожно разворачивается и склоняется к Достоевскому головой. Рука его тянется к чужому лицу, и парень мгновенно перехватывает её посреди жеста, берёт тонкие пальцы в рот, облизывая и смакуя на языке. Слишком много слюней и слишком мало действий. Нетерпение Гоголя заметно, и со сдерживаемым раздражением вторая ладонь опускается на платину волос, чуть сжимает измазанными в масле пальцами. – Думаешь, этого достаточно? Но Николай и сам знает, что нет. Он мог бы снять чужую одежду и также заставить кончить одним языком, мог бы забыть про правила и начать умолять, – в итоге, добился бы своего. Но всего сильнее желание почувствовать обычное тепло. Гоголь подползает ещё ближе и аккуратно усаживается на чужие колени. Руки залазят под рубашку, оглаживают грудь и живот – это почти единственные места, где кожа у Фёдора горячая. Пальцы сжимаются на талии, перебираются на спину и за лопатки тянут парня к себе. Тёплые и лёгкие поцелуи оставляются сначала на шее, затем подбородке, более длительные на скулах, в уголках губ, на самих губах. Николай почти мурчит, когда притирается своей щекой к чужой. Ещё один поцелуй в нос. После слезает с колен и оставляет последние пару признательных отметин на тыльной стороне ладони, на каждом пальце. И беспомощный взгляд в конце уже смешивается с тёплой надеждой, когда Достоевский оттаивает и мягко утягивает его обратно на подушки. – И кто же в итоге бес? Гоголь ухмыляется, но продолжает игру, молчит. Когда умелые руки снова возятся с маслом, приходит полное расслабление. Снова холодная вязкая жидкость, первый палец, через две секунды второй. Николай только чуть вздрагивает, но не от боли, а в ожидании. Фёдор вдруг слишком нежен и аккуратен, даже хочется нарушить правила. Парень хватается за свободную руку и тянет к своей шее, опускает, взглядом выпрашивая чужого контроля. – Ну уж нет. Так я под тебя подстраиваться не собираюсь. Достоевский сжимает горло лишь на секунду, словно в предупреждение, затем перехватывает неспокойные руки и уводит выше, к деревянной перекладине, сжимая сразу оба тонких запястья. Одновременно пальцы толкаются глубже, и Фёдор на пробу, медленно, добавляет третий. Николай шипит сквозь зубы, когда вместе с тянущим чувством ощущаются и острые клыки на шее. Кусается Достоевский больно, а ещё больнее затем размазывает языком кровь по коже, издеваясь над ранкой. В ответ терпеливые стоны – и боли, и наслаждения. Когда пальцы внутри уже почти на все три фаланги, Фёдор вдруг их вытаскивает и, отпустив руки, отстраняется. Очень медленно расстёгиваются брюки, снимаются наполовину сразу с нижним бельём. Гоголь глядит ровно в тёмную игривость зрачков, не ниже. Остатки масла на пальцах ещё медленнее размазываются по давно вставшему члену. Николай ёрзает на месте, но не отводит взгляд. – Готов? Быстрый кивок. Достоевский склоняется над парнем и оставляет пару лёгких поцелуев на влажных от постоянного облизывания губах. Давит большим пальцем на подбородок, чуть запрокидывает голову назад и затем прикрывает глаза ладонью. Вместе с тем почти рывком входит в размякшее тело, тут же награждаясь тихим скулежом. Первые толчки медленные, осторожные, дают Николаю немного времени, чтобы привыкнуть. Наверняка, в полной темноте всё намного интереснее. Фёдор вдруг убирает руку и быстро целует в лоб. – Только не открывай глаза, ладно? Ещё один послушный кивок, Гоголь довольно жмурится. Достоевский перехватывает чужие ноги, сгибает в коленях и забрасывает себе на плечи, сам наклоняясь вперёд и резко ускоряя темп. Сдерживаемые так долго стоны всё же позорно вырываются. Николай громко дышит и цепляется пальцами за широкую спину, царапаясь через рубашку. Член с каждым толчком приятно трётся о голый живот напротив. Фёдор сгибает Гоголя в совсем акробатической позе, сам склоняясь к искусанной шее и плечам, оставляет ещё больше красных следов. Рукой параллельно обхватывает член, надавливает большим пальцем на головку, оглаживая. Темп чуть замедляется, но толчки теперь глубокие, резкие. С губ срываются два протяжных стона, когда Достоевский попадает по простате. Он то ли рычит, то ли шипит на ухо угрожающе, однако Николай себя уже не контролирует. – Федя, пожалуйста... Ещё несколько толчков в то же место. Вместе со стонами вырывается умоляющий скулёж. – Быстрее.. Достоевский обещал остановиться, но теперь и ему срывает крышу. Руки снова возвращаются на тонкую шею, с силой придушивая, нарастающий с каждой секундой темп сопровождается болезненным хрипом. Гоголь всё больнее впивается ногтями в кожу, закусывает губы до крови, но затем вновь открывает рот, пытаясь вдохнуть. Испуганный взгляд то уводится от наслаждения в потолок, то умоляюще следит за довольным выражением лица. Если он сейчас не кончит, то задохнётся. – Всё-таки непослушный... Фёдор склоняется к раскрасневшемуся лицу и впивается в солёные губы, проникает в рот с языком, лишая последнего кислорода. Гоголь начинает дрожать всем телом и беззвучно похныкивать, пальцы скребут по позвонкам, ноги с силой сжимают чужое тело. Завершающие толчки ровно по простате, и Николай с хрипом изливается на живот, еле контролируя конечности. Достоевский кончает следом, бесшумно, но безотчётно сжимая чужую шею сильнее. Пару секунд к обоим возвращается способность мыслить. Замечая, что Гоголь почти не двигается, Фёдор поспешно убирает руки и отстраняется, но тут же в волнении придвигается обратно, пытаясь понять, насколько всё плохо. Николай слишком много и резко дышит, закашливается; чересчур долго пытается восстановить дыхание. Достоевский помогает ему принять сидячее положение и осторожно поглаживает по спине. Только сейчас замечает, как сильно болит его, вероятно, до синяков сдавленная чужими руками. – Ты как? Он чуть наклоняется, заглядывая в лицо и уже собираясь извиняться, но Гоголь сам поднимает голову. И улыбается. – Великолепно. – Голос всё ещё хриплый, усталый. Наверняка, очень сильно болит горло. Но Достоевский не станет допытывать. Он тянет парня на себя, вынуждая залезть на колени, и крепко обнимает, утыкаясь лбом в тёплое плечо. Вытекающий предэякулят размазывается по его голым ногам, в воздухе стоит тяжёлый запах пота и спермы. Опять менять всё постельное бельё и проветривать. – Хорошо, если не врёшь. Николай в подтверждение ведёт носом по открытым участкам кожи, с наслаждением вдыхает чужой запах. Вместе с послеоргазменным расслаблением вдруг возвращаются и все тревожные мысли. Гоголь сильнее сжимает парня в объятиях. – Думаю, революцию мы перенесём на послезавтра, – шепчет он почти на ухо. – И не только её. Они какое-то время молчат. Николай нервно простукивает пальцами ритм по голому плечу, где сползла измятая рубашка. Фёдор всё ещё оглаживает горячую спину. Случайно вырывается неосторожный вопрос: – Так ты всё-таки женишься? Достоевский долго не отвечает. Затем чуть отодвигается и оставляет аккуратный поцелуй на израненных губах. – А ты как хочешь? Николай вопросительно склоняет голову влево, улыбается краешком губ. – Мы могли бы убить твою жену? – предлагается игриво. – Тогда это как раз и оставим на завтра. Он снова утягивает его в объятия и вместе с тем укладывает на подушки. Сам ложится рядом, лицом утыкается в тёплую шею и почти тут же засыпает. Гоголь ещё долго потом перебирает в руках мягкие тёмные пряди и размышляет. Были ли слова Фёдора подозрительно серьёзной шуткой или ему с утра пораньше надо бежать организовывать убийство. В любом случае, смута бесом должна быть одобрена.