Рассказ землеройки

      Досточимые господа, позвольте этой скромной землеройке рассказать один удивительный случай, увиденный вот этими самыми глазами, когда они ещё были зорки и остры. Нос мой ещё помнит аромат прошедшего. В ушах поселились отзвуки того, как страшно хрустели сучья под тяжестью тел.       Сказывают, в древние времена енот пел человеческим голосом, а лисы дурачили людей, но мой рассказ будет идти не о них. То, о чём я вам собираюсь поведать, почтенные, никто и слыхом не слыхивал.       Позвольте вас спросить, видели ли вы лес? Нет, не те жалкие остатки леса, что был когда-то, а наш лес. Деревья в нём росли такие, что и двух десяток землероек не хватило бы обхватить стволы. Корни сплетались в сеть, которая щедро одаривала нас личинками и червями. А небо… Ах, какое там было небо, далёкие, редкие полыньи синевы в густой зелени. Всё бы я отдала, чтобы ещё раз увидеть то небо и нашего оленя. Какого оленя, вы спрашиваете? О том я вам и собираюсь поведать.       В нашем лесу с незапамятных времён жил белый олень. Ещё моя бабушка рассказывала мне про него. Уважаемая мать десятков детей, почтенная бабушка сотен внуков, основательница нашего рода, тоже была когда-то малым мышонком. И когда её глаза лишь только впервые увидели мир, олень уже много-много лет ходил по запутанным тропам.       Ой, сколько живу на свете, уже совсем источились мои зубы, слабы глаза, но такого я больше нигде не видала. А ведь сколько нор я перерыла, видимо-невидимо. И в лесах бывала, и в полях, да и в не только этом уважаемом доме мне бывать приходилось. Но стоит мне закрыть глаза, как снова он встаёт передо мной и сгибает гибкую шею так, что в глазах начинает щипать. Белый как сладкое коровье молоко, рога что разросшиеся корни старого дуба, где так славно ловить жуков, а его голос, что гром небесный, и билось слабое моё сердце, заслышав его.       Бабушка сказывала, что олень этот был старше, чем самый лес, и что, тут она понижала голос до шёпота, возможно он и создал его. Как чтили мы этого оленя и сказать нельзя. Самых крупных кузнечиков, самых отборных лягушек собирали мы для него. А потом какие жаркие споры разгорались меж нами, в поисках лучшего из лучших, достойного отнести подношение. Приносили его мы всегда на поляну, скрытую в самой непролазной даже для нас чаще. Поляна была такой же белой, что олень, сплошь заросшей ромашками. Бабушка моя как-то не удержалась и прокралась следом, чтобы хоть одним ухом услышать, как олень будет принимать дары, но, услышав тяжёлые шаги копыт, бежала, забыв про всё на свете. И всё шло своим чередом, пока на моём веку не случилась беда. Ой, горько мне будет об этом говорить.       В один чёрный для нас день в лес пришло зло. Вот уже целых десять поколений, как оно не появлялось в нашем лесу, и потому мы были глупы и не знали, что зло выглядит как обычный двуногий с палкой за спиной. Бабушка говорила, что они называют себя людьми и ненавидят, когда мы приходим на поля рядом с их жилищем. Бабушка говорила, что эти палки люди называют ружьями, и что этими ружьями они убивают нас. Этот человек пришёл за нашими двуногими. Серые утки горько оплакивали потерю прекрасного семейства. Но зло не остановилось на этом. Скорбели лебеди-шипуны, горевали лесные кулики, птичий плач раскатился по всему лесу.       Но хуже всего стало, когда к нему вышел он, наш белый олень. Моё старое тело помнит, как я, ослушавшись наказа доброй матери и убежав посмотреть, вжималась под старый корень, дрожа от страха и любопытства. Как он шёл! Ах, если бы только я могла вам передать эту неторопливую благородную поступь и то, как светились рога, словно покрытые инеем меха, как влажно блестели умные глаза. И тут моё сердце оборвалось. Человек направил на него своё ужасное ружьё. То, от которого погибло не одно семейство. Но белое животное не остановилось — он не ведал страха, наш олень. Подошёл ближе, так что человек мог бы коснуться его рукой, если бы захотел, принюхиваясь, сделал круг вокруг и ткнулся мягким носом в плечо. Всё это время человек поворачивался за ним, не опуская ружья, но после касания неуверенно опустил его. Я вспомнила как дышать. И, не разбирая дороги, помчалась в родную нору, чтобы рассказать братцам и сестрицам о моём безрассудстве.       Человек повадился ходить в наш лес, и каждый его приход ознаменовал ещё один горестный плач. Белый олень неизменно сопровождал человека в печальном пути, и лишь его усилиями, многие, что могли быть мертвы, пережили то лето, не пав страшной смертью. Сначала наш олень шёл поодаль, продирался сквозь густой подлесок — ветви хватали его за рога, уступал лесную тропу человеку, а потом стал подвигаться с каждым днём ближе на волосок, пока не стал идти, едва не касаясь зла мощным боком. Ой, можете мне поверить? В то время, когда каждый из нас был счастлив, только повстречав белого оленя, этот человек отклонялся насколько позволяли кривые сучья лип. А наш олень мягко фырчал, склонял голову, тяжело увенчанную рогами, и носом искал ладонь, пытаясь прикоснуться.       Долго ли это продолжалось, коротко ли, не знаю. Я, несмышлёным мышонком застав первую встречу, успела стать матерью шестерых чудесных землероек. Несчастные семьи птиц успели оплакать свои утраты и дождаться вылупления новых птенцов. А белый олень… Для оленя прошло только его очередное лето, из тех многих, что имелись у него. И, наверное, оно могло долго так продолжаться, пока не поползли зловещие слухи. Они туманом расползались по лесу, заставляя онеметь душой и превращая кровь в лёд. Первые слухи были радостными. Люди прознали о нашем олене и восхищались его белоснежной, чище облака в небе, шкурой. Говорили, что такие олени дар богов и появляются лишь в особые времена. А мы глупцы, мы… Стыдно сказать, мы тогда развесили уши и смеялись над людьми, не знавшими, что наш олень и есть бог. Да разве люди могли когда доброе дело задумать? Не-е-ет, они не поклоняться нашему богу вздумали. Вот говорю вам, а у самой шерсть дыбом встаёт. И как не вставать. Ой, совсем у меня горло пересохло, дайте передохну и продолжу рассказ.       Пока мы с задором соревновались в острословии над двуногими, слухи о белом олене только утвердились у них. Судили мы, рядили между собой, а между тем в людских разговорах чаще стали появляться слова о празднике и о том, что в последнее время земля не родит, а море не одаривает рыбой. Дожди идут всё реже, а запасов ячменя и риса становится с каждым днём всё меньше. Пока, наконец, кто-то не сказал, что счастье следовало бы привлечь. И только тогда дураки, которыми мы были, забеспокоились.       Восемнадцать моих старших братьев ушли, тринадцать младших братьев ушли, девятнадцать старших сестриц ушли, восемь младших сестриц ушли. Все ушли — одна я осталась ждать их возвращения, горе мне. Они прокрадывались в жилища, таились в траве, высовывали осторожные носы из-под ног и слушали, слушали, слушали. Все лапы сбили в кровь, но когда они пришли, мы поняли, что будет беда. Зло и правда пришло в наш лес, а наш бог не остановил его, потому что зло пришло за ним.       Посмотрите на мою шерсть, седа она от старости, но этот клок под левой лапой поседел враз, стоило услышать дурные вести. Ой, страшную вещь они задумали. Даже сейчас не могу произнести эти слова иначе как шёпотом, так что подвигайтесь ближе.       Эти двуногие собрались отдать нашего бога в жертву своим богам. Убить это прекрасное благородное животное ради его ослепительно чистой, как блики солнца в воде шкуры. Да ещё и так, чтобы ни единое пятнышко не обагрило ценный им мех, до которого жадны двуногие.       И тогда мы собрали всех землероек леса и стали решать, как справиться с человеком. Мой пятый дядька, великий воин в прошлом, смело ходивший первопроходцем, предложил пожертвовать собой и укусить его, перед этим смазав зубы пиньинем, этой злой ягодой. Моя одиннадцатая тётка предложила пойти на поклон к косматому, что много лет почти не показывался из своей берлоги. Но дядьку мы любили, а косматый уже был слишком стар и давно не вставал из своей вечной спячки. И продолжался бы наш спор без конца — уж языки противников высохли, а желудки сводило от голода, но мудрая бабушка остановила пререкания. Пересохшее горло натолкнуло её на мысль. Она придумала выкопать побольше ям далеко от воды, так, чтобы сверху они были не видны, а потом оставалось лишь дождаться, как земля провалилась бы под тяжёлым двуногим, и внимательно наблюдать, как зло умирает. И мы принялись рыть, не жалея лап. Десятки, сотни, тысячи нор было нами вырыто. Попавшие в земляной капкан косули укоризненно смотрели на нас своими большими глазами, но мы продолжали рыть, не успокаиваясь до тех пор, пока вся земля вокруг троп не стала ненадёжной.       И вот человек снова пришёл в лес, а белый олень вышел ему навстречу. Но сотни маленьких глаз следили за ними, пока они шли вдоль тропы и человек привычно уклонялся от мягких движений оленя. Только на этот раз движения нашего оленя были не просто знаком симпатии. Он, наш добрейший, прознал про наши планы, он всё знал, наше божество. И старался как мог предотвратить вред человеку. Он пытался сказать ему, но жалкое двуногое не понимало разумной речи, а на их языке белый олень говорить не мог. Поэтому он пытался увести его за собой, подальше от опасности. Именно это его желание привело к обратному. Десятки ждущих ловушек остались не тронутыми пока, наконец, под криптомерией, чья вершина видна даже с поля, человек в очередной раз не отодвинулся от оленя и его нога не провалилась по колено в землю. Человек вскрикнул от боли и неподвижно замер. Сотни глаз горели мстительными огоньками. Наш олень испуганно дёрнулся и крупом толкнул ненавистного двуногого, от чего тот упал, некрасиво исказив лицо. Мы, звери, никогда себе такого не позволяем. Сколько не смотрите на нас, наши лица всегда полны сдерживаемого достоинства, не про вас сказано, почтенные господа.       Нечаянно причинив боль человеку, наш олень испуганно топтался на месте, не зная, на что решиться. Он боялся подойти ближе к нему, опасаясь ранить, но тревога крепкой верёвкой из стеблей осоки удерживала его. Вай, горе нам, сколько страданий принесла эта связь, а мы не сумели сберечь его от зла. Белым тополиным пухом была его шерсть, а руки человека оттолкнувшие нашего оленя, вымазали её землёй.       Наш олень тянул голову, перебирал ногами на месте и наконец решился. Он просвистел человеку, чтобы тот его обязательно дождался и ускакал, со всех сил проламывая тяжёлыми рогами плотное переплетение ветвей. Мы ждали, дрожа от мысли, что действуем наперекор богу и надеясь, что даже он ничего не сможет поделать. А человек между тем достал острый зуб, который ему приходилось носить отдельно. Ни одна землеройка не опустилась бы до подобного. Наши зубы остры пока мы молоды, а потом мы своими делами обеспечиваем себе мирную старость и принимаем заботу от тех, чьи зубы не успели сточиться в поте трудов. Этим зубом он принялся грызть землю, но мы лишь злорадно пищали. Кому как не нам знать твёрдость этой земли, которой давеча были полны наши рты. Лишь жалкие комки отваливались от краёв. Человек осторожничал, боясь задеть ногу, и зуб бессильно скрёб по земле. Но тут вернулся он, наш олень, с полным ртом воды. Он подошёл к ноге — человек ругнулся, вытянул руку, пытаясь отмахнуться, но помедлил и устало её опустил. Олень осторожно вылил воду в яму, и мы вдруг поняли, что чуть не совершили страшное святотатство. Этот человек был для нашего оленя тем же, чем был белый олень для нас. Мы покусились на бога нашего бога. И даже если нашему богу было угодно умереть от его руки, мы ничего не могли с этим сделать. И мы смирились, хотя горько, очень горько легло нам на сердце это решение. А наш олень белым солнечным зайчиком снова скрылся в порыжевшей листве. Человек обескураженно смотрел вслед, а потом принялся за копание земли. А олень без устали носил и носил воду, бегать ему приходилось далеко, мы знаем, мы специально выбирали места в несколько наших переходов от воды.       Когда тени стали длиннее, а свет перестал резать наши глаза, человеку удалось вызволить ногу. Если я чем и горжусь, так тем, что, благодаря доле участия моих зубов, ровно этот человек ходить уже не мог. Когда он разрезал свою шкуру на ноге, стало видно, что лодыжка красна, неправильно изогнута и раздута. Олень сочувственно просвистел и склонился ниже, разглядывая ногу. Человек зло глянул на него, о, даже из того укромного места, где я была, ясно был виден оскал, но промолчал. Наш олень сел перед ним и свистом предложил сесть на него. Вы и представить не можете, что тогда делалось с нами. На нашего светлого бога могло усесться зло. Но, к счастью, человек его не понял и продолжил накладывать плотную повязку вокруг лодыжки. Тогда наш олень поднялся и сказал, чтобы человек подождал ещё совсем немного.       Он всегда говорил с ним, наш олень. И прежде, когда они ходили по тропам, он рассказывал о радостях, о том, как красиво распустились ромашки на поле, как ясен свет луны в полнолуние, как славно шумит ветер во время бега. Человек не понимал ни слова, но наш олень продолжал рассказывать, словно надеялся, что однажды тот поймёт. Когда он вернулся, человек встрепенулся. Похоже, он тогда решил, что белый олень больше его уже не потревожит. Но наш олень воротился, и сжимал губами большую гроздь рано поспевшей рябины.       Сколько дней пройдёт, никогда не забуду той картины, и на смертном одре она будет сиять передо мною. Рыжий лес, белый олень и кровавые ягоды на белом. Человек поднял своё ружьё. И молча, без единого слова выстрелил. Наш олень замер как вкопанный. Пара алых зерен упала на землю. Стала тишина, которую прерывал только стук крыльев, как обычно ко всему равнодушных жуков-рогачей. И тут человек крикнул:       — Беги, наивный глупец! Убирайся!       Наш олень осторожно пошевелил ушами, перебрал ногами и опустил гроздь ягод на землю рядом с человеком. Тот ругнулся и с силой сдавил ладонью лицо.       — Так желанно служить «божеству»? Отдать рога, шкуру, кости?       Сидел он так, с закрытым лицом, долго. Белый олень успел устроиться на земле, и с любопытством разглядывал человека, пытаясь найти объяснение такому необычному поведению. Когда тот, наконец, открыл лицо — от неожиданности шарахнулся, увидев прямо перед собою оленью голову. А потом усмехнулся и тихо (но мои уши были самыми острыми из всей семьи) пробормотал «да будет так».       Следующую пору, пока луна восходила на небе, он возился со своим ружьём, не обращая никакого внимания на бога рядом с собой. Он осматривал его, втирал какую-то жирную смесь, уделял ему столько внимания, словно оно было аппетитным червяком или особо крупным кузнечиком. А наш олень всё это время неотлучно сидел рядом. Гроздь рябины так и осталась лежать между ними. У ягод, что были сочны и красны, отслоилась шкурка, они скукожились и высохли, но к ним никто не притронулся. Мы скрежетали зубами и мечтали о хотя бы одной ягоде, сорванной самим богом. О ягодах, что были легко сочтены негодными и отвергнуты человеком. Через ещё некоторое время человека сломила усталость и лихорадка, и он, крепко обхватив ружьё, лёг на бок и поджал ноги, готовясь ко сну.       Моё семейство недолго продолжило наблюдать после этого. Мы не отличаемся выносливостью, и потому моя семья тоже пошла в наши норы, надеясь найти в них долгожданный отдых после этого бесконечного дня. Но я осталась, я не могла оставить нашего оленя наедине со злом, даже если для него оно было богом. Потому я увидела, как олень встал и пересел ближе к человеку, а потом свернулся клубком, спрятал нос и придвинулся боком. О, как я тогда злилась! Даже после всего произошедшего белый олень заботился о человеке, старался согреть своим теплом недостойного. Уханье совы раскатывалось по ночному воздуху, опасливо поёжившись, я забралась глубже под корень и сама не заметила, как уснула.       Разбудил меня звон стрекозиных крыльев. Щелкнув в её сторону зубами, я в волю потянулась и зевнула. На глаза попалась сморщенная ягода и, вспомнив о вчерашнем и проклиная себя последними словами за слабость, я поспешила взглянуть на нашего оленя. То, что я увидела, наполнило нутро моё вязким, текущим ужасом. Клянусь вам встающим солнцем, такого не видывала ни одна душа. Солнечные лучи, пробивали заслон листьев и весело пятнали лесную подстилку. Я подкралась ближе.       На высохшей траве и опавшей хвое лежали два тела. Равномерно вздымались бока, потревоженные сонным дыханием. Зверь и человек. Незнакомый юноша, крепко спящий на животе, и кошка, прижавшаяся к его боку.