Бесконечность одуванчиков

Верьте мне - скоро большой тут запылает пожар.

Все было бы хорошо, если бы не то поместье. Нет, правда, было бы.  Во всяком случае, год назад я с нетерпением ждала светлого будущего, а сейчас я сижу здесь и пишу дневник, потому что в четырнадцать лет от меня этого требовал школьный психолог. В том дневнике я врала, потому что не хотела пускать в свою голову холодных чужих людей с усами, а сейчас — сейчас лезу в дебри по своей воле. Чего бы это в конечном счете ни стоило, я должна доказать, что все было на самом деле. Потому что я, черт побери, знаю, что было.   *   После переезда в Лондон у меня буквально не осталось ни пенни в кармане. Я была готова схватиться за любую работу, чтобы оплачивать хотя бы койку в мотеле. Пределом моих мечтаний тогда были новые осенние ботинки вместо старых с лопнувшей подошвой. Эта вакансия выглядела очень уж сладко, а мне никогда не светило даже давать частные уроки – в Вулверхэмптоне я закончила только курсы начальной подготовки учителей. Но в конце концов, что мне было терять? Я позвонила по телефону, напечатанному крупными цифрами в разделе для поиска работы «Лондон Ивнинг Стандарт» и девичий голос назвал мне адрес. В чем подвох, стало ясно на первом же собеседовании в Башне Канэри-Уорф. И последнем. Потому что вот так к работе с детьми подходил мой наниматель, похожий на Рейфа Файнса из Грозового перевала. Я получала карт-бланш на воспитание его племянницы (в рамках закона), бумажку, подтверждающую это право, полное содержание до ее совершеннолетия и пятнадцать тысяч фунтов в год сверху. В качестве ответной услуги он требовал только одного — больше никогда меня не видеть и ничего обо мне не слышать. — Несколько соискательниц до вас отказались, но для меня это принципиальная позиция. Я занятой человек, и я не готов заниматься чужими детьми сверх необходимого. Вообще-то, если решите сразу, можем хоть сейчас подписать документы. Я сейчас могу понять, он и так делал много, обеспечивая ребенка покойного брата как принцессу Лилибет, но к концу разговора все мои мысли занимала только маленькая Флора, одна в огромном замке, никому не нужная птичке в золотой клетке. Уже тогда я знала, что никогда не смогу ее оставить. — Да, и вот еще что, — сказал он напоследок. – У нее есть брат, Майлс. Он учится в пансионе и живет там большую часть года, но будет приезжать на каникулы. Не беспокойтесь на его счет, все, что ему может понадобиться, оплачивает моя бухгалтерия. Вас я нанимаю только ради девочки.   *   Разумеется, я согласилась. Здесь же мне оформили все бумаги, не сходя с места и не слишком активно интересуясь квалификационным сертификатом. В тот же день я познакомилась и с бухгалтерией, вернее, с неприятным суровым мужчиной в несвежем костюме — мистером Эддинсом, в ответственность которого входили, как я поняла, финансы детей. На следующие годы он должен был остаться моим единственным способом связаться с нанимателем. До Милбрука три раза в день уходила электричка, я взяла билеты на следующее же утро. Не было никакого смысла платить за проживание лишние сутки — все мои пожитки умещались в один чемодан, и тот почти не распакован за три недели жизни в Лондоне. Ночь перед отъездом прошла почти без сна, только на рассвете на пару часов я смогла немного подремать. Отчаянная решимость отступила, я вспомнила, как далеко от идеала мое педагогическое образование чтобы применять его результаты к будущей леди и запаниковала. Одновременно я думала о тех девушках, что отказались передо мной, и о Флоре, которую дядины деньги и равнодушие обрекли на воспитание дочерью сельского пастора. Мне было жаль ее почти до слез. Поместье Блай виделось мне каким-то колоссальным серым лабиринтом, выстуженным сухим зимним ветром и на контрасте, сидя почему-то с книжкой у окошка, меня ждала хрустальная малютка с золотыми кудряшками, чьим другом и наставницей мне предстояло стать   *   Со станции меня забрал водитель на удобном черном BMW. Он молчал и я не смогла собраться с мыслями достаточно, чтобы изобрести какой-то крючок для начала разговора. К тому же после нервной бессонной ночи его безучастная отстраненность взвинтила меня еще сильнее. Я ехала, думая только о том, чтобы не начать кусать губы или во всяком случае не вернуться к любой из старых вредных привычек, и с наверняка излишней старательностью делала вид, что рассматриваю пейзаж за окном. Лето в том году пришло поздно, и вокруг до самого горизонта простирались расцветающие поля – рапс, лютики, голубые звездочки колокольчиков. Смотреть было не на что, только если я не собиралась запомнить дорогу чтобы однажды побежать в город пешком. Вопреки тому, что я себе нафантазировала, Блай оказался довольно уютным, несмотря на замковые каменные стены и некоторую обветшалость. В чистеньком светлом дворе с пышной клумбой водитель высадил меня, выложил из багажника чемоданы и уехал. А я наконец попала в руки миссис Гроуз, и моя дальнейшая судьба стала чуточку яснее. Здесь надо вернуться немного назад и сказать, что экономка, которая по словам господина с Канэри-Уорф приглядывала за Флорой до моего приезда, казалась самой загадочной частью будущего уравнения, и оттого я заранее ее боялась. Во-первых, я никогда не видела экономок и до сих пор не могла поверить, что они остались где-то за пределами классической литературы. Во-вторых, за жутким полузаброшенным поместьем должна следить такая же жуткая женщина, какая-нибудь тощая старуха в серых лохмотьях с лицом, похожим на череп, и безумными глазами. И в конце концов, какой бы она ни оказалась, она однозначно была настоящей английской Прислугой, имела гораздо больше прав и причин растить таких детей и всегда смотрела бы на меня, пролезшую на это место, сверху вниз. К концу путешествия эти три мысли вытеснили все остальное из моей головы, а сами беспрерывно бежали по кругу. Миссис Гроуз, приятная полноватая тетенька лет пятидесяти, в элегантном фартуке и с уютным кругленьким лицом, протянула мне руку, сияя от счастья, и я с облегчением ее пожала. — Давайте ваш чемодан, я покажу вам комнату, — сказала она, чуть смутившись. Против воли меня окатило горячей волной неловкости. Не с такой ноты стоило бы начинать новый этап жизни. Тут на крыльцо высунулась любопытная детская мордочка. Я поздоровалась, чувствуя какое-то благоговейное волнение, и Флора вышла из темноты коридора в золотое солнечное сияние. Первая мысль вспыхнула у меня в голове: "Откуда берутся такие красивые дети? Кто-то же их рожает?" Я подумала, что была бы счастлива, будь моя дочь такой потрясающей красавицей, и очень захотела увидеть фотографии ее родителей. Где-то за пределами сознания мой рот сам по себе говорил заготовленную вытверженную за ночь речь, я поняла это только закончив — почувствовала, что тараторила так, что перестало хватать воздуха. Флора несмело улыбнулась, ее гладкий детский лоб под темной кудряшкой расслабился и я почувствовала — меня приняли. Не знаю, как, но я все сделала правильно. Мне явно предстояло не только многому научиться, но и переучиться — вулверхэмптонские спиногрызы вмиг разорвали бы на кусочки, вздумай я так мямлить. "Комната", которую мне выделили, больше походила на что-то, что можно смело назвать "покои": маленький светлый кабинет, спальня и ванная, все обито расписным шелком и похоже на декорацию исторического фильма. Вообще весь дом был таким — после обеда Флора провела мне экскурсию, во время которой мы быстро сдружились. Из-за отсутствия других детей в Блай она действительно чувствовала себя одиноко и мы договорились, что на следующий год поищем для нее школу. На самом деле, я не знала, можно ли мне это решать и не откажутся ли в таком случае от моих услуг за ненадобностью, но решила разобраться с этим вопросом позже. Работая с детьми невольно переключаешься будто на другую личность — одновременно более хитрую и открытую, потому что дети чувствуют фальшь, но говоря с ними как со взрослыми, ничего путного добиться нельзя. Когда я могла уйти с работы и вернуться только утром, это было не так уж сложно, но теперь мне предстояло жить со своими учениками под одной крышей и я уже предвкушала, как буду учиться сочетать эти стили общения. Кроме удивительной красоты, она была вероятно самым умным ребенком, с которым мне когда-либо приходилось работать. Конечно, я никогда не забывалась насчет разницы наших положений, но иногда, на одну только долю секунды, мне казалось, что я говорю с подругой. Может быть, так проявлялся мой собственный внутренний ребенок. Мама всегда говорила, что я инфантильная. Я одергивала себя, но Флора с детской непосредственностью снова влезала в мой кокон взрослой серьезности и каждый раз я, несмотря ни на что, оказывалась этому рада. В конце прогулки мы вышли в сад, занимавший не меньше пятнадцати акров, и прошлись по живому лабиринту к самому большому пруду в середине. За всем этим великолепием, рассказывала Флора, ухаживают местные садовники, из соседних поселков и даже с ферм. Сегодня воскресенье, поэтому мы их не увидим. Я села на скамейку, вытянув уставшие ноги, откинулась на спинку и попыталась рассмотреть медленно плывущие по небу белоснежные облака сквозь ресницы. Одуряюще пахло летом: свежескошенной травой, водой и теплым деревом. Флора аккуратно кидала камешки в пруд, стараясь запускать их блинчиками. Я хотела присоединиться к ней, но тут подошла миссис Гроуз посоветоваться насчет ужина. Представление о приготовлении еды, тем более в таком месте, у меня было слишком уж абстрактное, чтобы ненароком не выдать свое варварство каким-нибудь глупым замечанием. Все, что я посчитала безопасным – в как можно более небрежных выражениях позволить ей самой решать такие вопросы сегодня и впредь. К счастью, кое-что интересовало и меня, поэтому я поспешила сгладить впечатление: — А кто занимался этим до меня? — Мисс Джессел, прошлая гувернантка. У нее была какая-то программа питания, очень, она говорила, полезная для детей. — И что же мисс Джессел оставила вас? Миссис Гроуз замялась. — Мы не говорили об этом Флоре. Она умерла. — Здесь?! — Нет, боже упаси. Уехала в отпуск и оттуда не вернулась. Малышка думает, что ее просто бросили.   *   На следующее утро я поехала с водителем забрать Майлса. Это не входило в мои обязанности, но мне очень хотелось поскорее стать своей в Блай, а значит – нужно было расположить к себе мальчика. К тому же мне почти не удалось как следует поработать с детьми старше одиннадцати, и я не могла чувствовать себя достаточно уверенной в том, что делаю. Он стоял на парковке у станции, высокий, по-мальчишески еще худой и нескладный, но, как и Флора, прекрасный в золотом солнечном сиянии. Все еще одетый в школьную форму, с грациозной небрежностью опираясь на чемодан. Пока водитель паковал вещи в багажник, он шагнул в прохладный полумрак автомобиля. — Привет, — я поздоровалась первой, чтобы сразу задать тон общению. — Я ваша новая гувернантка. — Я знаю, — он улыбнулся, сразу теряя свое скульптурное совершенство и стал похож на просто обаятельного популярного мальчика из старшей школы. — А я Майлс. А вы не слишком красивая, чтобы тратить молодость на чужих детей? Я была готова — Флора тоже задала похожий вопрос и, в конце концов, в такой профессии это своего рода часть собеседования, поэтому ответила, стараясь звучать мягко, а не с жаром: — Я слишком подружилась с твоей сестрой, чтобы теперь вас бросить. Не бойся, я постараюсь быть здесь так долго, насколько меня хватит. — Чтобы воспитывать моих внуков? — Если ты этого захочешь. С секунду мы смотрели друг на друга с преувеличенной торжественностью, но потом дружно рассмеялись. Я задала один из вопросов про учебу, заготовленный на случай неловкого молчания, но он ответил как-то скомкано и в итоге остаток пути мы болтали о поместье и о том, что изменилось с последнего отъезда Майлса. Уже во дворе, прежде, чем выйти из машины, он коснулся моего рукава: — Да, мисс... я рад, что это будете вы.   *   Почтового ящика у них не было, и письмо лежало на столе в моем кабинете. В конверте с гербом школы, написанное на плотной тисненой бумаге таким почерком, что в любых других обстоятельствах я поскребла бы его на предмет принтерной печати. Оно занимало обе стороны листа мелкими буквами и если коротко, сводилось к одной мысли – с уважением, имеем честь сообщить, выражаем надежду, Майлса в пансионате больше не ждут. Это письмо об исключении. Конец пьесы. Судя по дописанным адресам, добрый дядюшка получил конверт и направил мне, даже не распечатывая. Я не могла дать никакого объяснения такому безразличию, кроме тех, что подтверждали полноту моей власти в Блай. И твердо была намерена оправдать возложенную на меня ответственность. Вечером я пила кофе на кухне, пока миссис Гроуз замешивала тесто для каких-то особенных пирожных по старинному рецепту. Верхний свет мы выключили, оставив только лампы над зоной готовки. Белые занавески немного колыхались, будто в приоткрытом окне клубились призраки; в ночной тишине слышен был лишь треск цикад и постукивание мерных ложечек. В то лето мы провели так не один вечер, обсуждая детей, дела поместья и даже некоторые лондонские новости, но тот, первый, я запомнила лучше всего. — Что было в письме? — спросила наконец миссис Гроуз, когда дальнейшая судьба партии лейбористов исчерпала себя как тема. Я решила не ходить кругами, тем более мне все равно рано или поздно понадобился бы ее совет. — Его исключили. — За что? — она действительно очень удивилась, отставила тесто и присела за стол напротив, вытирая руки вафельным полотенцем. — За то, что он больше не соответствует их высоким моральным стандартам. Никаких подробностей нет, только это. — Что он мог такого сделать? Ему ведь только недавно пятнадцать исполнилось! Я примерно представляла, что способны вытворять в закрытой школе лишенные строгого надзора мальчики пубертатного возраста, но экономка неожиданно яростно возмутилась моему предположению: — Вы просто его не знаете. Он прекрасно воспитан, точно так же, как и сестра. Вы к нему еще присмо́тритесь, просто... не относитесь к нему предвзято из-за этого письма. Они там сами не знают, что пишут. К концу речи ее запал иссяк, последние слова она почти пробормотала, смутившись и начала с излишней придирчивостью рассматривать звездочки бадьяна в ступке. Я поспешила заверить ее, что вовсе не собиралась так не разбираясь верить письму и что раз уж их дядя нанял меня приглядывать за детьми, найти другое место для мальчика — моя прямая обязанность. О школе для Флоры я решила пока не говорить.   *   Наконец наступило лето — возможно, самое удивительное в моей жизни. Дети оказались неожиданно близки и мы почти все дни проводили втроем. По утрам, после завтрака, у нас были несложные уроки с Флорой — только чтобы она не забывала программу, мне не хотелось слишком нагружать ее, когда все дети на каникулах. Не знаю, кому из нас они были больше нужны – или, вернее, не нужны, потому что нагружать себя у меня тоже не было желания. Потом мы выделили час для самостоятельных занятий: в это время я обычно готовила учебный план или просматривала почту, пока Флора выполняла небольшие задания для закрепления материала. За обедом к нам присоединялся Майлс – его часом для самостоятельных занятий было все время после завтрака. Если после полудня была жара, мы оставались тихонько играть в шахматы или читать в прохладных внутренних комнатах, а потом, раньше или позже, смотря по погоде, уходили бродить по огромному парку, играть в спортивные игры и плавать в пруду до темноты. Когда такая растительная жизнь нам немного приелась, я решила организовать поход за пределы замковой территории. Конечной целью выбрали рощу в полутора километрах от задней калитки — мы хотели провести там вместо обеда настоящий пикник. И с этой целью, чтобы сходить утром, до жары, даже выбрали воскресенье, когда, несмотря на отсутствие офисного графика, по традиции в Блай старались делать только самые необходимые дела. Мы вышли утром, около семи. Дети были взбудоражены предстоящим развлечением и накануне мне стоило больших трудов уговорить их разойтись по кроватям. Тем не менее, они шли довольно бодро, хотя и непривычно молча, держась за руки — Флора в синем джинсовом сарафанчике, а Майлс в тонком свитере того же оттенка, и в мягком рассветном воздухе казались ангелами с фресок в старинных итальянских храмах. В роще нашелся очень симпатичный источник, аккуратно выложенный камнями к маленькому прозрачному ручейку. Здесь рядом, в тени яблони, мы расстелили наш плед и с аппетитом после долгой ходьбы на свежем воздухе съели сэндвичи, заботливо упакованные миссис Гроуз. Напившись лимонада из термоса, Флора доверчиво откинулась мне на плечо, я подхватила ее, мы вместе упали на плед и весело забарахтались. — Ой, а что это у тебя тут такое? — я слегка щелкнула девочку по вздернутому носику. — Веснушки? На полупрозрачной белой коже под глазами у нее и правда проступала целая россыпь еле заметных оранжевых звездочек. — Да, — отозвалась она, садясь на меня верхом и возвращая съехавшие очки обратно на переносицу. — У Майлса они тоже есть. Я села, притягивая девочку в объятия и машинально кинула взгляд над ее головой. Он сидел на другой стороне пледа, обхватив руками щиколотки и привычно постукивая нервной коленкой. На носу действительно были видны темные пятнышки, а еще одно, гораздо крупнее, угадывалось под слишком теплым свитером, чья широкая горловина оставляла на виду острые мраморные ключицы. — Откуда это у тебя? — М? С лошадью не справился. — Лошадью? — Я езжу верхом. Вроде спорта. — А меня сможешь научить хотя бы сидеть и не падать? Он ухмыльнулся своим лягушачьим ртом: — Ну, это не сложнее, чем сидеть и не падать на качелях. Можем попробовать, если хотите. Только больше я вас вряд ли чему-нибудь научу, я рано бросил. Раньше занимался..., — он немного замялся, и к разговору присоединилась Флора, вывернувшаяся так, чтобы продолжать сидеть у меня на коленях, но смотреть на брата. — …а потом он начал уезжать в школу. Пока его нет, за лошадьми смотрит сын мистера Формана — мы проходили мимо его поля. — Мистер Форман предложил тебе такой спорт? — Нет, — он отвел глаза, — Квинт. Это дядин... знакомый, он жил здесь до вас. — О, и куда же он делся? — Умер. Словечко упало глухо, как камень, приглушив разом всю прелесть летнего утра — и солнечный свет, и щебет птиц, и свежесть ручейка. Как будто одно упоминание этого человека отравило все, что мы делали. Мы посидели еще немного, пытаясь оживить беседу, и наконец начали собираться домой. Вечером я спросила о загадочном Квинте у миссис Гроуз. — Да, жил тут такой несколько месяцев, — отозвалась она с явным неудовольствием, — Референт что ли или вроде того, я не разбиралась. У него что-то с легкими было. Потом, правда, вскрылись его махинации с деньгами и его отозвали обратно в Лондон. — Вам он не очень нравился? — Тыкал меня, как девчонку. Вел себя как хозяин. Он вообще считал, что законы не про него писаны, и умер так же – пьяный на машине во время судебного процесса разбился. — Видимо, это было огромным ударом для мальчика. Я правильно поняла, они дружили? Миссис Гроуз поджала губы. — И лошадей он выписал, мы конюшню с войны не держали. С мистером Майлсом очень вольно держался. — Что вы имеете в виду? — Поил чем детей не поят — что я точно знаю. В Лондон возил несколько раз…. — А гувернантка? Для чего она здесь была, если такое творилось? На этот раз миссис Гроуз собиралась с мыслями так долго, что я начала догадываться и сама. — Вы хотите сказать... У них был...? — Да. Был. И все знали, и даже дети, потому что по-человечески они не могли, так, чтоб без свидетелей. Говорю же, человек неприятный. — И ее отъезд с этим как-то связан? — Я свечку не держала, но здоровым там ничем и не пахло. Бежать от такой любви нужно вперед своего носа. — Погодите, — я вспомнила, как, обустраиваясь, нашла в шкафчике в ванной открытую упаковку от... — она была беременна. Миссис Гроуз кинула на меня удивленный взгляд. — Не знаю. Если была, это еще хуже. Мисс Джессел... наложила на себя руки. Я подумала о том, в каком состоянии она покидала Флору, и вдруг так живо представила себе Блай – такой, каким он был сейчас вокруг меня – и атмосферу страха, которой его испачкали жестокий, развратный мужчина, не признающий никакой морали или сострадания и женщина, оказавшаяся слишком слабой перед своим желаниями. На корне языка появилась горечь, я пообещала, поклялась себе, что больше никогда не допущу чтобы кто-то снова причинил моим ангелам такую боль.   *   Мы лежали в гамаке в яблоневом саду, залитые теплым закатным августовским солнцем и лениво целовались. Кожа к коже, я — в легком платье, мальчишка — в коротких шортах, сплелись ногами, ртами, он обнимал меня своими длинными тонкими руками без малейшей неловкости. Я как будто состояла только из этого момента: из короткого ворса пледа под щекой и локтем; солнечного света; соприкосновения губ и языков; твердого, даже жесткого веса его узкокостного еще юношеского тела. Все мышцы полностью расслаблены, я не чувствовала ничего, кроме его дыхания на моем лице и всепоглощающего удовлетворения от этого невинного поцелуя. Ни страсти, ни страха, ни возбуждения — все так спокойно и естественно, как может быть только во сне. Разумеется, это и был сон, и я почувствовала, как он ускользает от меня, будто испуганный разоблачением. Медленно-медленно я выплыла в явь. Солнце действительно ярко освещало комнату, и теплое послевкусие никак не уходило, даже несмотря на то, что я попыталась заставить себя ужаснуться. В конце концов я немного читала Фрейда и знала, что подобные сны не значат ничего плохого, поэтому решила считать что все в порядке. Еще несколько дней после того случая воспоминания о минутах спокойного чувственного блаженства гарантированно повышало мне настроение.   *   Снова про лошадей заговорили только когда наконец спала жара. Утро, которым мы договорились провести первое занятие, оказалось серым и немного промозглым. Ночью был дождь, и с полей к поместью поднимался густой туман, похожий на молоко в зеленом чае. Майлс встретил меня у конюшни с уже оседланным черным конем, одетый в удобный жакет и высокие сапоги. Сосредоточенный на внезапной ответственности он даже как будто бы стал выше — или просто распрямил наконец спину? Как и большинство резко выросших подростков он немного стеснялся своего роста и сутулился, несмотря на аристократическое происхождение. — Это Эмейзинг Грейс, — сказал он, даже не успев пожаловаться на сырую рань. — он мой, вам будет удобнее на нем учиться. Вторая Елена, ее купили для... Квинта, она будет чересчур активной для первого раза. Вот яблоко, дайте ему на раскрытой ладони. Его серьезность была немного смешной и чуть-чуть отвлекала от того факта, что мне пришлось класть что-то маленькое в зубастый рот, где поместилось бы мое предплечье. Подумав, я потрогала ее между глаз, надеясь, что это сойдет за ласку. Лошадь давила своими размерами еще больше, чем я ожидала, выглядела как-то нелепо и пугающе, и положа руку на сердце, я не могла сказать, что готова углубляться в урок. — Платформы нет, вам придется садиться так. Я давно ей не пользуюсь, наверное уже сожгли или выкинули. Поставьте левую ногу в стремя. Нет, левую. Теперь садитесь. Он придержал голову коня и деликатно отвернулся, пока я, страшно жалея, что в школе пропускала подтягивания, позорно карабкалась на неприступный лошадиный хребет. Сидеть верхом действительно было проще, чем казалось, но сложнее, чем просто на высоком столе. К тому же конь еще не двигался. Майлс продолжил объяснять: — Возьмите поводья в кулак, вот здесь. Снизу держите мизинцем. Как-то неожиданно его лицо оказалось на уровне моих рук. Он быстро облизнул нижнюю губу — яркую, суховатую оттого что частенько дышал приоткрытым ртом – и почему-то перед глазами вспыхнула картина: Ной Андервуд своими горячими лапищами подсаживает меня на капот отцовской машины. Мы встречались полтора года, а потом Ной ушел в армию и написал мне оттуда письмо с просьбой забыть его и жить своей жизнью, как будто я когда-то собиралась его ждать. — Попытайся сидеть коленями внутрь. Так легче править: чтобы начать движение, немного сожми их. Давай, не бойся. Я машинально выполнила просьбу и постаралась стряхнуть с себя странную рассеянность. Эмейзинг Грейс медленно пошел вперед, Майлс сделал несколько шагов, придерживая его, но потом увидел, что я не боюсь и отпустил уздечку. Очень зря! На качели это не было похоже совершенно, скорее на попытку усидеть на сушащейся простыне. Подо мной мышцы двигались совершенно неожиданным образом и для сохранения более или менее ровного положения приходилось прикладывать примерно столько же усилий, сколько акробату на канате. Только у меня не было шеста для балансировки и я не могла не думать о том, что эта груда литых мускулов идет прогулочным шагом, а если вздумает взбрыкнуть или, чего еще хуже, побежать, я не смогу противопоставить этому порыву совершенно ничего. — Ну что, попробуем рысь? — спросил Майлс, подходя так, чтобы я могла его видеть. Он немного согрелся, на скулах розовел румянец. Я чувствовала, как под свитером и футболкой взмокла, как будто пробежала полумарафон. — Н-нет, давай оставим на следующий раз. Не уверена, что хочу сейчас экстрима, — и попыталась улыбнуться так, чтобы не выдать своего ужаса. — Да ладно, не бойся. Все будет в порядке — я же тут. И у меня корда. И показал какой-то шнур, намотанный вокруг руки. От его теплого тона — или от страха? — у меня ослабли колени и желание сопротивляться. В конце концов, когда еще выпадет такой шанс? Он подошел ближе, прицепил свой карабин к уздечке, но вместо того, чтобы сразу отойти, положил мне под затылок вторую ладонь — прохладную, чуть влажную, легкую, как прикосновение голубиного перышка — и слегка нажал, пригибая корпус вниз, к седлу. Я замерла без единой мысли в голове, резко чувствуя, как все тело свело судорогой. — Ты очень напряжена, сведи чуть-чуть плечи, будет удобнее. Я медленно выполнила указание, но ладонь почти сразу исчезла и он отошел к центру площадки, разматывая шнур. — Чтобы сигнализировать поворот, используй ноги. Левая — поворот направо, правая — налево. Давай, заставь его идти, — я покорно свела колени, чувствуя легкое удовольствие от того, что хоть что-то у меня начало получаться. Эмейзинг Грейс прошел шагом круг, а на середине следующего Майлс щелкнул хлыстом и на секунду я перепутала небо с землей, потому что лошадь буквально завибрировала, как кухонный комбайн. Хотя я немного начала понимать логику движений, физически не была готова к тому, что они станут настолько резкими и сильными. Меня трясло и болтало так, что вспомнились молитвы отца, которые я забыла еще лет пять тому. От мысли, что смерть никогда еще не была так близко, меня буквально парализовало. Между приступами тошноты я едва смогла немного вдохнуть, чтобы крикнуть: «Хватит!» — но звук вышел слабенький, и в этот же момент Майлс снова щелкнул. Тряска усилилась. К тому же я механически натянула судорожно зажатые поводья, конь оглушительно громко заржал и задвигался как-то уж совсем непредсказуемо. Я вцепилась в него коленями, и вдруг вспомнив: "не сложнее, чем на качелях" — отклонилась назад, почти съезжая с седла. Бог меня услышал: не успев опомниться, я почти упала на землю, в последнюю секунду поймав равновесие. Майлс кинулся вперед, выглядя почти обиженным. — С тобой все в порядке?! Ты мог меня убить! — Квинт меня так учил. — Ты псих! За это тебя выгнали из школы, да?! — прошипела я, пытаясь совладать с бешенством. Он зло прищурился, но мне показалось, что в черных глазах блеснули слезы. — Иногда достаточно того, что ты немного отличаешься от других, — отвернулся, рассеянно щелкнул себя хлыстиком по сапогу и демонстративно перестал меня замечать.   *   Погода продолжала оставаться прохладной и мы исследовали окрестности, правда теперь вдвоем. В доме поселилась странная напряженность. Меня неприятно удивило, что Флора не стала задавать никаких вопросов — значит, на них уже ответил Майлс, и одному богу известно, что именно он наговорил. Кроме того — и это терзало меня больше всего — я не знала, сколько ей известно об истинной природе отношений Квинта и прошлой гувернантки. О том, что Квинт делал с ее братом, я старалась не думать и сама. С нами он не обедал, и весь день после урока просидел у себя в комнате, слушая музыку так громко, будто надеялся наконец найти ноту, от которой обрушатся двухсотлетние стены. В среду, когда как обычно, приехали уборщицы, он выплыл в центральную гостиную и устроился с ногами на диване — бледный, изнеможденный и в черной шелковой пижаме, придававшей ему еще более нездоровый вид. Флора, как ни в чем не бывало, устроилась рядом на ковре со своей большущей книгой о динозаврах. Они тихо заговорили, но не раньше, чем я вышла. При мне он держался так, словно в комнату вбежала бешеная крыса. Его последние выходки сами по себе нуждались в серьезном разговоре, но я твердо настроилась не поощрять попытки привлечь внимание скандалами. Если что-то мне и было известно о подростках, так это то, что ни в коем случае нельзя идти у них на поводу. Во всяком случае, пока Делайла у меня на глазах не вытряхнула пепельницу в мешок для мусора. Я вернулась в гостиную, стараясь не слишком сильно стучать каблуками о дорогой паркет. Он все еще был там, полулежа в той же позе и с тем же выражением лица. — Откуда у тебя сигареты? — спросила я как могла нейтрально. Он окинул меня высокомерным взглядом и не шелохнулся. — Майлс. Во-первых, в доме курить нельзя. И ты это знаешь. Он молчал, я чувствовала, что проигрываю, и начинала раздражаться. — Это пожароопасно. В конце концов, это вредно для твоей сестры. Эндрю тоже запрещено курить в машине, ты не один такой. Во-вторых... Прежде, чем я дошла до "во-вторых", он медленно, лениво поднялся, перешагнул через Флору своими ошеломительно длинными ногами, прошлепал к фортепиано и принялся яростно терзать его частью из Мессы Си Минор, оглушительно громко перевирая такты. — Майлс! — никакой реакции. — Прекрати сейчас же! — окончательно выйдя из себя, я ударила раскрытой ладонью по бруску. Где-то за спиной запищала Флора. Он взял еще один, последний, безумный аккорд, и резко оборвал его, захлопнув крышку так, что я едва успела отдернуть пальцы. — С чего бы? Вы здесь кто? Хозяйка? — его голос, уже привычный, ломающийся юношеский голос, звучал в тот момент так, что я действительно испугалась. Мне показалось, что сейчас он может сделать что угодно, даже убить меня, и не понесет за это никакого наказания. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза — я замерла, не решаясь даже моргнуть, он тяжело, яростно дышал. Момент был упущен, он победил — и просто ушел, стуча по паркету узкими босыми ступнями именно так, как мне хотелось несколько минут назад. Я упала в кресло, окончательно запутавшись между гневом, виной и смертельным ужасом, и только после этого увидела, что Флоры на ковре больше нет.   *   Вместо того, чтобы со временем рассосаться, как обычная ссора, наше молчание ширилось и захватывало всех обитателей Блай. В конце концов он снова перестал спускаться на завтрак и стало понятно, что игнорировать слона в комнате больше нет возможности. — Тебе не скучно целыми днями сидеть здесь, без друзей, милая? — спросила я однажды у Флоры, проверяя ее маленький предобеденный тест. — Все мои друзья здесь, — она как-то по-взрослому пожала плечами. — Когда я пойду в школу, наверное, буду скучать. Я же пойду? — Конечно, солнышко, — я постаралась перевести неловкую тему. Внутренне я надеялась, что в августе она просто провалит вступительные экзамены и проблема сама собой отложится еще на год. Это даже не означало бы моего педагогического краха — как же я за два месяца смогла бы подтянуть до нужного уровня то, что запустила моя предшественница? К тому же, у их матери подходил к концу срок очередного судебного запрета, и возможно к январю нам пришлось бы решать уже совсем другие проблемы. — А вам не скучно? —  Флора снова поправила очки перед тем, как перейти в контратаку. — У вас ведь есть друзья снаружи? Мисс Джессел говорила, что взрослым женщинам всегда нужен... муж. Меня передернуло от отвращения. Интересно, на какую это тему была беседа, пришедшая к подобным результатам. Флоре уже было почти одиннадцать, и, как я смогла понять, о женских недомоганиях с ней уже кто-то поговорил, но такой грязный цинизм никаким половым просвещением оправдать было нельзя. Впрочем, она подала мне идею. — Ну, видимо, пока я недостаточно взрослая, чтобы без него не обойтись, — ой ли? — Но пожалуй ты права, мне действительно нужно съездить в город. Округлила глаза и добавила гремящим театральным шепотом: — Привезти тебе новое платье, — Флора засмеялась, я подхватила ее на руки и мы закружились по комнате, хихикая и напевая на два голоса старую песенку про подрастающих жаворонков.   *   В четверг я взяла выходной и поехала в Милбрук. Вообще-то мой контракт не предусматривал ни выходных, ни отпусков, но раз уж никто в Блай не мог мне указывать, я решила позволить себе их сама. Мне действительно было это нужно. Мы договорились, что я переночую в городе, чтобы "успеть сделать все дела". Миссис Гроуз конечно сразу догадалась, что за "дела", но что она могла мне предъявить, пока я не привозила свои "дела" в Блай и не делала их на глазах у детей? Догадался и водитель, который напоследок не очень-то деликатно сказал: — Если что, мисс, звоните в любое время, я вас мигом домой верну, — и, несмотря на заверения, что раньше утра его услуги не понадобятся, сунул мне в карман свернутую бумажку со своим домашним номером. Город был гораздо меньше всех, в которых мне приходилось жить до этого, и я могла только приблизительно представлять, как здесь принято... решать такие деликатные проблемы. На ночные клубы конечно рассчитывать не приходилось, но не в Лондон же ездил напиваться про́клятый хозяйский референт? Если местная молодежь ищет одноразовые связи в библиотеке, я погибла. К счастью, спустившись в освещённый цветным неоном полуподвальчик в квартале от центральной площади, я поняла — да, это оно. Одно из таких мест. Что-то было как будто в самом воздухе, что-то, заставляющее забыть о том, чтобы взвешивать каждое слово, и двигать бедрами немного чувственнее, чем необходимо для простой ходьбы. Я взяла "Космополитен" у барной стойки и медленно оглянулась в общий зал. Игра началась. Правила простые — смотришь на того, кто смотрит на тебя. Выбираешь. Двое коренастых мужчин немного за тридцать, чем-то неуловимо похожих, несмотря на разный цвет кожи; романтический красавец в удлиненном пиджаке и с удлиненной стрижкой; мужественный блондин из самой шумной компании — хм... — Разрешите вас угостить? — спросил грудной певучий баритон сзади и я вдруг поняла, как на самом деле все эти месяцы мне не хватало этого ощущения мужской силы рядом, холодной и солоноватой, как ментоловый одеколон. — Дэниел. — Очень приятно, Дэниел, — я улыбнулась ему, немного прищуривая глаза. Высокий; белая кожа, широкие скулы, крупные черные кудри чуть ниже плеч; одет в белую рубашку и тонкий черный плащ. — Нравится джаз? — радио в баре действительно играло какой мотивчик на саксофоне, хотя до этой минуты я едва ли его слышала. — Не особенно. — Тогда предлагаю не мучиться здесь и найти место поинтереснее. Первый раз мы поцеловались сразу за дверью, второй — когда поднялись по лестнице на улицу. У него был прохладный твердый рот со вкусом спирта, и он целовался слишком уж виртуозно для провинциального городишки. Он сказал: "Я живу тут недалеко, зайдем послушать что-нибудь действительно крутое?". На втором этаже одного из тех старых домов, где в квартирках под самой крышей едва можно развернуться вдвоем, он щелкнул замком, снял свой тонкий плащ и погладил мое бедро, задирая маленькую джинсовую юбочку. Я обняла его, притянула к себе, уткнулась носом в шею — пахло морозом, бензином и стиральным порошком. И отпустила. Он привлек меня за талию широкой ладонью, опустил вторую на грудь, стараясь нащупать сквозь тонкий трикотаж затвердевший сосок. Но мне не было холодно. Я ошиблась. — Дэниел... Дэн… не надо. Хватит. Он отступил на шаг и включил свет. — Как это понимать? — Я не могу так. Он помолчал немного, но красивое подвижное лицо выдавало его с головой. — Никаких шансов? — Никаких. — И в будущем? — Посмотрим. — Ну куда ты пойдешь ночью? — Я тоже... Живу тут недалеко. Я оставила Дэниелу из Милбрука номер телефона, в который совершенно случайно вкрались две ошибки и наконец освободилась. Теперь было так легко, что пустота внутри почти звенела. Дошла до сияющей в темноте телефонной будки и оперлась на нее спиной, вдыхая прохладный воздух ночного города и чувствуя, что немного схожу с ума. На секунду мелькнула шальная мысль — может, правда бросить это все? Нет. Ни за что. Я больше не вернусь в Уэст-Мидлендс. И позвонила шоферу.   *   Так, неожиданно для себя, я вернулась домой в половине двенадцатого ночи и полностью разочарованная тем, что вообще уезжала. В Блай все должны были уже спать, поэтому я не очень боялась подать кому-то плохой пример. Плохо было только что алкоголь все еще не выветрился, несмотря на прогулки по ночной прохладе и, стоило мне закрыть глаза, я оказывалась на палубе корабля в шторм. Совсем немного — минут двадцать — море бы успокоилось, я смогла бы спокойно уснуть и проспать предусмотрительно отмененный пятничный урок. Но вместо этого я влезла в колкий свитер поверх пижамы, открыла пошире окно и пошла бродить, чтобы избавиться от лишней энергии. По детской привычке меня потянуло выпить молока, заодно закинула в рот один бисквит из забытой вазочки на столе и прихватила еще парочку с собой, чтобы не скучать в ожидании сна. Кухня и столовая находились в другом крыле, куда вел темный коридор без окон, в котором, к тому же были комнаты Майлса. Я старалась идти как можно тише, на случай, если он еще не спит, но на обратном пути замешкалась у его двери. Толстые стены хорошо глушили все лишние звуки, тем не менее из-под массивной деревянной двери мне послышалась знакомая музыка. В конце концов я действительно была с ним слишком резкой. Тихие звуки "Smells Like Teen Spirit" оборвались и низкий мальчишеский голос позвал: "Входите!". Я тихонько просочилась внутрь, стараясь держаться ровно и дышать в другую сторону. В комнате было тепло, пахло нагретой тканью и горел только большой желтый ночник, создавая мягкий полумрак. Майлс сидел на краю кровати и смотрел на меня с вызовом, но я понимала, что свой первый шаг к примирению он сделал только что. — Будешь? — предложила ему все еще зажатый в кулаке бисквит. Вообще-то у нас было правило есть только всем вместе и никаких сладостей после ужина, но, очевидно, я нарушала его первой. Он немного подумал и медленно протянул руку, не вставая с кровати, так что мне пришлось подойти ближе. В конце концов, этот момент нас неизбежно сблизил бы, поэтому я не слишком смущаясь села рядом и какое-то время мы молча жевали и рассматривали плакаты рок-групп на противоположной стене. Наконец я стряхнула крошки на пол, собралась духом и сказала то, что давно должна была сказать: — Извини, что накричала на тебя в прошлый раз. Я слишком испугалась, чтобы помнить, что ты еще ребенок. — Меня не за это выгнали из школы, — ответил он невпопад ужасно скрипучим голосом. Мне стало страшно. Я понимала, я уже поняла, что он хотел сказать, но нарочно закрывала свой разум от этого знания. — Ты... должен был рассказать кому-нибудь, — тени от ресниц полностью скрывали его глаза и лежали на скулах. Сердце заколотилось у меня где-то в горле. — Кому? Дяде, например? Всем все равно. — Мне! Мне не все равно. Он тоже повернулся и посмотрел на меня в упор. В одну секунду я увидела его целиком — тощего, длинного, по-юношески нескладного, увидела топорщащиеся волоски в угольной брови, острый кадык и темную крупно вьющуюся прядь, заложенную за ухо, и улыбчивую складочку на щеке, и мягкую белую кожу под челюстью, справа — а в следующую он меня поцеловал. В комнате вдруг стало нестерпимо душно. Одно быстрое движение, почти невинный "чмок", и сразу отпрянул, завесился волосами. В теплом свете ламп сверкнула предательски слетевшая слезинка. Клянусь, маленький чертенок меня провоцировал. Изо всех сил я вцепилась в кованое изножье кровати, чтобы не сделать ничего плохого и наконец повела себя очень педагогично: — Майлс... Я не думаю, что это то, чего ты хочешь. Мы обязательно поговорим позже. Я не оставлю тебя одного с этим, слышишь? Но сейчас нам обоим нужно немного остыть. Потом выждала немного — как это было страшно! Если бы он хотя бы взглянул на меня тогда, в тот вечер все бы и закончилось. Но он остался недвижим, как статуя, я почти почувствовала его горечь — больная серая муть, затопившая комнату — и, выскочив из комнаты, пошла к себе. Для одного дня приключений больше чем достаточно.   *   Когда все вернулось на круги своя, я с раздражением отметила, что Флора снова никак это не прокомментировала. Близились ее экзамены и, несмотря ни на что, мы стали заниматься усерднее. Теперь и вторая половина дня была часто занята учебой. Она была действительно изумительно способным ребенком, схватывала все на лету одинаково хорошо и в игре, и в работе. Кое в чем она даже могла дать мне фору, особенно конечно, в том, что касалось динозавров. Понемногу я начала привыкать к тому, что это чудесное лето останется первым и последним в моей памяти. С мальчишкой же все было не так однозначно. Через несколько дней после того случая мы сидели в классной комнате втроем, как обычно: я, удобно устроившись на диване, подбивала учебные планы, а Флора в новеньком платье по дурацкой привычке играла в скрэббл с братом прямо на ковре. — Майлс, — позвала я, закончив работу, — что ты думаешь насчет того, чтобы вернуться в школу? — Не знаю, — откликнулся он, лениво поворачиваясь так, чтобы видеть мое лицо. Я предпочла сделать вид, что не чувствую, как его горячее тело, разморенное жарой, касается моей щиколотки через тонкую футболку. — Я хотел бы остаться здесь. — Вот как? Что-то в изгибе его крупного чувственного рта заставляло меня чувствовать двойное дно в каждом вылетающем из него слове. У меня закололо губы. Как эта взрослая порочность все еще могла соседствовать с таким безыскусным, наивным соблазном? Я притворилась, что непроизвольно дернула ногой, он притворился, что не заметил. — Да. Я думаю, что могу подготовиться к университету и дома, с частными учителями. Мне стало нестерпимо душно. Словно почувствовав, он глубоко вздохнул — моей щиколотки на долю секунды коснулся обнажившийся плоский живот. Больше не в силах терпеть эту пытку, я села по-турецки, и он тут же разочарованно откатился обратно к сестре, собирать слово "замещение".   *   К этому концу все изначально и шло. Даже нет – бежало, катилось, логически выверенной цепью событий; я не могла им сопротивляться и зря только тратила силы. Флора переживала из-за экзаменов и стала раздражительной и плаксивой – мне стоило больших трудов не ударить ее во время очередной истерики. Теперь уже мои малодушные надежды приняли совсем иной вид и я иногда мечтала, как она наконец-то уедет и я больше никогда ее не увижу. На меня накатила какая-то странная апатия, сперва я заставляла себя следовать привычным распорядкам, потом начала вести в блокноте список дел, но в итоге силы покинули меня окончательно. Мне казалось, что Майлс старался меня избегать. Я, сама того не желая, часто возвращалась мыслями к нашему единственному поцелую. Думала, как могла бы опрокинуть его на покрывало и получить, все, чего мне так хотелось, мучить его жадными поцелуями, и коснуться чуть влажного затылка, чтобы он откинул свою точеную голову назад, будто кудри стали для него слишком тяжелы, и под одеждой он был бы таким же мраморным, худым и теплым, как мальчик, и никогда бы не стал мне сопротивляться. Теперь время еще не было упущено совсем безнадежно, но я все никак не могла подгадать случая. Но подгадывать и не пришлось – он нашел меня сам, когда утром в середине августа я не смогла встать с постели, пока не вспомнила, что страдала таким и раньше, в детстве, и не попросила три таблетки кофеина. В то время стало понятно, что я ослабла настолько, что едва могла стоять прямо, не начиная задыхаться через двадцать секунд. Мы нашли врача в Лондоне, но как я могла бросить Блай за две недели до начала осеннего семестра? Нужно было закончить все дела здесь, а их, как назло, становилось только больше, да еще и догоняли отложенные в течение лета. Мы больше не гуляли, не купались в пруду и не сидели по вечерам на кухне, я кое-как вставала к обеду, проверяла бесконечные флорины тесты и контрольные, а взамен выдавала ей новые задания, за которыми уже без особого стыда лезла в папки мисс Джессел. Потом, сколько могла, разбиралась с ремонтами, починками, договорами, собеседованиями и оплатами, а когда больше не могла думать – ложилась в постель и смотрела сухими глазами в потолок до рассвета. Мы заранее договорились, что на экзамены с Флорой поедет миссис Гроуз. Она же должна была сопровождать ее переезд, в таком случае от меня требовалось только заполнить документы и связаться с бухгалтерией. Наверное, это ослабило мое внутреннее напряжение. Я рано заснула и проснулась уже в сумерках, чувствуя, что в доме никого нет. Часы показывали, что прошло почти восемнадцать часов и я чувствовала себя на удивление бодрой и сильной. Я оделась и поела, и наконец с пугающей ясностью осознала, что должна делать, чтобы помочь нам всем. То, что тащило меня в коридор без окон – это оно лишало меня воли к сопротивлению. Стоило мне подумать о горячей коже, сияющей в полутьме, о прилипших к шее кудрях после купания или скачки, об узких белых бедрах, о веснушках на плечах – и ниже – и я потеряла себя окончательно. «В конце концов, - мелькнула слабая мысль, - я обещала ему разговор». В комнате было темно и он не двинулся, когда открылась дверь. Не проснулся ни от шуршания ковра, ни от стука моих коленей, потому что снова перестало хватать воздуха. Я подползла к нему как собака, как нищенка к Святому престолу, не смея коснуться, сидела в душной темноте комнаты, пахнущей спящим молодым телом и слушала его ровное дыхание. Какая-то часть его — развращенная, демоническая — знала, что я здесь и тем не менее он оставался недвижен в узкой одинокой постели, жаркий, сладкий, как дамасская роза, ослепительный, как молоко и мед. Я не могла сказать, чего он хотел, но знала тогда, что умру, если он не освободит меня. Я хотела только спасти нас, и я уверена, до сих пор уверена, что у меня получилось. Меня огорчает только то, что они не говорят мне, от чего он умер.