///
2 августа 2022 г. в 13:19
Осень влажная, туманная. Асфальт только местами подсох от утренней мороси. Коноха зябко ведёт плечами, одёргивает форменный пиджак и спускается по ступенькам, оставляя за спиной школу.
Одноклассники обгоняют его, спеша кто куда, но, как обычно, не пытаются навязать своё общество. Некоторые из них лишь коротко прощаются, неловко улыбаясь. Раньше эта дистанция задевала, а теперь Коноха только кивает в ответ, фальшиво-вежливо дёргая краешком губ, и включает в наушниках музыку.
Том Йорк затягивает привычную меланхолию и мир возвращается на своё место с глухим щелчком. Keep your distance, then no harm will come.
Коноха проходит улицу до конца, сворачивает в переулок, проходит его насквозь и останавливается сбоку от комбини, так, чтобы не попасть ни на камеру, ни в поле зрения хозяина через окна. Он щёлкает зажигалкой пару раз вхолостую, задумавшись. Поворачивает запястье циферблатом наверх, прослеживает путь секундной стрелки, а потом всё же прикуривает сигарету.
Спустя пару затяжек, неподалёку останавливается большая глянцевая машина, сильно не из дешёвых, — у Дайшо всё дорогое. Коноха никогда не интересовался автопромом и понимает в машинах примерно ничего, кроме того, что в этой не так уж и неудобно заниматься сексом. Однако это уже из разряда апостериори.
Дверь открывается с мягким звуком, выпуская Дайшо в осеннюю реальность, в которой он недовольно ёжится под своим красивым тонким пиджаком. Коноха отходит на пару шагов, оставляя в слепой зоне место и для него.
— А не охренел ли ты курить посреди улицы, дарлинг, — он усмехается, снимает с губ Конохи сигарету костлявыми пальцами и глубоко затягивается, прищуриваясь, глядя глубоко в глаза.
Коноха чуть вскидывает подбородок, его от этого прищура — привычно — ведёт.
— Если оперировать понятиями охреневшести, то в крайне невыгодной позиции из нас двоих оказываешься именно ты. По всем фронтам, дарлинг.
Коноха чуть склоняет голову набок и приподнимает бровь, еле заметным вызовом.
Глаз Дайшо на мгновение касается улыбка.
Мягкий хлопок двери сразу погружает салон в вакуумную тишину. Дайшо пристёгивается, проворачивает ключ, оживляя мотор. Коноха смотрит на его спокойный профиль и вдыхает смесь ароматов кожи, парфюма и сигарет. И каких-то цветов — совсем уж тонко.
— Мне сон сегодня снился, — Коноха щёлкает ремнём безопасности и упирается в спинку затылком, безразлично скользя взглядом по обивке потолка, — будто я умирал. Лежал себе на снегу, и небо было таким голубым, весенним совсем. И снежинки летели в лицо. Хорошо так было.
Дайшо щёлкает шеей и плавно трогается с места.
— Убили тебя?
Он интересуется так просто, словно спрашивает о погоде на завтра. Коноха хмыкает и отворачивается в окно.
— Нет, — в голосе ни грамма прежней меланхоличной мечтательности, обычный тон уверенного в себе подростка, — я сам справился.
— Сла-авно, — тянет Дайшо и резко обгоняет плетущуюся впереди машину.
Дальше они едут молча.
Почему-то вспоминается их первая встреча. Коноха тогда через несколько знакомых попал на какую-то сомнительную закрытую вписку, которая грозила ему, как минимум, запрещёнными веществами, как максимум — проблемами с законом. Здесь никто не знал, что он ещё школьник, все думали, что он чей-то там друг, сын богатых родителей, студент университета.
Не ошиблись только с родителями, по большому счету. Друзей у него не было никогда.
Дайшо он увидел сразу же.
Сложно было его не заметить: всего с иголочки, с аккуратной укладкой и эксцентричной зелёной оправой на переносице.
С презрительно-насмешливой улыбкой на тонких губах.
То ли человек из другого мира. То ли домой к себе пришёл.
Иронично, что из всех присутствующих, его заинтересовал именно Коноха. Дайшо представился, Коноха на глаз прикинул разницу лет в десять, представился в ответ, они пропустили по паре ничего не значащих реплик. Светская беседа посреди притона — как-то так Коноха свою жизнь и видел в последнее время.
— Ты не вписываешься. Что ты тут забыл?
— А ты? — парировал Дайшо с легкой улыбкой. — Я тут забыл старого пациента.
— А ты, значит, доктор?
— Врач-психиатр, — Дайшо уточнил, подступая между делом на шаг ближе. — Вёл как-то раз одного не совсем уж конченного наркомана. С употреблением он завязал, но не со сбытом, к счастью. Для этого бренного мира.
Коноха покачал головой, улыбаясь краешком губ.
— Бывших же не бывает?
— О-о-о… — Дайшо в одно плавное движение положил руки на подоконник по сторонам от бёдер Конохи, запирая его и становясь неприлично близко. — Ты удивишься, дарлинг.
Коноху от этого обращения, близости и пронизывающего взгляда повело.
— Где ты учишься?
Сейчас бы соврать, конечно, но что он теряет-то вообще. Коноха почувствовал адреналиновые мурашки где-то внутри живота.
— В школе.
— Я так и думал, — тихо посмеялся Дайшо, опустив голову, но тут же вскинул взгляд. — Поехали ко мне?
Коноха изогнул насмешливо бровь, мастерски контролируя лицо:
— Вот так значит, да?
Дайшо покачал головой, прикусывая губу в какой-то совершенно завораживающей улыбке:
— Ну, можем моей машиной обойтись, если хочешь.
Не обошлись.
Перед лицом щёлкают пальцы, вырывая Коноху из воспоминаний.
— Ты меня слышишь, не?
— Задумался.
— О чём? — тянет занудно, обгоняя очередную машину.
Иногда Конохе кажется, что они ровесники. Иногда, что в психиатрию Дайшо подался, потому что сам конченный психопат.
— О том, как славно ты меня трахнул в день нашего знакомства.
Дайшо ржёт больше с отсутствующей интонации Конохи.
— Не благодари.
— Мудак, — фыркает Коноха, поворачивая голову.
— Не новость.
— На хер я тебе сдался?
Дайшо закатывает глаза. Однажды они из-за его манерной привычки въедут в столб.
— Потому что я педофил?
Ядовито. Эта его тенденция к самообвинению, которая рискует стать открытием для него же самого.
— Да едва ли.
— Ну поставь мне диагноз, — цокает языком Дайшо, вставая на светофоре и поворачивая голову к Конохе. Требовательно приподнимает брови.
Коноха смотрит и не понимает, раздражает его вот эта вся нервная манерность в Дайшо или завораживает. Или заводит. Нормальные люди должны его стороной обходить и побаиваться где-то на уровне здравого смысла.
— Ты психопат, и это не новость.
— И это не объясняет моё пристрастие к тебе.
«Не объясняет», — думает Коноха, глядя Дайшо в глаза.
— Зелёный, — напоминает Коноха.
Дайшо отворачивается и трогается с места.
Коноха бы поставил на то, что просто задевает его за живое.
— Заезжать никуда не будем, закажем домой? — подаёт голос Дайшо спустя минут пять.
— Как обычно, — соглашается Коноха.
Сколько раз Коноха уже был у него дома за эти четыре месяца — не сосчитать. Практически каждый раз, как у Дайшо выдавался свободный от пациентов день, и иногда, когда он был занят только до обеда.
Коноха бы с удовольствием поиронизировал, что Дайшо следует больше работать, но этот трудоголик истории болезней домой таскает и сидит с ними по ночам, оправдывая бессонницу.
Коноха снимает пиджак, стягивает с шеи галстук, бросает их на диван и проходит к столу. Телефон в кармане брюк вибрирует входящим вызовом в который раз, посылая неприятную волну по всему телу, и Дайшо, раскладывающий ресторанную еду по своим выпендрёжным тарелкам, вопросительно приподнимает бровь.
— Мать?
Коноха скрещивает руки на груди и поджимает губы. Молчит.
— Ответь ей?
Дайшо смотрит выжидающе, как человек, который привык, что его слушаются. Коноха, как человек, привыкший, что ему перманентно наплевать на чужие ожидания, вытаскивает телефон и откладывает его на полку экраном вниз.
Дайшо несколько секунд смотрит нечитаемо, прищуривается, а потом возвращается к сервировке, пожимая плечами.
— Не хочешь — как хочешь.
Коноха, на самом деле, понятия не имеет, почему ему всё сходит с рук. Может, потому что он специально нарывается.
Либо однажды он огребёт за всё сразу. Однажды, ну конечно.
По правде говоря, Коноха допускал мысль, и не раз, что был бы не против жить с Дайшо. Может быть, годы. Нормальные отношения выстроить, и чем там обычные люди занимаются, когда встречаются.
Дайшо умный, с крайне жестоким, но смешным чувством юмора. Красивый. Завораживающий. Желанный. Его хочется постоянно. Вот сейчас Коноха думает о том, как просто было бы оттеснить Дайшо от стола и опуститься на колени.
Возможно, пристрастие к минету — не самое здоровое увлечение для подающего надежды старшеклассника, но что поделать. Коноха и от того, чтобы быть разложенным на столе вместо еды, не отказался бы.
Все эти идиллические картины нормальных отношений не про них. Будущее, вообще, не их понятие.
— Я тут подумал, может мне в психиатрию податься? — Коноха зажимает губами кончики палочек, смотрит на Дайшо: как всегда, немного отстранённо, чуточку насмешливо.
Дайшо прищуривает глаза, решая, дурят его или нет. Ощущение, что да. Пожимает плечами.
— Подайся. Я тебя натаскаю, если нужно будет.
— Натаскай.
— Мать что скажет?
Коноха мягко дёргает уголком губ:
— Она психиатрию от квантовой механики не отличит, погладит по голове и скажет, что я молодец. У неё другие интересы в жизни, я в них не вхожу.
— А отец?
— У него есть любимые дети для продолжения его дела. Другие. А пока я мелькаю в рейтингах как лучший ученик, его всё более чем устраивает.
— Так говоришь, будто тебя всё это не трогает, — Дайшо нехорошо усмехается, зубы, наконец, показывает, — это тотальное безразличие к тебе. К родному ребёнку. Им же плевать.
Ну вот и началось. Коноха откидывается на спинку стула, отпивает вина из бокала.
— Меня даже твои жалкие потуги задеть за живое не трогают.
— Ты знаешь, что трогают, — Дайшо подается вперёд с гипнотической утончённостью какой-нибудь красивой, кровожадной, смертельно опасной твари, локти укладывает на стол, скалится, языком быстро облизывает клык. — Чувствуешь же это прямо сейчас? Ну, скажи-скажи, обидно же? Быть ненужным и нелюбимым. Больно? До тошноты.
Последнее он выплёвывает так жёстко, жестоко, что Коноху на мгновение оглушает. Он чувствует, да. Больно. До тошноты. Иди ты на хуй, Дайшо.
— Говорю, — Коноха зеркалит улыбку, подаётся вперёд также. — Пожалеешь меня?
— Колёс могу выписать, — Дайшо уже откровенно веселится. Коноха качает головой и запивает смех вином.
У Дайшо в доме курить вроде как нельзя, но Коноха всё ещё нарывается. Он открывает большое окно и щёлкает зажигалкой. Сумерки сгущаются в тенях, опускается вечер, холодает, и Коноху немного колотит.
Он не успевает в очередной раз затянуться, Дайшо обнимает его со спины, коротко прижимается губами к шее — раз, два. Коноха откидывается затылком на его плечо, не закрывая глаз, даёт доступ к коже. На идеальном потолке застыла тоненькая трещина, похожая на молнию. Дайшо шарит ладонями по телу, вытягивает рубашку из брюк, расстегивает пуговицы. Коноху от каждого его случайного касания голой кожи прошивает разрядами тока.
Его хочется.
В себя. Под кожу.
И зачем-то спросить снова: «Я тебе на хера?»
— Матери позвони, — Дайшо вытаскивает из его пальцев сигарету и затягивается, ладонью скользит по бледной коже между полами расстёгнутой рубашки, — поднимет же на уши всех.
— Боишься, что отец пробьёт геолокацию? — усмехается Коноха, зная точно, что Дайшо, в лучшем случае, на это плевать. Прикрывает глаза, когда тот нарочно задевает сосок. — Я написал ей. Что с одноклассниками проект делаю.
— Какой хороший мальчик, — издевательски шепчет Дайшо в самое ухо.
Коноху пробирает мурашками, он выкручивается из его рук, шагает спиной в сторону спальни.
— Плохой, — он медленно расстёгивает ремень на форменных брюках, сбрасывает с плеч рубашку, оставляя её висеть на локтях. — Но могу побыть очень хорошим для тебя. Беспрецедентная акция.
Дайшо кроет от контраста смысла и небрежно ровной интонации. Он щёлкает шеей и идёт за Конохой.
Дайшо наваливается на него, сидящего в развороченной кровати, со спины, жмётся щекой к голой коже. Наверное, ему слышно, как между лопаток бьётся уже успокоившееся сердце. Окно так и не закрыли, и квартира за это время совсем остыла.
В голове вяло ворочается это: «Я тебе зачем?». Коноха и себе-то незачем, если говорить честно. В этом, наверное, и есть основная проблема. Будто ответ на вопрос что-то решит или исправит, Коноха улыбается кончиками губ.
Дайшо укладывается рядом с его коленом.
— Мне тебя иногда убить хочется, — он говорит это очень просто. Ровно. Оставляя что-то ещё между строк, противоположное по смыслу.
Он тянется ладонью вверх и большим пальцем касается уголка губ.
— У нас это желание общее, — Коноха коротко целует его руку.
Дайшо прищуривается.
— Если бы мы были нормальными людьми, я бы сказал, что меня это в тебе пугает. Как минимум, напрягает.
Коноха качает головой, улыбаясь:
— Будь мы нормальными людьми, я бы в тебя вцепился. И не отпускал бы никогда.
— Ну так не отпускай. — Дайшо убирает руку, вздыхает тяжело, устало. Он смотрит несколько секунд куда-то в потолок, а потом продолжает. — Поступишь когда в универ, переезжай ко мне. Оставайся здесь. И не отпускай меня.
На секунду кажется, что он говорит на каком-то другом языке.
Смысл слов доходит до Конохи с большой задержкой.
Нет-нет-нет.
Коноха держит лицо, держит спину, но что-то внутри трещит, рушится, падает, разбивается. Что-то, что выстраивалось тщательно. Коноха слышит этот оглушающий грохот, так громко, что перестаёт слышать собственное сердце и голос Дайшо.
Кто кого на самом деле задевает за живое?
Или воскрешает мёртвое?
Дайшо замечает. Он смотрит на Коноху и быстренько складывает два и два. Реакцию вот эту, а ещё оговорки, шутки, расставленные акценты, — всё, что выбивалось из общего контекста за последнее время. У Дайшо таких, как Коноха, — половина отделения, но в самых близких фатально опасные сигналы видишь позднее всего.
Он садится рывком, оказывается с Конохой лицом к лицу. И вот же оно, вот оно — в его глазах, застывшей мимике, интонациях, — как можно было не рассмотреть сразу?
Дайшо вцепляется пальцами ему в горло и молниеносно опрокидывает на спину, вжимая в матрас. Он нависает над ним — близко к лицу, и крылья носа у него подрагивают, словно он пытается почувствовать запах чернил, которыми Коноха утром марал листок бумаги.
Дайшо отпускает горло и тут же сжимает челюсть.
— Что ты, мать твою, удумал? — зло, ядовито шипит он Конохе в лицо. — Ты ведь удумал.
Коноха смотрит пугающе спокойным взглядом. Пустым.
— Думаешь, я не выверну наизнанку твою сумку? — продолжает Дайшо гневно. — Такие, как ты, всегда оставляют записки, всегда. Я прав? Я прав, я знаю вас.
И да, Коноха написал утром свою предсмертную записку, в которой кратко объяснил мотивы, взял всю вину на себя и сделал несколько распоряжений. Чтобы мать не нашла её раньше времени, втиснул между томиком Канта и библией, иронии ради. Так, чтобы выглядывающий уголок попался потом на глаза полиции.
Коноха убирает руку Дайшо со своего лица, когда пальцы того начинают едва заметно дрожать.
Кто бы мог подумать, — отмечает он про себя, — испугался.
Коноха притягивает его к себе и целует, обвивает шею руками. Дайшо не двигается, не размыкает губ, но всё же сдаётся в итоге, отвечая.
Странная история — поймай самоубийцу на мосту за руку в последний момент, и он уже не сможет сделать шаг в пустоту. Разве что утянуть за собой спасающего?
— Переезжаешь ты ко мне завтра, Акинори. Либо ты уже переехал, выбирай.
Дайшо упирается лбом в его плечо, и звучит всё ещё зло, но уже без прежнего запала.
— Мать поднимет всех на уши, отец пробьёт геолокацию, — улыбается Коноха, касаясь пальцами его волос.
— Ты уже давно достиг возраста согласия, мне плевать. А родители, чей ребёнок планирует самоубийство, право голоса не имеют.
Как категорично.
Дайшо поднимает голову, встречаясь с ним взглядом, и Коноха не озвучивает, что взрослый любовник с явными психическими проблемами тоже не последний довод на чаше принятия решения.
— Терапию мне организуешь? — усмехается Коноха, гладя пальцем его висок.
— Колёс выпишу, — язвит Дайшо и поднимается на ноги.
Он уходит в сторону забытого окна — закрыть или выкурить сигарету, но Коноха окликает его в дверях:
— Ты меня любишь, да?
Дайшо смотрит несколько мгновений нечитаемо и уходит, так и не сказав ни слова. Спустя несколько шагов в глубине комнаты щёлкает зажигалка.
Коноха закрывает глаза.
Представляется, что эта полуидиллическая, желанная, на самом деле, картина их совместной жизни обернётся кромешным адом или банальным разочарованием, на худой конец. Родители в восторг не придут, да и школа узнать может. Как ни крути, самоубийство — всё ещё самый простой вариант.
Но Дайшо уже поймал его за руку в самый последний момент. Может, стоит теперь немного усложнить себе жизнь? Раз уж она и так оказалась непростой.
В конечном итоге, всегда можно утянуть спасителя за собой.