Острее шпаги

Они сходят на берег, потому что Стид говорит, что больше не может выносить зуд от растущей щетины – а на «Мести» не осталось бритвенного набора после того, как Черная борода опустошил корабль. Стид и впрямь не может: он постоянно скребет пальцами по щекам и подбородку, мотает головой, запрокидывает лицо, подставляя его ветру. И все это не помогает: он чешется постоянно, до красного под ногтями. Эду больно смотреть на это; он обхватывает запястья Стида, убирает его руки от лица, держит их так, сколько может. Он скользит губами по щетине, колется об нее, трет ее раскрытыми ладонями. В конце концов велит Иззи держать курс на ближайший порт, несмотря на опасность: они еще не отплыли от Европы. Они пробираются в парфюмерную лавку, оставляя на команду пополнение действительно необходимых запасов, и Эд не может сдержать тихого возгласа удивления от обилия всевозможных флаконов, богато украшенных шкатулок, по которым так и хочется провести пальцем, прослеживая прихотливые изгибы узоров, бритв, кистей, помазков… Ему снова кажется, что он оказался в каком-то другом мире, чуждом, но таком желанном. Стид разговаривает о чем-то с продавцом, придирчиво осматривает, трогает – так привычно, так обыденно, – и Эдвард не может понять, что его завораживает больше: все эти вещи или сам Стид, чувствующий себя среди этого естественно и спокойно. Сам Эд никогда бы не смог так. Его взгляд цепляется за открытые баночки с чем-то белым; Эдвард пытается понять, для чего они предназначены, и в голове вспыхивает воспоминание о том вечере с кучкой аристократов с белыми лицами и ярко-красными кругами на щеках. Вот как они добивались этого, что ж, ясно… Почему же Стид тогда не сказал, что нужно еще и намазывать что-то на лицо? – Это для лица? – спрашивает Эд вслух, излишне громко, наверное. Стид подходит ближе, очень близко, заглядывает через плечо: – Да, это бланк. Белила. – Зачем? – Эд хмурится, кривит губы, представляет невольно, как бы это выглядело на нем. Или на Стиде. – Считается, что кожа должна быть бледной, без любого намека на загар. Эд смотрит на свои руки, почти коричневые, перевитые черным, перевитые шрамами. – О, – говорит он враз упавшим голосом, – понятно. Стид берет его ладонь в свою, тоже тронутую солнцем, совсем не белую, уже загрубевшую от весел, веревок и шпаги. Черт, ведь Эд это с ним сделал. Блядь. Стид мягко сжимает его пальцы, нежно поглаживает. – Что случилось? – Ничего, – говорит Эдвард и снова прилипает взглядом к баночке белил, – просто интересно, насколько они плотные. Стид улыбается, еще раз пожимает его ладонь и отходит к продавцу. Эд встряхивает головой и переводит взгляд на другую витрину. Все такое завораживающе любопытное; ему хочется скупить лавку целиком, забить ей трюм, и каюту, и палубу – ходить и трогать, проводить пальцами по сверкающим бокам флаконов и мягкому ворсу кистей, по золоту и серебру. Стид кладет руку ему на плечо, выманивая обратно в реальность. В другой руке у него какой-то сундук, небольшой, но красивый. – Пойдем? – и у Стида глаза лукавые, чуть хитрые – не иначе, придумал что-то. У Эда от такого взгляда ползут мурашки по спине, и настроение улучшается само собой. В каюте Эд трогает склянки и инструменты в дорожном несессере с детским восторгом, щелкает ножницами по воздуху, смеется громко и не менее громко удивляется, гладит бархатные держатели, крутит в воздухе бритвой: ловит на лезвие солнечные лучи, подкидывает и хватает за ручку. У Стида подгибаются колени и слабеют руки от этой небрежной опасности, от того, что он знает: Эд не поранится ей. Сам Стид уже отрезал бы себе палец-другой. Он уже успел наскоро побриться, и ничего больше не отвлекает его от наблюдения за Эдвардом. Его загорелая кожа удивительным образом гармонирует с ярким хрусталем, когда он крутит в руках очередной флакон, с серебром – тут больше по-пиратски, так, как и положено Черной Бороде, разбирающему сокровища. Эд откидывает крышечку с очередной банки и тихо охает: это белила. Стид улыбается: – Ты так долго смотрел на них, что я решил взять и их тоже. Эдвард не знает, что сказать, косится на Стида, снова прилипает взглядом к матовой белизне. Тянется к ней рукой, зачерпывает несмело и растирает между подушечками пальцев. Эд подносит пальцы к лицу и морщится от тяжелого свинцового запаха. – Чертовски странная штука, – говорит он наконец. – Как можно носить это на лице? Да еще так долго… Чокнутые какие-то. – Как ты помнишь, аристократы подчас не отличаются… здравостью рассудка, – чуть ли не хихикает Стид, – особенно в погоне за совершенством и правилами. Брови Эдварда сходятся на переносице, и он не уверен, стоит ли вообще это спрашивать, но все же не может удержаться: – Раз так нужно, почему мы не делали этого, когда собирались на тот прием? Там же все были разукрашены, кроме нас. Стид почему-то вдруг быстро целует его в щеку, как-то привычно и просто, и у Эда немного частит сердце. Он сбивается с мысли, и ему приходится соображать быстрее, когда Стид начинает отвечать на его же вопрос: – Ну, во-первых, у тебя была борода, и никто не предложил бы тебе ее сбрить. А, во-вторых, я не люблю все это и уж точно не брал всякие помады-пудры-белила с собой в море. Эд зачерпывает еще немного белил и мажет на щеку, чтобы лучше ощутить их: пальцы у него – пиздец. Грубые, и мозолистые, и посеченные металлом и порохом, что можно ими почувствовать? Кожу немного стягивает; но оно такое гладкое, лишь немножко зернистое – может, это шершавят его руки. Он не уверен, он сует Стиду банку и плюхается в кресло: – Аристократичная еботня. Я хочу, чтобы ты намазал на меня это. Стид удивляется, крутит белила своими мягкими, нежными пальцами, молчит долго, весь потерявшийся, и Эд добавляет: – Серьезно, чувак. Накрась меня, это ж прикольно. – Но у меня нет для них ни кисти, ни лопаточки, – отзывается Стид, наконец. – Как я сделаю это? Подаваясь вперед, Эд ловит его взгляд, берет одну из его рук и прижимает к лицу. Скользит по ладони губами, обхватывает ими безымянный палец. Чуть соленый на вкус, чуть лавандовый на запах, невозможно шелковый на ощупь. Стид краснеет – все еще краснеет, ярко и быстро, – но не вырывает руку, не отводит глаз, лишь вздыхает прерывисто, шумно, как будто Эд протыкает его шпагой, как будто ему больно. Эд продолжает целовать эту руку, не желая отвечать словами, пока Стид не выворачивает ее и не проводит по той пародии на бороду, что успела отрасти у Эдварда. – И ты хочешь снова побриться? Эд прикусывает губу, сам касается подбородка. Колючий и клочковатый сейчас, но еще несколько месяцев – и это превратится в нормальную бороду. Парой недель больше или меньше – какая уже разница. – Если ты это сделаешь. – Ох… – говорит Стид, и Эд не настолько хорош, чтобы понять его эмоцию. – Я… Ладно, хорошо, если ты этого хочешь. – Да, хочу. – Эд закатывает глаза, а потом вспоминает, как Стид смотрел на него безбородого, как он сам чувствовал себя после этого всего, и поспешно добавляет: – Если ты хочешь. Ты не обязан, если тебе не нравится… видеть меня таким. Эд хочет сказать: «беззащитным», или «слабым», или «неправильным», но не произносит ничего из этого. Даже не матерится, господи-блядь. Стид наклоняется и целует его в губы, долго и нежно. – Ты нравишься мне любым, – шепчет наконец Стид, – пойду приготовлю все. Эд чувствует его горячее дыхание на своем лице, как прикосновение перьев или чего-то еще более легкого; закрывает глаза, когда Стид отстраняется, и решает не открывать их до того, как не окажется разукрашенным. Сразу становится слышен плеск воды за окном, родной и понятный – погода ясная, дует несильный ветер. Скрип досок, перестук каблуков Стида, стук чего-то легкого о деревянную столешницу, и Эд хочет открыть глаза, посмотреть, что там, но смыкает веки плотнее. Раз он решил играть, он не проиграет. Помазок стучит о плошку, в ноздри забивается запах чего-то свежего и яркого – Эд не умеет расчленять его на составляющие, и даже не пытается, – ему нравится все целиком, потому что это Стид, и нравится, что рядом с ним можно не смотреть, не следить за каждым движением, хватаясь за нож или пистоль. Можно придумать, что Стид никогда больше не уйдет, и даже поверить в это на несколько минут. Резко хлопает ткань – и Эд почти не дергается, лишь плечи чуть напрягаются, когда эта ткань накрывает его тело, почти стреноживает, закрывает руки. – Зачем это? – спрашивает он, щупает покрывало с обратной стороны: гладко. Так не похоже на то, как он сбривал бороду сам, низко наклонившись над ржавым тазом, скреб тупой бритвой на сухую, и пряди тяжело отделялись, падали на дно клоками. – Чтобы не испачкать тебе одежду, дорогой, – Стид стоит сзади, его дыхание касается уха и шеи, и тонкие волоски на ней встают дыбом, как у кота. Эд хмыкает: было бы что портить, кожа и не такое выдерживала. Эд сжимает ткань в кулаке: он никогда бы не подумал заботиться о себе так, как это делает для него Стид. На щеку легко опускается помазок, чуть царапает щетинками, так, что это приятно, и волосы в бороде шевелятся, намокают от мази – или-как-оно-называется. Эд жмурится еще сильнее, гулко сглатывает вязкую слюну. Это все слишком: слишком открыто, слишком близко. Это почти больно – даже тогда, на пирсе, целуя Стида в первый раз, он не ощущал такой беспомощной мягкости. Он не знает, что с этим делать, он хочет распахнуть глаза, уцепиться за что-то взглядом, найти опору – что угодно, лишь бы не замечать этих прикосновений, – но не делает этого. Помазок легко скользит по челюсти, Стид обходит его спереди, мажет по подбородку и надо ртом, и его пальцы тепло задевают верхнюю губу. Эд вспоминает слово «интимность» – одно из тех умных слов, что он услышал от Стида. Его значение становится понятным только теперь; глаза под закрытыми веками начинает жечь. Эд ищет способ отвлечься, какой-то еще звук, или ощущение – хотя бы что-то, и слышит только дыхание, и чувствует только свое сердце. Это не помогает. Стид отходит, ставит плошку обратно на стол, возвращается за два перестука каблуков: – Ты точно уверен? Эд кивает еле заметно, потом качает головой, потом снова кивает, сильнее – нет, черт, он ни в чем не уверен, он хочет прекратить или растянуть навсегда, и дело не в бороде. По щеке, кажется, катится слеза, нежные пальцы смазывают ее, и Эд обмирает, задерживает дыхание: «Только пойми правильно. Я не могу сказать, не могу открыть рта, пойми меня, когда я сам не понимаю». – Эд, дорогой. Эд тонет в нежности, плещущейся в этом голосе, кивает еще раз, на всякий случай, чувствует губы на скуле и почти сразу – прикосновение холодного металла к челюсти. – Надеюсь, я верно понял тебя, – говорит Стид и проводит первую полосу. Хочется кивнуть еще раз, или сделать что-то, или сказать, но Эд издает какой-то неясный звук и замирает. Он думает, мог ли бы он позволить кому-то держать острое у горла. Был ли еще кто-то, кто мог бы так же аккуратно скользить по его лицу бритвой, кто-то, у кого не возникло бы мысли убить его, или перерезать жилы, или выторговать пленника в обмен на жизнь Черной Бороды, или снять кожу живьем… – Никогда не приходилось брить кого-то, надеюсь, что тебе не больно, что не порежу тебя случайно, – кто-то, кто боялся бы порезать его, боялся причинить боль. Черт. Боже. Блять. Эд заталкивает скулеж, который рвется из него, обратно в глотку. Мокрое теплое полотенце касается его, стирает пену и волосы, кожу холодит воздух и согревает дыхание Стида, который так близко, что каждый его выдох оседает каплями, проникает внутрь и скатывается почему-то в пах. Эд не находит здесь ничего возбуждающего, но тело считает иначе. Стид нажимает ему снизу на подбородок, и Эд послушно откидывает голову, опирается затылком о спинку кресла, совсем обнажая шею, и лезвие проходится по коже, а кажется – по нутру скользит, перебирает там все, желудок сжимается в тугой ком. Слезы теперь щекотно стекают в уши. Стид держит его голову, касается так невесомо, что хочется кричать. Хочется прекратить это, развернуться, вжать в стену, в постель, в ковёр, чтобы это Стид стонал под ним, из-за него кричал, его умолял, как это обычно бывает. Так, как сейчас, намного сложнее. Почти невыносимо, и Эд думает, почему. Почему это острее шпаги, больнее ножа, стремительнее кнута. Полотенце тепло и шершаво проходится по коже, прижимается плотно, охватывает так надёжно. Плюхается в таз с негромким плеском. – Вот и все. Стид целует по выбритому, такому чувствительному, наверняка покрасневшему, щекотно скользит пальцами по ушам, стирая соленую воду, и сейчас Эд не может сдержать тихого, какого-то совсем беспомощного хныканья, поворачивает голову, слепо находит губами чужие губы, пытается сказать прикосновением все, что не может словами. – Ш-ш-ш, Господи, Эд, ты такой… – Стид шепчет, и шёпот шелком гладит кожу. – Какой? – Нежный. – Стид снимает покрывало, откидывает его, и Эд вскидывает руки, цепляется за одежду; жажда касаться сильнее его сейчас. – Чувствительный. – Стид легко ведёт пальцами по шее, покрывает лицо быстрыми поцелуями, каждый – выстрел в упор. Эд задыхается. Эд сейчас умрёт. – Красивый. – Стид гладит ключицы, заползает под куртку, тянет её с плеч; Эд выгибается, выпутывается из рукавов. – Милый. – Стид прослеживает изгибы татуировок пальцами, возвращает ладони обратно на шею, ведёт вверх, упирается большими пальцами в чувствительное место под челюстью. Эд стонет. Он рушится, как мачты под ядрами. – Очаровательный. – Руки Стида везде, они прикасаются так, будто Эд что-то значит. Эд как будто сгорает заживо, но сгореть так – то, о чем он не смел мечтать. – Идеальный. – Это все не может происходить с ним, это все пьяный бред, и он на самом деле лежит бухой на заблеванном полу таверны. И все же оно происходит. Стид целует его долго, влажно, неспешно – Эд еле может ответить на такой поцелуй, черт, когда Стид успел научиться так. – Изысканный. – Стид скользит рукой ниже, расстегивает клапан на штанах, гладит медленно, невыносимо, выводит круги. Эд выгибается, цепляется за подлокотники, опадает обратно, подаётся бёдрами вверх. – Любимый мой, – говорит наконец Стид и обхватывает его крепко, сжимает под головкой. Это уже чересчур, Эд падает за борт, и, наверное, кричит, и распахивает глаза – но даже так видит только яркие круги. Стид протягивает ему веревку из прикосновений и неразборчивого шепота. Эд взбирается по ней обратно, вдыхает полной грудью и прислоняется ухом к груди Стида, слушая быстрый, чуть заполошный ритм его сердца. – Откроешь глаза? – Стид перебирает его волосы, прижимает голову еще ближе к себе. – Зачем? – Эд почти растворяется в мягкости живота и нежности рук; его голос звучит тихо и почти капризно. Стид наклоняется – мышцы живота напрягаются, грудная клетка опадает, – шепчет смущенно: – Очень люблю твой взгляд после… ну… Очередь Эда смущаться. Он зарывается лицом в живот, потом все же открывает глаза, промаргивается от света и запрокидывает голову, смотрит на Стида снизу вверх. Золотистые волосы растрепаны, а щеки совсем розовые, и никакие краски на них не нужны: до того яркий оттенок. – Заставил меня проиграть пари с самим собой, – говорит Эд и смеется тихо. Смех как будто выпрыгивает откуда-то из глубины летучей рыбой, взмывает вверх, и сам собой ныряет обратно, затихая. Стид гладит его по щеке: – Какое пари? – Что я открою глаза только после того, как ты меня разукрасишь. – Ах, точно! – Стид всплескивает руками. – Я уже совсем забыл, ради чего это все затевалось. – Он отстраняется, разворачивается боком к Эду, и тот видит внушительный бугор под его брюками. Эд хватает его за руку и тянет обратно, усаживает к себе на колени, зарывается носом в шею: – Знаешь, давай позже. – Эд прихватывает губами кожу, всасывает ее, ощущая вкус пота и моря, и немного лаванды. Стид дрожит в его руках и громко, счастливо стонет, и это Эд сделал с ним, господи-боже. – Давай позже.