аленький цветочек

Чувствовать себя в дерьме не редкость, но впервые Сяо понимает, что ему не выпутаться, когда вместе со вспененной зубной пастой схаркивает в раковину пару лепестков цинсинь и капельки крови. Пока ещё маленькие, едва заметные, поэтому Сяо мужественно смывает их мощной струёй воды, заталкивает лепестки пальцами в слив и смотрит на себя в зеркало — худого, бледного и с какими-то протухшими, пустыми глазами. Срок годности вышел и у глаз, и у него самого. Он ведь уже на протяжении двух месяцев делает вид, что ничего не замечает, что не знобит его совсем и в лёгких не царапается что-то, отвратительно сильно напоминающее живое существо. — Пока только в лёгких, — сказала его терапевтка и убрала стетоскоп. — Через недели полторы болезнь начнет распространяться в других внутренних органах. — Чудно. — Сяо опускает футболку и без особых эмоций натягивает сверху толстовку. Молчит. И терапевтка тоже молчит, медленно перебирая записи на столе. Сказать ей вроде бы нечего, но с приема все равно не выгоняет. И Сяо тоже — нечего. А что скажешь? — Технически… У вас есть ещё около полугода, чтобы спасти положение. — Она замечает это как бы невзначай спустя две или три минуты, но Сяо только слегка головой качает в невольном отрицании. Ему не нравится эта затея. Воняет дешёвым романтизированым эгоизмом, где все ради себя любимого, а что с другими — насрать. Он так не согласен. — Нет. Какая разница, мне сдохнуть или кому другому? — Он вздыхает и поднимает взгляд к потолку, так и не задавая вслух совершенно риторический вопрос на манер Чжун Ли: «Мне только вот интересно, что это за уебищный мир, в котором я должен сдохнуть просто потому что так кому-то нужно?» Нет, он правда не знает, ведь безответные чувства совсем не тревожили его психически. Вот физически — другое дело, они буквально! его убивали, и ему это до одури не нравилось. — Болезнь прогрессирует быстрее, потому что вы подавляете свои эмоции, — говорит терапевтка через месяц, когда Сяо уже не просто отхаркивается лепестками, а выкашливает целые соцветия с листьями и стеблями, весьма неприятно раздирающими горло. — Невыраженные чувства делают ваше физическое здоровье более уязвимым под влиянием стресса, Сяо, вы сами себя на всей скорости гоните в могилу. Сяо решает больше к ней не ходить, потому что толку в этом ровно ноль, и ничего, кроме живого таймера, счётчика до благословенного дня, когда он перестанет так мучиться, ему там не дают. К Аяксу он приходит через три недели — худой до безобразия, с запавшими глазами и серой кожей, как у покойника. Стук в дверь выходит слабым, но Аякс открывает. Что-то согласно кричит Чжун Ли на кухню, а затем закрывает за собой дверь и опирается о нее спиной. Смотрит со смесью любопытства и плохо скрываемой жалостью. Сяо больно от этого взгляда, потому что ровно за три минуты ходьбы до его дома он выпрямил спину и выровнял шаг, стараясь придать себе более уверенный вид. Но для этого бахвальства, видимо, было уже слишком поздно. — Привет, — говорит Сяо спокойно и даже не кашляет. Аякс кивает, оглядывает его с ног до головы и молчит несколько секунд. Затем короткое: — Хотел что-то? — Только попрощаться, — отзывается Сяо чуть более хрипло, но на позорный кашель все равно не срывается. Аякс смотрит ещё несколько секунд чуть выше его макушки, затем моргает и опускает взгляд. Руки скрещивает на груди в защитном жесте. — Хочешь, чтобы я почувствовал себя виноватым? Это ты меня бросил, спешу напомнить. Мне надо было лечь рядом и… — Это не из-за тебя, — прерывает его Сяо невежливо, и Аякс непроизвольно поджимает губы. У Сяо в сердце что-то обрывается после этих слов. Ему почему-то всегда казалось, что такого не может быть — не может Аякс просто забыть все, что было между ними, не может совсем ничего к нему не чувствовать. Ведь он, Сяо, чувствует так много, когда его видит — нежность, волнение, счастье, чёртову безысходность от того, что эта дурная рыжая голова больше не с ним, больше не засыпает в его объятиях, что… Ладно, нет, он не умеет врать себе. Совсем. Он видел, знал Чжун Ли, и тот совершенен, как чертово божество — Сяо сам бы влюбился в него, наверное, если бы мог переключить свое внимание на кого-то, кроме Аякса. Красив, обходителен, начитан, интеллигентен — можно ли желать чего-то большего? К тому же, жёсткие цветы с горькими лепестками говорили громче любых слов — сердце Аякса к Сяо холодно и абсолютно безразлично. — Да? — Аякс убирает волосы со лба и сильнее опирается о дверной косяк. Сяо вдруг замечает, что его веснушки на лице яркие, как крапинки золотой краски. Так было всегда или он просто отвык за столько месяцев? — А из-за кого? Сяо на мгновение кажется, что в его голосе мелькает нотка разочарования. Приходится себе напомнить, что у Аякса самооценка в жопе, и он может не хотеть этого осознанно, но подсознательно наверняка много раз задумывался о том, как же сильно его любят, что готовы принять смерть за эту любовь. Сяо понимает. Аякс с ним много откровенничал. Давно. Раньше. Может, он с тех пор даже изменился, а Сяо этого не знает и строит свои тупые умозаключения. — Не суть. — Сяо готовил имя Итэра в голове, чтобы качественно солгать, но почему-то вслух его говорить не захотел. — Но ты не последний для меня человек. Все ещё. Да, его веснушки очевидно слишком яркие. Теперь Сяо отчётливо вспоминает, что у Аякса на щеках всегда горел здоровый румянец, от которого сейчас даже следа не осталось. Кажется, разрыв был для него таким травмирующим, что вытеснил из памяти на время все, кроме веснушек, пустых глаз да рыжих вихров. — Я просто хотел, знаешь… — запинается, не в силах сказать простое абсолютно слово и извиниться, — ты понял, наверное. Мне жаль, что все так случилось. Аякс молчит и, что удивительно, не издевается, не вынуждает сказать вслух «прости меня, Аякс», не просит потешить его самолюбие. Только стоит все в той же напряжённой позе и смотрит снова куда-то вверх. Глаза не бегают, только рассеяно расфокусированы и выглядят ещё более мертвыми, чем обычно. — Мне тоже. — Он слегка хрипит, но тут же трясет головой с лёгким смешком. — Гляди-ка, расчувствовал меня. Я почти заплакал, малыш. Сяо хочет сказать, что желает им всего хорошего, крепкой семьи, долгих отношений, гармонии и взаимопонимания, но ничего из этого правдой не будет, и он просто молчит. Врать Аяксу у себя в голове всегда проще, чем в жизни, к тому же, это насмешливо брошенное малыш очень сильно выбивает почву из-под ног. Сяо не любит долгих прощаний, а в этот раз он уже неприлично сильно все затянул. Кивает, разворачивается и снова слегка ссутуливает плечи. В горле уже с минуту отвратительно свербит от подступающего кашля и упорно поднимающихся из желудка и лёгких вверх цветов, а рука комкает окровавленный платок в кармане толстовки, но откашляться он может лишь когда заходит за угол дома — мокро, громко, с саднящими грудь глубокими захлебами воздухом. Так кашляет Сяо. Они оба — вместе с Аяксом, едва не согнувшимся пополам от лающего кашля. Он давится отвратительными лепестками ромашек, хрипит от пыльцы в горле и высовывает язык, затем смачно сплевывая в траву у крыльца. Утирает рот и откидывает голову назад, опираясь затылком о дверь. Ему так больно и тошно каждый чертов день, а приход Сяо — как новая рана, открывшаяся где-то на сердце. Как последняя точка. Не его любит, выходит? Почему-то с этими словами Аякс почувствовал, как теряет последнюю надежду для них обоих вернуть себе и жизнь, и чёртовы чувства, которые так много для них обоих значили. И никто бы не пострадал, и все бы остались в выигрыше. Ведь сердце того, о ком он сам сейчас так сильно страдает, оказывается, навеки отдано Гуй Чжун.