Грудь

Её волосы — волнами, меандрами рек по покрывалу. Её взгляд — такой же пьяный, как и у неё, полуприкрытый, с бездонной впадиной зрачка, по которому масляным блеском. Та говорит, икая и стыдясь этого, а она — уверенно, плывуче, не теряя нити и напора. Она всегда такая была — уверенная в себе, громкая, красивая. А та — старалась быть такой. Старалась, но не получалось. Но та никогда не скажет ей этого вслух. Им по пятнадцать, они пьяны от принесённого ею саке. Та сопротивлялась, отнекивалась, крутила головой и горела кончиками ушей, мочками, а она, что она — смеялась, подзуживала, щурилась и называла трусихой. Трусость — не их черта вообще. Поэтому они смело напиваются, раскидываются волосами и тяжело вздымающимися грудными клетками, острыми коленями по интерьеру, пробуют слагать о важном и, обязательно, высоком. Поначалу. Потом — скатываются до плешивой от простоты бытовухи. Она говорит о том, как сложно подобрать лифчик и что бинты — полная херня при её размере груди, а та говорит заткнуться, не выделываться и прекращать жрать, хотя прекрасно — о боже, как же она хорошо понимает, какую чушь несёт — знает, что не в этом дело. Дело в генетике. Не только в жире и лишних килограммах. Она не обращает внимания (когда бы она его обращала на других), перекатывается затылком по одеялу, так красиво и плавно приводит в движения волны волос, что та увязает взглядом, скатывается им вслед за чужими прядями по плечам, затем и вовсе — к вырезу. Та завидует — по-хорошему, не по-плохому, считает, что это красиво. А она всегда ей наперекор — о том, что это только проблемы, что это невозможно и некрасиво, а она не любит, когда некрасиво, а что в старости, зачем такие-то бидоны, надо вот как у той, чтобы аккуратными полукружиями, которые так тонко изламывают ткани эстетикой силуэта. Красота — это не когда яркостью и жирностью прямо в глаз, а когда в деталях, в едва меняющихся изгибах и плавности. Они, кажется, пробуют спорить о красоте и удобстве, но выходит только о сиськах. Какая глупость. Та, поймав себя на том, что слишком долго смотрит в приоткрытый от жары вырез, в плавный треугольник тени в ложбинке, вдруг решительно шлёпает ладоню по полу, валко поднимается и говорит запахнуться. — Они потеют, ты не представляешь, как это бесит!.. — Да заткнись ты уже о своих охренительных сиськах!.. Бесишь!.. — Сама бесишь!.. Не носишь бюстгальтера и даже бинты забываешь, светишь сосками, а ещё… — Ничо не свечу!.. — Я вижу, дура!.. Та переваливается с той же решимостью, но тело качает в сторону, и та падает снова, но на другой бок. Лежат дальше. Дышат тяжело, каждая гляда во вздымающуюся грудь второй. — Можно потрогать?.. — та знает, что пьяным многое прощается, поэтому решает сменить дерзость на мольбу. — Да пожалуйста!.. Хоть сниму шмотки, вообще невозможно… Та отталкивается лбом от пола, потом придаёт твёрдости и точек упора себе руками, поднимается. Переступает валко коленями, запинается об угол коврика, рушится ладонями рядом, упираясь в кровать. Она начинает хохотать, дрожать волосами, грудью под аккуратными грубыми пальцами, что расстёгивают крепления на топе. Под топом — сетка. Под сеткой — сползающие волны бинтов, чуть промокшие в подмышках и под грудью. Она снова перекатывается головой по кровати, поджаро-мягкими ягодицами по полу, вытаскивает туго затянутый край бинта. И округлые очертания больших грудей расслабляются резко из сжатости, опускаются ниже, обретают менее округлую плавность, больше каплевидную. У той — подсохшей слюной в глотке, выбрызгиванием новой из-под языка. Бинты не сопротивляются прессу с другой стороны, расходятся, как нитки при операции дилетантов, как швы на детской одежде, что давно не впору. Из-под края одного выплывает сосок — мягкий, не рельефный, спокойный и тёмно-розовый в окружении большого ореола. Та сглатывает, не думая, и жадно, стараясь не думать о нём, о соске, лезет обеими ладонями в развал ослабленных бинтов, зарывается, как кот в мягкость, подхватывает тяжесть на руки и сжимает небольно. Они мягкие, чуть влажные от пота, шёлковые. И большие. Спьяну кажется, что одна — как её голова. Та моргает, концентрируется, хмурится, начинает думать, каково упасть лицом между ними, прижаться, тереться носом и шлёпать, как рыба, губами по мягкой не изрубленной шрамами коже. Она притихает. Вздыхает мелко и порывисто, успокаивает своё дыхание и откидывается ленно головой обратно на покрывало. Смотрит из-под полуоткрытых век на то, как она сосредоточенно мнёт её грудь, перекатывает объёмы под пальцами. — Но чур я твои потом тоже трогаю. — Да там нечего. — Завались, а?.. — Дура. Ладони на объёмной груди успокаивают до медитативности. Хочется так и оставить руки там, чуть сжимать, перекатывать мириады воздушных шариков под кожей, созерцать как мягкими волнами поднимается между пальцев белизна кожи. Большие, мягкие и сладкие. Откуда появляется третье, та не знает, но это на уровне ощущений, чувств. Она молчит, даже, кажется, не дышит. Смотрит неотрывно на ту. — Теперь я, — рубит осипше, как и привыкла, указкой. — Да погоди ты… — Сказала же — моя очередь!.. Та с откровенной тоской вытаскивает пальцы из-под бинтов, икает пьяно, вздрагивая плечам. И, хмуро взглянув, как она не поправляет обратно топ на груди, на затвердевших и проступивших сосках, начинает со вздохом снимать через голову свою одежду. На ней бинты туго и крепко — да на них ничего и не давит. Она оживляется, пересаживается на месте, поднимает голову с покрывала. Покачиваются волны волос, грудь, спадают мотки бинтов на живот. Той неловко снимать обмотку, потому что что под ней, что без неё — одна картина. Но взгляд у неё оживляется, приковывается к выпуклостям на грудной клетке, и приходится из честности, поджав в стыде губы, отцепить крепление под подмышкой. Груда обмотанных бинтов ослабляется, но не опадает так долгожданно и быстро. Та стягивает их пальцами, как раздеваясь перед душем. Грудь у неё — вздёрнутые треугольники острых сосков на бесцветных ореолах, чуть округлые очертания на плоской грудной клетке. Она сглатывает. Смотрит неотрывно, как сматывается бинт. — Говорила же, тут и трогать нечего… — старается отгородиться защитой до чужих слов, до того, что опалит стыдом и смущением щёки. — Заткнись и снимай. Та развязывает полностью бинт, скручивает по привычке и для концентрации. Остаётся с открытым верхом, зябко поводит плечами, хотя и зябнуть не от чего: за окном лето, в косой света — пыль, на термометре — пекло. Жарко внутри, за грудью, жарко внизу живота до поджатых мышц, жарко в затылке и глотке от пьяности. Она смотрит, не срывается так же жадно и голодно, разглядывает. А той нечего сказать. Во рту пересыхает, хотя недавно там было море слюны. Вдруг она поднимает ладонь, тянется пальцами коснуться, но останавливается. — Сядь ближе, ты далеко. Та, нахмурившись в смущении, хочет что-то сказать, но язык не двигается. Потому молча пересаживается рядом, давит рефлекс скрестить руки на груди, прикрыться. Её не смущает нагота перед другой девушкой, но смущает близость чужой раскалённой и влажной кожи. Она отслеживает её движение, глаз не отрывает от даже не покачнувшихся вздёрнутых грудей. Наконец поднимает обратно руку, ведёт следом вторую. Плавно обхватывает снизу по контуру. Её касание — по температуре такое же, как и её собственное тело, но отчего-то простреливающее вниз холодом, жаром, напряжением. Та сглатывает, отводит глаза в сторону. Смотрит на подоконник, как на единственный предмет интереса. Ничего страшного, что она трогает. Там и трогать нечего, лишь сжать, как крупным щипком пальцев, и отпустить, может, ради смеха, попытаться встряхнуть в руках, но там подпрыгнут лишь соски. Она смотрит неотрывно и долго, разглядывает. Ничего не делает. А затем — вдруг шуршит тихо тканью, склоняется, бросает щекочуще волны волос той на живот. И обхватывает сосок губами. Мягко вбирает в них, чмокает важность во рту. Ту перетряхивает ощутимо. От непонимания, что делать, стискивает пальцы на ковре, но не дёргается оттолкнуть. — Ты чего?.. — выходит жалобно и сипло, вместе с полувздохом. Она резко втягивает в рот сосок, обхватывает полностью пухлыми губами, кажется, всю грудь, сосёт нежно-нежно, прикрыв глаза. В низ живота — разрядом. Та зажмуривается, мычит, тянет ворс из ковра до треска. Она, приоткрыв глаза, отстраняется плавно, но взгляда не поднимает. — Они красивые. — Так зачем ты… — Они красивые. Я хочу их в рот. — Дура совсем… — Будь тихой. Только волосы вздрагивают на плечах от её очередного приближения, как у той опять дыхание комкается в горле, все мышцы поджимаются в ожидании. И снова — влажное-скользкое касание, мягкий обхват губ на соске. Но в этот раз — щекочуще-остро язык дотрагивается до вершинки. Та непроизвольно стонет, сама резко смущается издаваемого звука, порывисто отрывает руку и закрывает себе рот. Это до безумия хорошо и приятно. Внизу всё мокнет и пульсирует от до безобразия простых движений. Она вскидывает на неё взгляд на секунду, смотрит на зажмуренно-красное лицо. И снова — опускает глаза, приникает к груди. Одной рукой мягко сжимает грудь по окружности, накрывает торчащий сосок пальцем и мучительно, дразняще не двигает им, а вторую — мучает, посасывает мягко и ласково, телепает кончиком языка, едва не заставляя подпрыгивать ту на месте, стараться машинально свести колени, чтобы напрячь мышцы до пика. В комнате жарко, душно и ужасно хорошо. В воздухе кружит пыль и тихие причмокивающие звуки, задавленные за пальцами полустоны. Когда они протрезвеют, разойдутся по домам, они не станут об этом говорить. Она скажет, что отключилась ещё на моменте спора, та поддакнет, кивнёт утвердительно и раздражённо заявит, что больше не станет с ней пить. Но на самом деле будет думать всю неделю, а после и жизнь — как же снова с ней так выпить, чтобы пришло к тому же результату. Только в этот раз — она головой в её грудь. А рукой — под тесную полоску белья. Ведь ей было невозможно целые полчаса, ластовица на трусах в душе была мокрее, чем от случайного падения в лужу. Ей тоже должно быть невозможно. Обязательно. Девушки с большой грудью сами по себе невозможные. Нужно и жизнь для них создавать соответствующую.