Исповедь

Слэш
NC-17
Завершён
1113
Пэйринг и персонажи:
Размер:
9 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
1113 Нравится Отзывы 165 В сборник Скачать

О, Херефхаеф, являющийся в Тепхед-Джад, я не мужеложствовал!

Настройки текста
— С годовщиной, любимый. На землю перед Сайно опустилась небольшая деревянная коробочка, сверкающая на крышке и боках позолоченными геометрическими узорами — традиционным орнаментом племени пустынников. На стыке сложных переплетений золотого и серебряного рассыпались алыми брызгами рубины, глубоким благородным блеском обрамляя рисунки пустынных божеств — выглядело это дорого, очень дорого; но то, что лежало внутри, было ещё дороже. Сайно даже не взглянул на подарок перед собой. — Это запечатанный в янтаре священный скарабей, — криво улыбнулся Тигнари, неловко потирая руки от волнения. — Говорят, он топтал пески пустыни ещё во времена правления Алого Короля — надеюсь, это правда, потому что Дори стрясла с меня целое состояние за него. Фенек осторожно пододвинул коробочку ближе к Сайно, и тот предупреждающе зарычал, пригибаясь к земле и пружиня мышцы. Подарок совсем не интересовал генерала: его глаза — глаз — впился тонкой ниточкой вертикального зрачка в нервно сжимающего свой подрагивающий хвост чужака, внимательно следя за ним на случай, если тот снова попытается приблизиться. Нутром чувствуя исходящую тихую опасность от сгорбленной молчаливой фигуры, Тигнари прижал бессильно прядущие уши поближе к голове и сжался всем телом, будто на инстинктивном, животном уровне показывая, что, мол, видишь, я не представляю угрозы. Сайно медленно выпрямился, пытаясь казаться больше и крупнее, но не спешил сводить недоверчивый взгляд с чужака, тихо рыча сквозь грозный оскал — это только пока. Тигнари прикрыл лихорадочно блестящие глаза и лишь улыбнулся ещё нежнее и ласковее, стараясь не показывать свои заострённые клычки, чтобы лишний раз не провоцировать любимого. — Надеюсь, скарабей тебе понравится. Этого уже никто не узнает. Громко фыркнув и тряхнув головой, Сайно потерял интерес к затихшему чужаку и потянулся когтистой лапой к фруктам на тарелке, оставленным возле него, словно подношение древнему богу — и тут же с жадным чавканьем вгрызся клыками в персик, пачкая рот и подбородок. Длинные погребальные ленты на руках, сверкающие древними проклятыми иероглифами, словно драгоценным золотом на королевском пурпуре, окропились брызнувшим во все стороны соком; такие же тёмные полоски ткани плотно закольцевали плечи и грудь, змеями медленно опускаясь на голый торс и бёдра — такая же пурпурная повязка покоилась на лице генерала, пряча опасно блестящие первобытной дикостью глаза под плотной тканью так же, как и помутневший рассудок под густой завесой древнего проклятия и сводящим с ума шёпотом тысячей пустынных богов. Вместо скрытой за повязкой пары глаз раскрылся и ожил третий — снисходительно жмурящийся на лбу традиционного головного убора генерала Махаматра, по капле вытеснивший благородный пурпур и налившийся ониксовой чернотой, сверлящий Тигнари вертикалью зрачка в золотой оправе вышитой драгоценными нитями единственной стрелки. Это был глаз древнего бога, захватившего тело и душу его любимого. Жестокий Анубис был одинаково беспощаден и к грешникам, и к своим верным слугам: его щедрый дар был самым страшным проклятьем, и Сайно сполна чувствовал на себе его силу каждый раз, когда взывал к пустынному божеству, чтобы на короткие мгновения утекающего песчинками в часах времени стать его сосудом и вершить его руками — когтями — жестокое правосудие; последствия пользования божественной мощью с каждым разом становились всё страшнее и опаснее, пока не достигли своего апогея: последний проведённый ритуал закончился страшной катастрофой, когда одержимый духом Анубиса генерал не пришёл в себя ни через привычные пару минут, ни через день, ни через неделю, ни даже через месяц. Уже никогда не узнать, чем же верный вассал так прогневал своего бога и за что был наказан — или чем же он заслужил такую почесть: быть погребённым под заполнившей его душу малой толикой божественной силы, навсегда теряясь глубоко в собственном сознании, будто в смертельных лабиринтах древних пирамид, и отдав своё тело на растерзание животному безумию. Повезёт ещё, если Сайно был лишь замурован заживо под толщами древних проклятий, а не давно уже задушен ими. Тигнари мог лишь молиться всем богам — и пустынным, и лесным, и селестийским, — чтобы это было так. — Заметил, что у меня в волосах? — тихо хихикнул фенек, слегка склонив голову вбок и пройдясь подушечками пальцев по нежно-голубым лепесткам вплетённого в тёмные волосы цветка — совсем рядом с покрывшимся лихорадочной испариной лбом. — Помнишь, как на первом нашем свидании ты сорвал по пути падисару и точно так же вплёл мне её в волосы — а я тогда тебя чуть не сгрыз за то, что ты умудрился сорвать один из редчайших видов этого семейства, за которыми я полгода ухаживал, лишь бы они прижились в лесу? Тигнари мягко рассмеялся славным воспоминаниям; за пеленой бесконечной нежности медленно пробивались хрупкими ростками первые нотки зарождающейся истерики. — А помнишь, как потом горели мои щёки — не от злости даже, а от смущения… Фенек поправил подрагивающими пальцами цветок в волосах — слабо проседающие, точно такие же подрагивающие уши всё время норовили задеть нежные лепестки — и поднял ласковый взгляд на любимого, не найдя в чужих глазах — в чужом глазе — ни крупицы привычного умиления и ответной нежности под налётом животной первобытной дикости древнего божества. Кто же знал, что великий Анубис, вершитель правосудия и посмертный судья грешников окажется обычной дикой псиной? Кто же знал, что намертво сросшаяся с головой ритуальная волчья маска беспощадно погребёт, перемолет мощными волчьими челюстями личность верного слуги, не справившегося со своей первозданной миссией бытия сосудом для воли божества — или же справившегося с ней слишком хорошо? Кто же знал, что некогда до гениальности хитрого, мудрого и остроумного генерала придётся держать на цепи, словно неразумное животное? — Ты помнишь?.. — беспомощно повторил фенек, пытаясь удержать дрожащую в уголках губ нежную улыбку. За глубиной чёрного звериного глаза не было ни крупицы интеллекта или понимания — Сайно не помнит, Сайно давно уже сошёл с ума и забыл своего любимого. Тигнари чувствовал, что сходит с ума вслед за ним. Обезумевшему генералу не помогли ни лучшие сумерские лекари, ни предводители культа пустынных божеств, ни даже шестеро мудрецов из академии — глупо было надеяться, что неловкие рассказы об их первом свидании и первом поцелуе помогут вернуть любимому память — совсем как в тех глупых романах, которыми зачитывалась Коллеи — но это было единственным, что оставалось делать фенеку: всё остальное он уже испробовал. Тигнари начал терять надежду, когда сумерские учёные стали поговаривать о том, чтобы оставить его любимого — всего лишь пустой сосуд для древнего божества — для изучения и опытов; тогда Сайно пришлось выкрасть из-под стен академии и запрятать его глубоко в бескрайнем сумерском лесу — там, куда даже лесные стражи боялись ступать и откуда забредшие случайно путники больше не возвращались — и посадить на цепь, чтобы он не убежал. Надежда ещё теплилась в фенеке: с головой увязнув в книгах о ботанике, он пытался приготовить эликсир против яда — самого мощного, самого опасного яда, отравившего пурпурными лентами не тело, а саму душу генерала; насильно вливаемые один за одним в захлёбывающуюся рычанием глотку противоядия приводили лишь к эпилептическим конвульсиям и бешеной пене у рта — и Тигнари очень скоро прекратил так жестоко издеваться и над своим парнем, и над животным в его теле. Точнее, только над животным — но фенек упрямо отказывался это признавать. Расправившись с персиком — и полностью проигнорировав вопрос чужака — Сайно жадно облизал свои когти, чистя липкие от сока руки — а Тигнари, ощущая разлившийся яркий нездоровый румянец на щеках и внимательно следя за юрким языком, чувствовал, как ещё сильнее закружилась отчего-то слишком горячая сегодня голова — и как беспокойный хвост ещё активнее заелозил за спиной, приминая щекочущую пушистую шерсть траву. Фенек неосознанно потянулся к генералу — и получил в ответ лишь предупреждающее рычание и опасно прижатые к голове уши ожившей волчьей маски вместо приглашающе распахнутых рук, ожидающих, когда любимый упадёт в объятья. Тигнари вновь отпрянул; Сайно тут же успокоился, фыркнул и совсем по-собачьи почесал когтистой лапой шею чуть ниже железного ошейника. Нащупавшие звенья тяжёлой цепи когти привычно одержимо полоснули по жалобно звякнувшей стали — зверь ненавидел сдерживающую его цепь, зверь жаждал свободы, а не жизни на привязи у своего парня. Фальшивая улыбка медленно сползла с губ Тигнари. Он и сам не понимал, почему продолжал издеваться и над собой, и над Сайно: почему держал тоскующего по свободе зверя на цепи, почему продолжал навещать его, пытаясь воззвать к чему-то, что было давно уже похоронено под налётом дикости и бешенства — почему никак не мог с честью похоронить Сайно, как он того и заслуживал, а не пытаться вновь и вновь одержимо оживить его осквернённый древним божеством труп. Провести годовщину отношений с пустой оболочкой своего парня, заполненной до краёв малой толикой мощи пустынного бога, было определённо новым уровнем мазохизма — но течка, как назло начавшаяся именно в этот день, будто за поводок потянула фенека в глубокую чащу, к ветхому старому амбару, возле которого сидел на цепи его любимый. В любой другой день Тигнари обязательно бы заметил этот романтизм, а Сайно обязательно глупо пошутил бы о нём; но сейчас течка казалась сущим проклятием — проклятьем хуже анубивского: охота гнала одержимого инстинктами фенека к любому, кто может заполнить его изнутри перевитым венами членом, а сердце упорно заставляло его вновь и вновь возвращаться к генералу — или к тому, что от него осталось. Тигнари чувствовал жар на щеках и под пушащимся хвостом, беспомощно прижимал подрагивающие уши к голове, с трудом мог усидеть на месте, не падая инстинктивно на четвереньки и не прогибая соблазнительно спину — и чувствовал себя ещё большим животным, чем сидящая напротив него натуральная псина, отчего-то вперившая в него очень внимательный чуткий взгляд. Сайно шумно повёл носом в воздухе и чуть приоткрыл рот; взгляд фенека тут же стальным крюком зацепился за выглянувшие из-под верхней губы звериные клыки — очередной подарок Анубиса, — которыми можно было так хорошо впиться в холку, удерживая стонущее тело на месте; ну конечно же зверь рано или поздно заметит течную самку совсем рядом, глупо было думать обратное. Взъерошенный, возбуждённый одной лишь близостью к своему парню — и молчаливо страдающий от отсутствия близости с ним вот уже как несколько месяцев — Тигнари вообще предпочитал не думать — он надеялся, что зверь рано или поздно заметит топорщащийся в штанах член и пятно натёкшей смазки чуть ниже. И ненавидел себя за это. И чем же он отличается от жадно ведущей носом псины перед собой, соблазняя её всё сильнее раздвигающимися против воли в стороны ногами? Тем, что его личный, скулящий от похоти зверь захватывал его тело только несколько раз в год, всё остальное время заставляя образумившегося и пришедшего в себя фенека заливаться краской от одних лишь воспоминаний о том, как он буквально терял контроль над своим телом, едва только в его поле зрения попадал эрегированный член — или какая-либо его неодушевлённая замена? Они с обезумевшим Сайно стоили друг друга. Нет, Тигнари был даже хуже: Сайно был одержим животным духом и не мог себя контролировать — а какое оправдание было у него? Кто его гнал под шею и хвост к этому животному? Кто заставлял его сейчас бесстыже разводить ноги, чуть ли не падая привычно на спину? Гормоны, затуманивающие мозг? Похоже, не так уж сильно они и затуманивали, если Тигнари — разгорячённый донельзя, погрязший в сладости своей охоты Тигнари — до сих пор чувствовал душащий стыд и вину перед Сайно, даже ещё не до конца понимая, за что. Зверь ещё раз жадно вдохнул сладкий, пропитанный запахом охоты воздух; блеснула капнувшая с длинных клыков слюна, и приоткрытый рот с тихим щелчком клацнувших зубов тут же захлопнулся. Кадык под смуглой кожей рвано дёрнулся, голова опасно нагнулась, вперившись взглядом единственного налитого похотливой теменью вертикального глаза в беспокойный тёмный хвост, бездумно елозивший по траве, обвивающий нервно ногу, изредка мельком кокетливо прикрывающий пах — будто есть смысл игриво кокетничать и прятать за распушившимся мехом вставший член и истекающее подхвостье, когда ноги уже давно приглашающе разведены и подрагивают от нетерпения в коленях. Золотой зрачок единственного глаза жадно расширился; напряжённо замерший, будто хищник перед добычей, Сайно вдруг плавно качнулся вперёд, горбясь и пригибая голову: он всё ещё не доверял чужаку, но кипятящее кровь возбуждение уже толкало его будто за поводок к течной самке — к её широко расставленным ногам, заставляя зарыться носом в пах. Тигнари рвано выдохнул, когда почувствовал щекочущий сквозь штаны кончик носа, деловито прижавшегося к мокрому пятну и жадно втягивающего сладкий манящий запах; когда его сменил влажный горячий язык, требовательно прошедшийся несколько раз по скрытому за тканью истекающему подхвостью, фенек почувствовал, как тонкий голосок совести замолкает — нет, заглушается его собственными стонами. Сайно жадно слизывал впитавшуюся в штаны пахучую смазку, изредка с недовольным рыком оттягивая клыками мешающуюся ткань — а Тигнари, заглушая всхлипами стоны, обвил подрагивающим хвостом шею любимого и глядел, не отрываясь, в вертикальный глаз маски, пожирающий его голодным взглядом — взглядом, которым древние пустынные божества заживо распинали девственниц, дарованных им смертными на убой. Верхняя часть волчьей пасти ритуальной маски легла на набухший возбуждением член, и фенек стал медленно потираться им об искусственное нёбо, краем плавящего под жаром охоты созданием иронически вопрошая, будет ли это считаться за богохульство — или уже слишком поздно даже задумываться о своих грехах и готовиться к исповеди, когда материальное воплощение пустынного бога в теле его парня с голодным чавканьем вылизывает через ткань его сфинктер. Тигнари прерывисто выдохнул и зажмурился, тряхнув головой — нет, это всё ещё был Сайно, его Сайно, а не обычная псина, готовая запрыгнуть на любого, кто потечёт перед ним и отодвинет хвост в сторону — а он сам не был теряющей контроль течной самкой, раздвинувшей ноги перед кем попало; нет, фенек пришёл на годовщину к своему любимому, чтобы провести с ним романтический вечер, и даже подарок ему приволок — который, правда, затерялся уже где-то в траве, но главное ведь внимание. И, конечно же, Тигнари уж точно не предаёт Сайно, занимаясь с ним же сексом — или с тем, что от него осталось. То, что от него осталось, с недовольным рычанием подняло голову — единственный вертикальный глаз опалил нетерпением — и подхватило когтями чужие бёдра, желая перевернуть самку на живот и поставить на колени — а где-то глубоко внутри фенека что-то треснуло стеклянным крошевом, когда спешно выстроенная в разгорячённой голове иллюзия, словно хлипкий карточный домик, опасно покрылась первыми трещинами, грозясь разойтись по швам: Сайно любил не так, Сайно любил лицом к лицу, чтобы хищно вглядываться в облюбованные поцелуями черты раскрасневшейся лисьей мордочки и ловить губами каждый громкий стон. Тигнари знал, чувствовал, что что-то было не так — но власть охоты заставила его послушно перевернуться на живот, встать на четвереньки и отодвинуть хвост в сторону. Огромные когтистые лапища обхватили худую талию, и фенек едва ли не взмолился всем древним богам, чтобы прорывающееся сквозь волны похоти тихое сомнение не заставило его в последний момент выскользнуть из-под нависшего над ним тела — или чтобы, наоборот, оно дало ему силы сделать это. Возбуждённый член спешно пристроился сзади и рвано толкнулся вперёд, и Тигнари чуть ли не выдохнул от облегчения: последняя черта пройдена, теперь ему уже поздно задумываться об этичности и морали; можно, уже наконец можно спокойно расслабиться под чужим телом, захлёбываясь стонами. Но вместо стонов из горла вырвался лишь разочарованный всхлип. Псина даже не подумала снять ни свои, ни чужие штаны, и бездумно толкалась стояком в бедро, удивлённо рыча от недоумения. Тигнари, хныча и униженно прижимая уши к голове, спешно и нетерпеливо на ощупь стягивал с них обоих одежду, с омерзением чувствовал, как всё сильнее покрывалась трещинами его иллюзия, и неоспоримым фактом осознал и принял то, что это на течку уже не спишешь, что он сам лёг под этого неразумного зверя — и что он сам, осознанно, своими же дрожащими руками стягивал с него мешающуюся ткань, выпуская наружу звериный член с крупным узлом у основания. Блестящие похотью глаза с расширившимися до самого края зелёной радужки зрачками жадно впились в разбухший узел — ещё одну метаморфозу в теле, ещё одно последствие слияния с духом Анубиса, — а голос течки гаденько зашептал в медленно затухающий от нестерпимого желания разум, что грех будет не воспользоваться такой возможностью и не объездить самый настоящий член кобеля, впервые почувствовав в своей заднице узел — и оставшиеся крохи самосознания фенека не нашлись, чем можно возразить на это предложение, да и не очень-то хотели. Тигнари встал на четвереньки и соблазнительно прогнулся под снова обхватившими его талию когтистыми лапищами животного — нет, его парня, — тут же разом на всю длину нетерпеливо вогнавшего под тёмный хвост липнувший к животу член. Тигнари громко застонал — но тут же поперхнулся собственным стоном, когда чужие когти загребли его волосы в кулак и резко дёрнули с предупреждающим рыком: каждое животное на инстинктивном уровне должно понимать, что в диком лесу нужно быть тихим и незаметным, и если самка этого не знает — нужно её научить. Фенек обиженно захныкал, будто бы сам Сайно дал ему затрещину и приказал молчать, а в голове тут же ревностно пронеслись быстрыми вспышками воспоминания о том, как генерал с хитрой улыбкой пытался вырвать из горла любимого стон погромче и послаще, превратив соитие едва ли не в соревнование. Вслед за этими воспоминаниями мерзким липким холодом по спине пронеслись мысли о том, что нависнувшее над ним животное — не Сайно, совсем не Сайно, и Тигнари поспешил снова отключить голову, крепко зажмурившись и жалко сжавшись под чужим телом. Но заделать трещины на крошащейся пустынным песком иллюзии так и не вышло. Член внутри двигался резко и быстро, с большим трудом поддерживая рваный темп и без конца сбиваясь с него, чтобы подползти на коленях чуть ближе к чужим бёдрам и ещё глубже ворваться следующим толчком в красное нутро — и это было до безумия приятно, и именно этого хотела любая течная самка, и Тигнари, захлёбываясь волнами ударивших в мозг гормонов, чувствовал к себе омерзение такое сильное, что его передёрнуло от отвращения, грязной липкой плёнкой опустившегося на его оголённую кожу. Громко всхлипнув от жалости к себе, фенек поднял свой таз ещё выше и прогнулся под обхватившими его талию лапами ещё сильней, позволяя члену вбиваться в себя под более удобным углом — и ненавидя себя за это. В каждом движении, в каждом толчке и зверином рыке не было ничего от Сайно, и Тигнари не знал, сдерживал ли он в глотке сладкие стоны или же долгий протяжный крик — крик леденящего ужаса, вызванный лишь одним простым пониманием того, какой же чужой казалась пустая оболочка любимого, заполненная до краёв безумным зверем, совсем не умеющим пользоваться подаренным им великолепным сосудом: сильные мозолистые руки больше не гладили и не ласкали нежные чувствительные уши, шёлковые тёмные волосы, тонкую шею, узкую грудь, худой впалый живот и истекающий смазкой член — они бездумно покоились на талии, крепко сжав её будто в тисках и без конца подтягиваясь на локтях; изуродованный в кривом оскале рот больше не шептал ласково нежные пошлости на прижатое к голове дрожащее ухо, ограничившись лишь вырывающимся из глотки рычанием и скулежом; красивое, сильное, гибкое тело жалко дрожало и горбилось, рвано дёргая бёдрами в попытке урвать ещё один пошлый шлепок, отдающийся прокатившейся дрожью по хребту — и Тигнари готов был униженно хныкать от воспоминаний о том, как же соблазнительно это тело изгибалось под ним и над ним, от одной лишь завораживающей эстетики медленных плавных движений которого можно было тут же кончить без проникновения и ласк — и даже не смутиться этого. В разгорячённое течкой сознание вбилось намертво клином осознание того, что в крывшем его диком животном не было ни капли его Сайно. А хуже всего было то, что он сам — сам — прогнулся под этого зверя. Осознание того, что он изменил своему любимому с одичавшей псиной, удавкой сдавило шею широко распахнувшего глаза фенека; коротко задушено вскрикнув от сжавшей обручем голову мигрени, Тигнари слегка повернул голову и покосился назад, чтобы встретиться с безмолвным цепким взглядом чёрного звериного глаза и окончательно впасть в панику. Словно предчувствуя то, что сжавшаяся всем телом самка вот-вот попытается вырваться из хватки, зверь навалился на фенека всем телом, окончательно подмяв его под себя, и с диким рычанием впился зубами в чужую холку; фенек тут же послушно замер и тихо застонал, прогнувшись под тяжёлым телом ещё сильнее — и мечтая убить себя за это. Тигнари смиренно лежал под крывшим его кобелём и горько рыдал, получая наслаждение даже от грубых звериных ласк и бесконечной мантрой проклиная свою охоту. Течное тело дрожало в экстазе, прося больше, сильнее, быстрее, и одержимая псина великодушно давала изнывающему от звериного возбуждения телу самки то, что оно просило, втрахивая его в землю; Тигнари же — то, что от него осталось после затопившей сознание охоты, — душил в горле зарождающуюся истерику, вперив пустой мёртвый взгляд в маленькое голубое пятно среди изумрудной зелени травы. Падисара незаметно выскользнула из растрёпанных тёмных прядей от очередного сильного толчка, примявшись нежными лепестками о землю, и фенек почувствовал сильное, непреодолимое желание бережно подхватить хрупкий бутон и аккуратно расправить тонкие, просвечивающиеся едва заметными прожилками лепестки — но вместо этого мазохистки заставляя себя смотреть пустым взглядом на испорченный его стараниями цветок. Закатное солнце мягко прошивало тёплыми лучами тонкие градиентные лепестки; когда одержимая псина соизволила наконец излиться в отрешённо замершего под ним фенека, окрасившееся в глубокий алый светило уже успело почти полностью скрыться за горизонтом, последними закатными лучами окатив напоследок бутон ржавой кровью. Загнанный под хвост узел принёс не долгожданный экстаз и неземное удовольствие, а усталое облегчение оттого, что всё это скоро закончится. Фенек стоически и молча терпел горячие струи семени внутри, чужое потирающееся о его спину тело и довольное мурлыканье в бессильно прижавшиеся к голове уши; лишь когда узел наконец спал, позволив члену выскользнуть из растраханного тела, и зверь устало завалился на землю возле своей удовлетворённой самки, Тигнари позволил своей истерике вырваться наружу. Истрёпанный пушистый хвост жалко обнял синеющие синяками бёдра, а уши униженно прижались к голове до тихого хруста и боли в хряще; свернувшееся калачиком голое тело на земле мелко сотрясалось от беззвучных рыданий, чувствуя, как сзади вытекает сперма, пачкая основание хвоста, как болит глубокий след от острых зубов на холке и как крошится от боли на части сердце, наконец признавая и принимая то, что Сайно умер, что Сайно больше нет, что он позволил убившей Сайно твари взять себя под хвост — что сам же и соблазнил эту тварь отведённым в сторону хвостом. Тяжело приподнявшись на локтях, Тигнари медленно и опасно выпрямился и вперил яростный ненавидящий взгляд на сопящего у него под боком зверя — древнего божества, убившего его любимого и захватившего его тело. Рука с острыми коготками занеслась над головой — но через бесконечно долгое мгновение внутренней борьбы бессильно опустилась на белые волосы, зарывшись пальцами в серебристые пряди. Тигнари крепко зажмурился и отвернулся. — Я так больше не могу. Зверь мурлыкнул чуть громче, слегка повернув ритуальную маску. — Я правда пытался тебе помочь, — жалобно пробормотал фенек, вытирая тыльной стороной ладони дорожки слёз на щеках, — и я не знаю, что ещё могу для тебя сделать. Обычно спокойный ровный голос прыгал и подскакивал через слово — икота и застрявшие в горле тихие всхлипы после недавней истерики всё ещё пытались прорваться наружу. — Сайно, если тебя уже нет… — голос жалобно дрогнул и затих, беря в долг паузу, чтобы собраться с силами и закончить речь, — то покойся с миром, и пусть Селестия примет в свои угодья твою душу — она кажется милосерднее твоих богов. Тигнари сморгнул вновь набежавшие на глаза слёзы, гладя уставшего после случки любимого, словно большую собаку. — Если же ты ещё жив где-то внутри… Тонкие подрагивающие пальцы опустились на шею зверя. — …то прости меня. Сонно прикрытый вертикальный глаз резко распахнулся; щёлкнул где-то под подбородком стальной замок, и тяжёлый ошейник с глухим стуком упал на землю. — Ты свободен, — ласково улыбнулся Тигнари, потрепав зверя меж длинных ушей. — И я теперь тоже. Сайно лишь широко зевнул и потрепал себя когтем за ухом, не шибко радуясь своей долгожданной свободе — или просто ещё не осознав её. Улыбка фенека слабо дрогнула; быстро кое-как натянув на себя измятую грязную одежду, он поспешил как можно быстрее уйти, чтобы не передумать в последний момент и снова не посадить свою любовь на цепь: уж лучше Сайно навсегда потеряется в глубинах леса, чем рано или поздно сведёт его с ума. Тигнари в последний раз — в самый последний раз — обернулся на устало развалившегося прямо на земле любимого. Медленно закрывающийся вертикальный глаз сонно проводил чужака рассеянным взглядом, когда тот после долгих минут бездвижия наконец развернулся и скрылся навсегда в лесной чаще, больше не позволяя себе оборачиваться — и уж тем более возвращаться назад. Впервые за долгие месяцы зверь чувствовал себя довольным и уставшим — впервые за долгое время он хотел спать: никогда до этого не моргавший звериный глаз на маске медленно закрывался, проваливаясь в небытие и теряя контроль над телом; пурпурные полоски ткани медленно опадали пожухлыми листьями на землю, а древние символы на них последний раз ярко вспыхивали и гасли, развеваясь пеплом по ветру; обнажившееся под похоронными тканями некогда сильное, а сейчас ослабевшее после месяцев недоедания и сидения без движения на цепи тело жалко съёжилось от вечерней прохлады леса, больше не согреваемое старыми золотыми письменами. Вертикальный глаз на лбу волчьей маски, сомкнувшись в длинную золотую полоску, снова открылся, привычно вперив безжизненный, сотканный из драгоценных нитей пустой взгляд в одну точку. К тому времени, как наконец вынырнувший из-под глубин проклятья Сайно сам сорвал ослабевшими пальцами последнюю пурпурную повязку со своих глаз, с удивлением и нарастающим ужасом обнаружив себя потерянным в глубокой чаще бескрайнего сумерского леса, наступила уже глубокая ночь. Тигнари уже давно ушёл.
Возможность оставлять отзывы отключена автором
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.