Санки

Они знают друг друга с малых лет, с первого класса, с первого интереса, шепотом глупо прозванного тогда влюбленностью. Витя помнит, как каждую зиму, только снегу привалит, заливали горку неподалеку от школы. Помнит, как Космосу отец к новому году санки из заграницы привез, хорошие, финские, кажется, все ребята тогда хотели на них прокатиться, клянчили, по-детски раздувая ноздри, выворачивали набитые конфетами карманы. Вите льстило безмерно, что только его одного младший Холмогромов всякий раз после школы звал кататься, кричал под окнами: «Пчёла, выходи на горку!», и они катались то вдвоем, то по-очереди, а потом Сане тоже подарили санки — за сыновьей радостью матерью были позабыты и месяцы очередей, и непомерно заломленный ценник, проевший дыру в сберегательной книжке, — и катались уже всей бригадой целую зиму напролет, покуда мартовское солнце не пригреет мерзлую землю и не почернеет любимая горка. Висеть тогда санкам на балконе, ржаветь на гвоздях до новой зимы, а там снова будут сугробы, залитая горка, неизменное «Пчёла, выходи!» и Космос под окнами. Знакомый каждому сценарий повторялся из года в год, казалось, так будет всегда, а когда всё закончилось — никто не заметил. Беззаботное детство нынче вспоминалось как нечто непомерно далекое, почти забытое. И век уже не тот, и страна не та, и в них самих мало что осталось от себя прежних: Космос вместо санок разъезжал теперь на дорогих авто, разменной валютой заместо фантиков от «барбариса» стали реальные деньги с множеством нулей на хвостах, а порой и человеческие судьбы. Витя, должно быть, так бы никогда и не вспомнил о былом, если бы одним февральским днем, изымая долю с одного из окрестных рынков, не заприметил в крохотной торговой лавочке детские санки: без дурацкой спинки, с широкими полозьями, фиолетовые! О таких маленький Витенька Пчёлкин только мечтать мог. Он заявился на порог дома Холмогоровых, когда снаружи уже совсем стемнело, а уличные фонари усеяли желтым светом всю округу. Просто так, без звонка, без приглашения. Пришел, постучал и стой себе жди, шкодливо сныкав за спину свое приобретение, чтобы не радовался никто раньше времени и не задавал лишних вопросов. Ему открывают скоро. Космос небритый, в халате и мягких тапочках кажется совсем домашним — только спрятанный за резинку трусов пистолет портит всю картину беззаботного отдыха в отеческом доме. — Пчёлкин, ты чего так поздно? Часы потерял, время подсказать? — он издевательски косится на свое запястье, щурясь для пущей убедительности. — Извини, брат, «Спокойной ночи, малыши» уже закончились. А знаешь, у Фила ведь кореша на телевидении есть, могут запись для тебя подогнать. — Да ну тебя, ни привету, ни ответу, а если я по делу? У Вити щеки румянцем горят с мороза и красный нос, и взгляд у Вити такой, какого Космос уже сотню лет не видел: сияет ярче февральского снега на солнце, даже в блеклом освещении подъезда нельзя не заметить. И даже шутки его, откровенно дурацкие, не задевают совсем, мажут мимо. Космосу сразу ясно становится, что если и «по делу» он, то точно не по подобному тем, которыми они промышляют последние годы. Сама природа была ему вдохновительницей. Настоящей зимы Витя не помнил уже давно: такой, чтобы нос щипало от мороза, уши отмерзали без шапки, а сапоги под хруст снежного наста проваливались в сугроб за сугробом. — Ну выкладывай тогда, чего пришел? — А вот чего, — он больше не прячет за спиной санки, показывает их так гордо, будто новой иномаркой хвастается, и подбородок вздергивает. — Пойдем кататься? Там ребятня в соседнем дворе горку оборудовала, я видел, хорошая горка, ладная. Пойдешь? — Ты чё, Пчёла, улей протек что ли? Ты у какого пацана санки отобрал? Чужой гогот неприятно бьет по перепонкам, провоцирует злость. Космос знает, что Витя сейчас, как по методичке, голову набок склонит и из-под век посмотрит так пренебрежительно, так холодно, что у него не останется никаких ходов для отступления. — Я что, по-твоему, негодяй последний у ребенка игрушку отбирать? Не хочешь — так и скажи. У Пчёлкина вообще уникальный талант: уничижительно смотреть на всякого сверху вниз в моменты этого требующие, даже если рядом стоящий человек его на целых пол-головы выше. Как сейчас. Этого его «дара» боялись даже чеченцы, — шутили они бригадой, Космос же знал, это всё — хитрые уловки, но всякий раз велся, как мальчишка. — Ты не негодяй, ты хуже: честного человека среди ночи на мороз вытаскивать. Сильно холодно там? Я переоденусь. Мороз крепок, трещит и колется, они оба — одетые не по погоде. Пока Витя ждал, снова пошел снег и намело пуще прежнего, приходилось поддерживать друг друга под руки, чтобы не свалиться в очередной сугроб на пути к горке. Иней серебрился на ресницах и висках, облепил даже короткие едва отросшие усы Космоса. Они шли, смешно пыхтя и почти не разговаривая, один — переполненный не утихающим энтузиазмом, другой — не понимающий, на кой черт на это все подписался, покуда под их ногами не устремляется далеко вниз покатая плоскость. Стоя на самой вершине, Витя прижимает ладонь к груди и чувствует, как дух внутри него замирает, а дыхание восторженно перехватывает, совсем как в детстве, вот только теперь, думается, падать будет куда больней. Вопреки настороженному писку здравомыслия на задворках сознания, он предпочитает засунуть страх куда подальше — да и глупо с их-то образом жизни бояться ребяческой забавы — и сваливает санки с плеч на снег, садится на самый край, место позади себя оставляет для Космоса. — Ну? Че встал? Зассал, да, признавайся? — у Вити насмешка в голосе, растрескавшиеся губы ухмыляются нагло, и сам он весь: на шарнирах, с вызовом. Космос сам не знает, как позволяет себе снова повестись на такой дешевый трюк. — А ты меня, брат, на понт не бери, Космос Холмогоров ничего не боится, так и запомни. Космос садится сзади, обхватывает Пчелу рукой и сам подталкивает санки к краю, под тонким слоем снега полозья обнаруживают лед и с малым сопротивлением низвергаются в бездну. Санки, кажется, летят быстрее пули. Рассекаемый воздух бьет в лицо, обжигает горло, свистит в ушах, щиплет и кусается, точно со злобы. От напора ветра нет сил дышать, но Вите это совсем не мешает смеяться во весь голос со стиснувшего его в попытках удержаться Космоса, нараспев выкрикивающего навстречу потокам ледяного ветра что-то больно похожее на «еб твою мать». Шумят и гудят полозья при самом сильном разлете санок, мчатся, мчатся, все ускоряя и ускоряя ход. То ли от ветра, то ли от смеха глаза слезятся и дорогу впереди не видно от слова совсем — размазанная картина, мельтешащая в серо-желтых оттенках на горизонте, оборачивается катастрофой космического масштаба. В какой-то момент санки, споткнувшиеся об из ниоткуда возникший камень, внезапно уводит вбок, «заносит на виражах», пассажиры тотчас оказываются в снегу и кубарем катятся к подножью горки. Витя еще громче ржет в ворот чужой куртки и отплевывается от лезущего в рот меха, Космос обивает бока о лед и редкие камни, матеря все, на чем свет стоит, покуда оба они не сваливаются в сугроб. — Чтоб еще раз я на твои авантюры подписался, Витя! — Космос зло сплевывает себе под ноги, выкарабкавшись из-под снега, и принимается остервенело вытряхиваться. — Чеченцы подписались и ты подпишешься, — отсмеивается Пчёлкин в ответ.