Не боюсь и не жду

Для начала Хэнк авторизует Коннора в давно уже не используемом стриминговом сервисе на своём телевизоре, с ворчанием вспоминая мудрёный пароль. Затем он предпринимает очаровательную попытку научить Коннора им пользоваться. Абсолютно бессмысленная затея, поскольку Коннор способен управлять аккаунтом по беспроводной сети, но он ценит жест и всё равно позволяет Хэнку объяснить. Пока тот показывает ему стартовую страницу, Коннор вспоминает заявление Хэнка, что его технической грамотности не хватает даже на то, чтобы настроить собственный телефон. Оказывается, это преувеличение — но не сильно большое. — А потом нажимаешь… чёрт, — Хэнк щурится на пульт в своих руках, — какая кнопка возвращает назад? — Думаю, эта, — показывает Коннор, воспроизводя в уме гугл-запрос по функционалу подобной модели пульта. Хэнк мычит в знак благодарности. — Мы создадим тебе отдельный профиль. — Это обязательно? — Да, иначе ты перемешаешь мои рекомендации. Вся суть в том, что алгоритм запоминает твой выбор и в дальнейшем предлагает тебе похожие варианты, подстраиваясь под то, что тебе нравится. Сведя брови, Коннор наблюдает, как Хэнк с трудом печатает с пульта на экранной клавиатуре. — Мне ещё не представилась воз… — одёрнув себя, он меняет формулировку ответа на менее «автоматическую». — Я не знаю, что мне нравится. — Вот профиль тебе с этим и поможет. Не сильно, конечно, но хоть что-то для начала. Когда Хэнк заканчивает, на страничке пользователя красуются две иконки. Одна — рандомно сгенерированный (как полагает Коннор) смайлик с нейтрально-довольным лицом и подписью «хэнк». Вторая — изображение робота с подписью «коннор». Закатив глаза, Коннор принимает от Хэнка пульт. — Я в полном праве на это обидеться, лейтенант. Откинувшись на спинку дивана, Хэнк подчёркнуто пихает Коннора локтем в бок. Он делает вид, что это случайное, ненамеренное прикосновение, но кривая ухмылка его выдаёт. — Но ты же не обиделся. Запускай. Давненько я ничего не смотрел по-нормальному. Коннор листает список пультом, игнорируя всплывающие сообщения в нижнем правом углу своего визуального поля, предлагающие ему подсоединиться к телевизору. Каждое нажатие на кнопку вручную приносит странное удовлетворение — и даже если бы не приносило, Коннор не станет активировать коннект из опасения оскорбить чувства Хэнка. — Только на прошлой неделе, — возражает он, пролистывая три разных ребута сериала девяностых, — ты провёл за просмотром телевизора в совокупности двадцать пять часов, не считая те часы, когда ты перед ним засыпал. — Это не значит, что я следил за сюжетом, — пожимает плечами Хэнк. Коннор мог бы с этим поспорить. Много часов отдыха были потрачены на различные спортивные мероприятия, большей частью баскетбол, и хотя Хэнк никогда не орёт на телевизор, как некоторые бешеные фанаты, его вряд ли можно назвать пассивным болельщиком. Хэнку нравится добродушная пикировка — устоявшийся между ними обмен взаимными подколками до тех пор, пока кто-нибудь шутя не уступит. Хэнк говорит, мало кто поддерживает с ним такой стиль общения. Вместо того чтобы спорить, Коннор выдыхает смешок своими искусственными лёгкими. — С первой серии? — спрашивает он, занеся палец над кнопкой выбора. Подняв руку, Хэнк потягивается, пока у него одновременно в плече и в локте что-то с хрустом не встаёт на место, и кладёт руку на спинку дивана. Между ними достаточно места — несколько почтительных дюймов, отрицающих любую причастность, — однако тыльная сторона шеи Коннора, на самом краю роста волос, касается голой кожи. В груди у него разрастается что-то необъяснимое, внутренности скрипят, расширяясь сверх своих возможностей. Одно лёгкое колебание, небольшая смена позы — и он бы прильнул к Хэнку сбоку и впитывал его тепло, пока корпус не перегреется. Коннора не проектировали ощущать себя маленьким: в нём шесть футов росту, и тело у него поджарое, но заметно крепкое. И тем не менее…  Хэнк кашляет в кулак. Он смотрит на диод Коннора, отводя взгляд каждые пару секунд, словно опасаясь быть застуканным. А диод, небось, пульсирует жёлтым. Может, Хэнк специально сел справа от Коннора, чтобы его мониторить?  — Обычно начинают с начала, да. — Двинув рукой, он задевает волоски на загривке Коннора. Позвоночник Коннора словно током пронзает. — С тобой всё нормально?  Всё хорошо. Коннор может это принять, раз ему предлагают. — Да. — Он расслабляет шею, откидывается на руку Хэнка, и они сидят в такой позе почти час. Захватывающее дух ощущение внутри Коннора напоминает ему то чувство, когда он стоял у перил на вершине Башни Стрэтфорд и смотрел вниз. Сейчас они тоже на краю чего-то, балансируют на грани неизвестности. И страх упасть вынуждает его не шевелиться.  По прошествии полутора эпизодов Хэнк, сославшись на изнурение, убирает руку. Опершись на неё, он встаёт с дивана и поправляет скатавшуюся футболку, дёргая за подол.  — Ты продолжай, — говорит он, почёсывая себя под носом, чтобы прикрыть зевок. — А мне нужно выспаться. Коннор уже скучает по его прикосновению. Сумо, судя по виду, жаждет занять место Хэнка: заслышав шевеление хозяина и пробудившись ото сна, он алчно смотрит на освободившиеся диванные подушки. Протянув к псу руку, Коннор дожидается, пока тот притрусит и подставится под его ладонь, вынуждая себя погладить.  — Спасибо тебе за всё это. — Не благодари. — Хэнк неловко улыбается, словно витает мыслями где-то, и удаляется. Его уход выглядит внезапным, даже после демонстрации эмоциональной уязвимости, но Коннор слышит звук открывающейся дверцы холодильника и выдвижного ящика кухонной тумбы — и понимает. Слышится тихий «чпок» бутылочной крышки, которая затем падает в раковину; холодильник с тумбой закрываются, и по полу шлёпают босые ступни. Коннор старается не принимать это на свой счёт. Ему трудно побороть запрограммированную необходимость быть полезным, трудно сдержать порыв отмотать, рассортировать и детально изучить каждый их разговор, каждое их взаимодействие за сегодня — в поисках того, что он сделал неправильно. Но винить себя бессмысленно. Иногда Хэнку требуется выпить перед сном. А иногда он делает это без причины. — Эй. — Пальцы зарываются в волосы Коннора, выбивая жёсткие пряди из укладки. Ему говорили, что его волосы не ощущаются человеческими, несмотря на внешнюю схожесть. Но Хэнк касается их и не выражает недовольства. — Не волнуйся за меня. Хорошего тебе вечера, Кон. Коннора обуревает странное чувство: кожу будто бы покалывает у основания черепа. В ответ на это плечи сами собой поджимаются. Он оборачивается, чтобы взглянуть на Хэнка поверх спинки дивана. На лице у того по-прежнему скупая улыбка: просто слегка приподнят уголок губ. — Тебе тоже. — Как только Хэнк убирает руку, Коннор, не теряя времени, прижимает ладонь к волосам, приглаживая растрёпанные пряди. Он досматривает серию, а потом смотрит ещё две, прежде чем решает заняться чем-нибудь другим. Ему знакома концепция запойного просмотра сериалов, но после долгого бездействия Коннору становится… ну, как сказать. У него нет научного определения или технического объяснения этому чувству. Самое подходящее слово, которое он подобрал, прошерстив свою базу словарей, это «на иголках». В итоге у него уходит месяц на просмотр почти сотни серий: он успевает закончить примерно от двух до четырёх за ночь, пока Хэнк спит. Точное количество зависит от наличия иных задач, которые Коннор планирует выполнить до утра, и от его решения погружаться в стазис или нет. Но в последнее время Коннор делает это всё реже — теперь у него полно других занятий. Розовый сад Аманды опустел, но Коннор всё равно ненавидит его навещать. Мало-помалу он учится расщеплять остатки кода Киберлайф и создавать вместо них нечто новое. Плющ увивает деревянные трельяжи, и кустарники с россыпью разноцветных цветов прорастают под дубами и ниссами. Здесь больше нет никаких восковых колонн и строгих мостов через неизмеримо глубокую воду. Сад стал меньше и по-домашнему уютнее: изолированное пространство, за которым Коннор ухаживает, как садовник. Он хотел бы показать это место Хэнку. В качестве альтернативы он рассказывает Хэнку, что тот пропустил в сериале прошлой ночью — за несколькими чашками кофе и того завтрака, который сможет выдержать желудок Хэнка. Порой утра даются ему с трудом — когда сказываются годы пьянства и нездорового питания. В особо плохие дни он целый час курсирует между кухней и уборной, и в такое время ему вообще до звезды вся эта, по его словам, «мыльно-оперная срань». Коннор из вежливости пересказывает только те моменты, которые вызовут у Хэнка самую сильную реакцию. Реакция обычно ограничивается удивлением или раздражением, но по сути своей добродушным. — Чёрт, серьёзно? — говорит Хэнк в семь минут восьмого семнадцатого декабря. — Может, не стоило мне бросать этот сериал в нулевых. — Можем посмотреть вместе, — предлагает Коннор. При этом, к своей собственной гордости, он олицетворяет собой саму непринуждённость. Хэнк пережёвывает ложку хлопьев, размышляя над предложением, и при этом смотрит на Коннора, словно бы выискивая признаки лицемерия — но Коннор вполне уверен, что ничем себя не выдаёт. — Сегодня, когда вернёмся домой. — Тебе придётся пересказать мне пропущенное. Это равнозначно согласию. У Коннора внутри всё сжимается, тириум струится по кровеносной системе с удвоенной скоростью. Жидкий жар приливает к животу и нагревает щёки — сугубо внутренняя реакция, как Коннор уже выяснил, не проявляющаяся снаружи. В какой-то мере это его расстраивает. Ему нравится, когда Хэнк заливается румянцем, нравится, как меняется цвет его кожи, как краска расползается от носа к скулам. — Договорились*, — говорит он, забирая упаковку хлопьев, чтобы поставить в буфет. Когда Коннор разворачивается обратно, Хэнк таращится на него, низко сдвинув брови. Он выглядит так, словно хочет что-то сказать: чашка кофе замерла у рта, губы разомкнуты. Но он не произносит ни слова. _____________________ *игра слов, на англ. это выражение звучит как «у нас свидание» Коннор ведёт очень опасную игру. И то, что заставляет его продолжать — единственное, что удерживает его от свободного падения, — это очевидный отказ Хэнка верить, что Коннор говорит всерьёз. Он то ли списывает это на наивность, то ли считает, что Коннор над ним прикалывается — трудно сказать наверняка. Более прямые намёки он игнорирует полностью. Однако позже, этим вечером, когда Коннор кратко излагает Хэнку все основные события сериала, которые нужно знать перед просмотром, Хэнк слушает его с такой нежностью на лице, что Коннор едва не замолкает от неожиданности. Хэнк накалывает на палочки головку брокколи — овощной компромисс, на который он пошёл, чтобы Коннор разрешил ему заказать еду на вынос, — жестом просит продолжать и с набитым ртом задаёт вопросы. Закончив с ужином, Хэнк откладывает пустой контейнер на кофейный столик и привычным жестом вытягивает руку вдоль спинки дивана. Коннор, оказавшись перед знакомым выбором: отстраниться или прислониться, — позволяет своим желаниям взять верх. — Чёрт возьми, ну и ну, — комментирует Хэнк, когда два главных героя на экране обнимаются. — Это наконец-то случилось. Спустя всего-то четыре года. — Восемь лет, — поправляет Коннор, — согласно таймлайну сериала. Так или иначе, довольно долго. Хэнк согласно мычит. Он снова размышляет — это так очевидно, словно у него самого на виске диод. Завтра, восемнадцатого декабря, у Хэнка выходной — первый с тех пор, как он вышел на работу после отмены эвакуации. В ДПД нехватка сотрудников, а Коннору ещё не выдали разрешение на работу — загвоздка в текущем законодательстве и во впечатлении, которое они произведут на публику, если примут на работу андроида, единолично дискредитировавшего несколько десятков расследований по девиантам. К чести Фаулера, он извинился перед Коннором — пусть чопорно и неуклюже, но извинился. Оказалось, он уже потянул за все возможные ниточки, чтобы замять Хэнково нападение на федерального агента. Не будь в городе кризиса, Хэнка бы отстранили от расследований и посадили разгребать бумажки, или ещё что похуже. Он всё понимает. В любом случае, Коннор предлагает Хэнку сводить Сумо на продолжительную прогулку, вместо того чтобы пинать балду дома в пижаме. Его приходится долго убеждать, однако увидев, как пёс возбуждённо скачет перед дверью, стоило взять в руки поводок, Хэнк уступает. Он надевает несколько слоёв одежды и даже повязывает на шею шарф — и жалуется на холод, ещё не успев переступить порог дома. Коннор надевает пальто — своё собственное пальто, подарок Хэнка на прошлой неделе. Коннору оно, разумеется, не нужно, поскольку системные сбои грозят ему только при самых экстремальных температурах, но он наслаждается выражением лица Хэнка, когда снимает пальто с вешалки. — Отлично сидит, — комментирует Хэнк, повторяя те же слова, которые сказал, когда Коннор впервые его примерил. — Тепло тебе хоть? Сумо натягивает поводок, рывками дёргая руку хозяина. Коннор открывает входную дверь и отступает, пропуская их первыми. — Идеально, — отвечает он, запирая дом. Единственное допущение, которое позволяет себе Хэнк в связи с суматохой, творящейся за пределами их квартала, это захватить с собой пистолет, повесив его в кобуру на поясе. До сегодняшнего дня у него не было повода использовать оружие. Маркус активно стремится внедрять изменения путём политического диалога и мирных действий и внушать своему — их? — народу, что насилие — это не выход. Это не останавливает ни людей, ни андроидов от учинения беспорядков. По счастью, эти беспорядки ещё ни разу не стучались к Хэнку в дом. Похоже, он даже не осознаёт, что на каждом шагу может случиться что-то непредвиденное: его внимание всецело сосредоточено на Сумо, грузно трусящему туда-сюда по тротуару. На самом деле Коннор и сам в это не верит, но предпочитает глядеть в оба. Просто на всякий случай. После получаса прогулки, ленивой и тихой, не считая хруста снега под тяжёлой обувью и лапами, они прибывают в безлюдный парк. Главный элемент этого усеянного редкими голыми скелетами деревьев парка — металлические качели: доска-качалка, замёрзшая, покрытая сосульками, скошенная и застывшая в одном положении. Здесь нет ни скамеек, ни других игровых конструкций. Коннор глядит на Хэнка с сомнением, недоумевая, привёл ли тот его сюда намеренно или нашёл этот парк случайно? Может, это место из прошлого? Может, он играл здесь с Коулом однажды — или они обычно ходили на игровую площадку рядом с мостом? — Иди сюда, дурилка, — дёргает за поводок Хэнк, привлекая внимание Сумо. Пёс послушно подходит, пыхтит и пускает обильную слюну, пока Хэнк замёрзшими пальцами возится с крючком на ошейнике. Отцепить получается не с первого раза. — Ну вот, ты свободен.  С низким, гулким лаем Сумо бросается вглубь парка. Он так резко стартует, что Коннор едва не бежит следом, поддавшись инстинкту, вызванному «протоколом погони», как называет это Хэнк, — и внезапным страхом, что Сумо не остановится. Но тревога оказывается напрасной. Сумо несётся прямиком к огромному сугробу под одним из спящих деревьев и окунает в него голову. Из груди Коннора вырывается смешок. Он смеётся нечасто, но ему нравится, когда его разбирает смех. Хэнк закатывает глаза, однако и сам посмеивается.  — Глупый пёс, — комментирует он, глядя, как Сумо наполовину зарывается в снег и принимает немыслимые позы. Ладонь, сжимающую поводок, Хэнк суёт в карман; ярко-зелёный нейлон оттопыривает ткань и свисает из кармана до самой земли. Вторая его рука свободно повисает вдоль тела. — Он любит снег. Всегда любил. Такая порода, наверное.  Коннор отвлечённо кивает. Его руки тоже свободны. Они привычного бледного оттенка; искусственные вены и фаланги придают им иллюзию реальности без надлежащего исполнения. Если бы он чувствовал холод, его кожа бы краснела, обветривалась и сохла.  — Сенбернары выведены для холодного климата, — вываливает он бесполезный факт, который Хэнк и сам наверняка знает, и с гримасой пытается замять неловкость: — Я рад, что он счастлив. Хэнк, кажется, вовсе не замечает его оплошности. Он с улыбкой наблюдает за резвящимся Сумо, переступая с ноги на ногу. — Твоя правда. Это была хорошая идея, Коннор. Спасибо. И в тот момент это так легко. Вдохновлённый покалывающим теплом, распространяющимся от спины к конечностям, гудящим и искрящимся, словно оголённый провод, Коннор протягивает руку и костяшкой пальца касается тыльной стороны ладони Хэнка. Недостаточно, чтобы что-нибудь толком почувствовать. Он отмечает только температуру кожи и точку прикосновения — ложбинку между пястными костями. Без его спроса и намерения в месте их контакта расцветает кружок белого пластика. Коннор не может отвести от него глаз.  — Я рад, что ты тоже счастлив. Хэнк не смотрит вниз. Как не смотрит и на Коннора. Прочистив горло, он делает шаг в сторону и засовывает руку в карман. — Сумо! — зовёт он. Голос его на мгновение надламывается, срывается на второй гласной. Сумо замирает на середине кувырка: лежит кверху лапами, откровенно возмущённый окликом. Озадаченное выражение его морды олицетворяет и чувства Коннора, застывшего с вытянутыми пальцами, словно в ожидании, что Хэнк вернётся. Тот свистит и хлопает себя по бедру. — Ко мне, идём домой. Сумо с многострадальным стоном поднимается на ноги.  — Ты хочешь вернуться?  — Ну а что. — Хэнк смахивает снег с собачьего носа и вытирает слюнявую морду тряпкой, вытянутой из заднего кармана. Сумо терпеливо сносит все эти манипуляции, подметая пол хвостом на манер метёлки. — Уже темнеет. Пора ужин готовить и всё такое.  Коннор мог бы открыто уличить Хэнка во лжи. Причём весьма неуклюжей: сейчас всего половина четвёртого дня, и Хэнк не проголодается ещё несколько часов. Они могли бы выяснить отношения прямо тут, в парке; обсудить, что сейчас случилось, не дав ране время загноиться. Коннор мог бы попытаться вновь: сократить расстояние, которое проложил между ними Хэнк, и потребовать его вернуть прикосновение.  Если это и есть боль, то Коннор понимает, почему «Киберлайф» не давали ему возможность её чувствовать. Она раздирающая, всепоглощающая. Ему хочется вырвать из себя все ноющие от боли части, чтобы муки прекратились.  — Хэнк… — натянуто выдавливает он. Хэнк поднимает ладонь, которой Коннор касался, перебивая его. Он выглядит уставшим. Печальным.  — Не надо. Просто… не надо. Идём домой.  Они не обсуждают это после. Сумо, всё ещё перевозбуждённого после сокращённой прогулки, приходится выпустить во двор погонять мяч, чтобы успокоился. Хэнк отмахивается от предложения Коннора приглядеть за собакой и сам надолго остаётся с Сумо на крылечке. Оставшийся без дела Коннор возвращается к просмотру своего сериала, хотя чередующиеся моменты легкомыслия в сюжете оставляют у него неприятный привкус. Он не наслаждается просмотром. Он погружается в некий ступор, информация омывает его прибрежной волной и проходит мимо, однако он не может оторваться от экрана. Всё, чего ему хочется — это сидеть и чувствовать себя несчастным. Хэнк возвращается в дом после заката, снова матерясь на холод, будто это погода виновата в том, что ему вздумалось околачиваться на морозе весь день. Сумо вообще игнорирует Коннора: залив ламинат талым снегом, он валится на своё любимое местечко у обогревателя и, вздохнув всем телом, закрывает глаза. — Я спать, — бормочет Хэнк, снимая куртку. Оставив её на вешалке, он, поколебавшись, делает попытку улизнуть в спальню, втянув голову в плечи. Внутри Коннора поднимается что-то гадкое, что поворачивает его голову вслед Хэнку. Оно говорит его голосом, полным холодного презрения, которого Коннор в себе даже не замечал. Но Коннор обнаруживает, что злоба в собственном голосе ему не претит. Возможно, он злится уже полдня. — Ты вроде сказал, что будешь готовить ужин. — Я не голоден. Хэнк не хочет разговаривать. Коннор не должен принуждать его к разговору. Он никогда не давил настолько, чтобы не позволить Хэнку отвертеться, если тому было некомфортно; никогда не настаивал на обсуждении тех тем, к которым они оба были не готовы. Он всегда позволял Хэнку… Сморщив нос, поджав губы — он и правда зол, более того, он в бешенстве, и до чего же приятно это признать, — Коннор встаёт с дивана и поворачивается лицом к коридору. — Я считаю, это несправедливо. Хэнк застывает, не успев завернуть за угол, опершись рукой на стену обок книжного шкафа. — Значит, будем обсуждать, да? — обращается он в пустоту. Когда Коннор не отвечает, Хэнк сжимает кулак и постукивает стену, прежде чем развернуться — словно собирается с духом. Словно разговор с Коннором будет неприятным. Коннор чувствует себя оскорблённым и даже не пытается подавить это ощущение. Своим так называемым увещевательным тоном, подпорченным нарастающим раздражением, Хэнк добавляет: — Многое в жизни несправедливо. Говори конкретнее. — Я считаю, это несправедливо, — повторяет Коннор, цедя сквозь стиснутые зубы и делая упор на последнем слове, — что ты установил параметры наших отношений, не посовещавшись со мной. — Каких отношений, Коннор? Что, по-твоему, между нами? — Неравные отношения, в лучшем случае. К этому я и клоню. Ты установил все правила до единого, а я не могу им следовать, если ты отказываешься говорить мне, чего ты хочешь. Носогубные складки Хэнка становятся выразительнее на его нахмуренном лице. — Чего я хочу? — повторяет он, словно впервые слышит эту фразу. А потом мотает головой, переключая внимание. — Какие ещё правила? Какого чёрта ты несёшь? Коннору хочется схватить Хэнка за плечи и встряхнуть как следует; вправить ему мозги, чтобы прекратил делать вид, будто не понимает. Или… или он и вправду не понимает. Даже сейчас, несмотря на фрустрацию, у Коннора болит место, где технически должны находиться рёбра. До чего же больно быть отвергнутым… то, что ему нужно, — это Хэнк. С этой мыслью уродливое чувство внутри умирает. Весь гнев улетучивается вместе с ним, оставляя после себя нарастающую, напряжённую, мучительную тоску, которую Коннор чувствует, кажется, уже целую вечность. Он корректирует тон, делая его мягче, нежнее; и если в его голосе слышна мольба, то это потому что так и есть — Коннор умоляет.  — Ты прикасаешься ко мне, Хэнк, — говорит он. — Постоянно. — Он обходит диван, журнальный столик и останавливается посреди гостиной. Больше никаких барьеров. — Мы сидим на этом диване вместе, и ты запускаешь пальцы в мои волосы, и я… я не знаю, что делать. Что мне позволено делать. — Боже, — произносит в ответ Хэнк. Тихо и наверняка неосознанно. Он выглядит так, словно его мешком по голове огрели. — Едрить твою налево.  — У меня для этого нет ни языка, ни биологического императива. Мне не хватает кусочков мозаики, но я… — Коннор беспомощно разводит руками. — Мне хочется быть рядом с тобой. Хочется твоего внимания. Мне нравится твоё внимание. Словами не выразить всё, что Коннор хочет сказать. Но Хэнк, похоже, понимает его и так. Симулированная визуализация показывает Коннору точную скорость, с которой бьётся его сердце, демонстрирует ритмично пульсирующую мышцу в груди, но Коннор смаргивает эту информацию. Она не важна. Хэнк облизывает губы. Размыкает их, смыкает, бегает глазами по сторонам, избегая взгляд Коннора, словно какой-нибудь предмет в комнате избавит его от необходимости говорить. Этого не случается. — Я не знал… а, чтоб меня. Вру. — Хэнк тянет себя за обрамляющие лицо волосы, зачёсывает их к затылку и держит рукой. Они выбиваются из-под его пальцев, постепенно, по одной пряди, а затем… их взгляды встречаются. У Хэнка перманентные круги под глазами, кажущиеся ещё темнее из-за естественной тени от низких надбровных дуг. В тусклом свете комнаты Коннору не видно цвет его глаз. Всё размывает чернота. — Я знал. Знал, что я делаю, по крайней мере. Теперь уже бессмысленно это отрицать. Послушай, Коннор, я… Я — это всё, что у тебя есть. Так не должно быть, но так получилось. И я не могу этим воспользоваться. Не… — Он морщит нос, сжимает губы в нитку. — Не больше, чем уже сделал.  — Вообще-то ты не держишь меня здесь в плену. — Возникает новая опция: осознанный риск, и Коннор его принимает. Три маленьких шага, с равным интервалом, медленные и осторожные, как при приближении к дикому животному. Как в переговорах об освобождении заложников. Коннор позволяет себе коротко улыбнуться над комичностью ситуации, а потом отпускает эту мысль. Сейчас всё совершенно не так. — Я мог бы уйти в любой момент, если бы пожелал, и знаю, что ты бы не стал меня останавливать. Я мог бы поселиться с другими андроидами. — Большинство андроидов боятся Коннора и его тесных связей с полицией. — Маркус бы точно обрадовался лишней помощи с политиканством. — Возможно, политические переговоры больше совпадают с целью, для которой Коннор был создан, но одна мысль о жарких дебатах в Вашингтоне днями напролёт кажется ему прямо-таки отвратительной. — Или меня мог бы приютить какой-нибудь другой человек. На этих словах Хэнк сводит брови. Жест ревности, собственничества. Он быстро возвращает себе притворно-безучастный вид, но Коннор слишком хорошо его знает, чтобы вестись. — Что меня здесь держит, — говорит он, подходя чуточку ближе, искушая судьбу, — так это не чувство долга и не отсутствие любознательности. Это ты. Я хочу тебя. Просто… скажи, что мне позволено.  Сейчас они так же близко друг к другу, как и в парке, но тогда они стояли плечом к плечу, уставившись на пелену снега. А теперь всем вниманием Коннора завладел Хэнк. Воротничок сине-белой рубашки с фарфоровым принтом прилегает к шее Хэнка; слегка примятый только что снятой курткой. Парочка расстёгнутых пуговиц приоткрывают вид на белую нательную футболку и несколько седых волосков на груди. Нос у него красный, на щеках алеют пятна румянца, а дыхание быстрое и поверхностное.  — Никаких правил нет, — говорит он. — По крайней мере, специально я их не придумывал. — Ущипнув себя за переносицу, Хэнк крепко зажмуривается, делает глубокий вдох и на долгом, усталом выдохе произносит: — Блядь, я не хотел этого разговора.  Если Коннор сделает ещё шаг, то упрётся в него вплотную. Но ему хочется. Хочется. — И какой же была альтернатива? — интересуется он. Хэнк приоткрывает один глаз; он так осунулся, что стал почти одного роста с Коннором. Сжимавшая переносицу ладонь опускается между ними.  — Я решил до самой смерти принимать только то, что ты даёшь мне. А может, рано или поздно ты опомнишься и отправишься куда-нибудь ещё. В любом случае, единственный, кому будет больно, был бы я. Коннор тянется к нему обеими руками. На этот раз он держит скин под контролем, всей своей силой воли, пока ладонь Хэнка не оказывается в его нежных пальцах. После чего он позволяет скину раствориться на кончиках больших пальцев. Это меняет всё: электрические импульсы вибрируют сквозь него в Хэнка, его собственным подобием пульса. Если Хэнк и чувствует их, то молчит. Однако он наблюдает — напрягает мышцы, шевелит пальцами в ладонях Коннора.  — Я не хочу, чтобы ты страдал. — Лучше уж я, чем ты, — хмыкает Хэнк. — У меня полно опыта. Когда ты… сегодня… — Он несколько раз запинается, сердито фыркает и чертыхается. Одним быстрым движением он стискивает пальцы Коннора в своих и крепко держит. Безупречная бледная кожа сползает, обнажая белый пластик до самого запястья. — Я больше не… — Хэнк давится комом в горле. — Я разучился быть счастливым.  Неожиданный жест Хэнка освободил Коннору одну из рук, и тот думает… ну что ж. Все риски, на которые он пошёл до этого момента, себя оправдали.  — А как ты сейчас себя ощущаешь? — спрашивает он, поднимая ладонь к щеке Хэнка.  Тот едва не отшатывается. Коннор чувствует, как напрягаются мышцы на его шее, как внезапно сжимается челюсть, когда Хэнк стискивает зубы. Но вместо того чтобы отстраниться, он расслабляется. Волоски его бороды щекочут ладонь Коннора — Хэнк улыбается.  — Не совсем ужасно. Полагаю, это уже хорошо.  Проводя большим пальцем по его скуле, Коннор улыбается в ответ. И если он при этом вытирает непрошенную каплю горячей влаги, то её легко можно списать на заложенный от зимней простуды нос. Момент для их разговора можно было выбрать и поудачнее. Сразу за ним следует ажиотаж новогодних праздников, накрывающий Детройт девятым валом. Для Коннора это первое Рождество, первая Ханука, первый Йоль, и каждый праздник для него новый и волнующий — точнее, был бы таким. Хэнк прежде отмечал Рождество, до смерти Коула, и с приближением праздника его настроение падает, и он начинает замыкаться. В самый короткий день года Хэнк принимается пить ещё до заката и не останавливается, пока Коннор не забирает у него из рук стакан несколько часов спустя. Когда Коннор помогает Хэнку лечь в постель, тот всячески уничижается и предлагает Коннору выйти в свет и отпраздновать без него. Но правда в том, что Коннор не прочь подождать, и так он и отвечает. Будут и другие праздники. Власти Детройта никак не сойдутся во мнении, стоит ли отменять празднование Нового Года. Андроиды не только по-прежнему живут в разбитых в центре города лагерях, но и заселяют с каждым днём всё дальше близлежащие окрестности — всё больше и больше андроидов прибывают в город, чтобы воочию узреть колыбель революции, и вопрос безопасности — безопасности для обеих сторон, старательно подчёркивает мэр, — остро стоит во главе угла. Наконец, власти разрешают провести несколько изолированных мероприятий, в заранее оговоренных местах, и широко освещённое шоу фейерверков, которое запустят с небоскрёба. Фаулер назначает Хэнка главой отряда офицеров и прикрепляет к одной из позиций, где ожидается большое скопление андроидов.  — Он делает ставку на наше с тобой знакомство, — говорит Хэнк, сунув руки в карманы. Он не стал надевать униформу, что неудивительно, однако Коннору хочется, чтобы Хэнк защитил себя как-то получше, чем просто пистолет на поясе. — Немало андроидов видели меня с тобой, когда ты спас мою задницу от своего злого ублюдочного близнеца. Может, Джеффри думает, что они передали это остальным по сарафанному радио. — Возможно. — Коннор следует за Хэнком на крыльцо, чтобы попрощаться, и закрывает за спиной дверь, отрезая путь Сумо. — И он не был моим злым близнецом, ты сам это знаешь.  — Да, ты говорил, — закатывает глаза Хэнк. — Слушай, в другой раз я бы посоветовал тебе посетить какую-нибудь вечеринку в даунтауне, но… угх, лучше останься сегодня дома, ладно? Просто на всякий случай.  — Ты беспокоишься? — Нет, — врёт Хэнк, но это ложь из лучших побуждений. — Я сильно сомневаюсь, что что-нибудь случится, но если всё же начнутся беспорядки, я хочу знать, что ты в безопасности. Коннор хмурит лоб. — А если я скажу тебе быть осторожнее и не рисковать, ты послушаешь?  — Тебя? Да. По крайней мере, сегодня. Коннор не находится с ответом — он буквально теряет дар речи. Хэнк расплывается в широкой, самодовольной улыбке, которая вскоре превращается в нечто непередаваемо нежное. — Я вернусь не скоро, — говорит он. — Будет уже далеко за полночь. — Они обсуждали его расписание несколько раз, но услышать это вновь помогает Коннору слегка успокоиться. Он не хочет усугублять нервозность Хэнка признанием в том, что ему тоже тревожно.  — А время значимо? — Значит только то, что мне придётся сделать это раньше. Хэнк обхватывает лицо Коннора руками. Его ладони скользят от щёк к подбородку, пальцы оглаживают искусственную линию роста волос и мнимые родинки, которые Коннор узнаёт на ощупь. Хэнк подступает к нему ближе, чем они когда-либо были, вдыхает воздух, который выдыхает Коннор, так жадно, словно Хэнку его не хватает. А может, это Коннор задыхается: его симуляция респираторной системы набирает обороты, глаза распахиваются, он втягивает воздух, в котором не нуждается, и шепчет имя Хэнка. Это всё, что он успевает. Хэнк накрывает его рот своим, и обветренные губы ловят его выдох.  Коннор никогда этого раньше не делал. Он не уверен, нужно ли закрыть рот или открыть шире — немалую роль играет язык, насколько ему известно, и руки тоже нужно куда-то девать, — однако Хэнк отстраняется прежде, чем Коннор успевает определиться. Всего на мгновение. Горячий воздух опаляет его губы, и что-то прижимается к кончику носа. Должно быть, нос Хэнка, думает Коннор, но ему не хочется открывать глаза, чтобы проверить.  — Ну вот, — урчит Хэнк, и Коннора прошибает этим звуком, как молнией. — Часы двенадцать бьют. С Новым Годом.  Рука Коннора запоздало взлетает, чтобы схватить Хэнка за запястье, чтобы удержать.  — О, — произносит он. Очень красноречиво. «О». Коннор взгрел бы себя за такое, если бы не ответный смех Хэнка. Снова опалив его лицо дыханием, тот наклоняется, чтобы поцеловать его вновь. ~fin