Всё произошло случайно. Как и планировалось

То, что Макс совершенно не помнит как они с Илюшей так быстро оказываются в Петербурге в целом, и у порога дома Игоря в частности — вина самого Илюши и его волшебных пьяных пробирок. Каких-то абсолютно бесконечных, бессчетно-избыточных, которые тот достает из неожиданных мест, как фокусник — карты из рукава. Рожает он их там, что ли? Шустов делает себе заметку на полях памяти: провести тщательный обыск, непременно с пристрастием, и обезвредить баламута; сын и брат полицейских он, в конце концов, или где? И, конечно же, тут же благополучно забывает об этом, спасая свое вертлявое недоразумение от стремительной встречи с полом парадной. Как, собственно, забывает и то, каким образом из Самары они телепортировались прямиком сюда, минуя города, часовые пояса и логические и федеральные законы, судя по всему. Откуда они, при этом, спиздили живого ежа на руках у Ильи — еще одна загадка для сыщика. И Макс очень сильно подозревает, что эта идея исходила не от него. Ох, не от него... Шустов скашивает глаза на суетящегося под боком Третьякова, и, да, вот оно: ни грамма адекватного здравомыслия, только вызывающая лихая бескомпромиссность, пьяненькая, шальная улыбка, легкомысленные прорехи в джинсах на коленках, съехавшая на глаза шапка, и кукуха — тоже немного. Всё как Макс любит! Разновидность располагающего эмоционального авангарда, под протекцией общей покоряющей ебанцы. Слабоумие и отвага! Да кто бы на его месте вообще устоял, ну? Вот и Макса штормит нещадно, и это, разумеется, от его непомещающейся внутри, непостижимо-огромной любви к этому невозможному человеку. В этом, конечно, всё дело. Сомнений ноль. А дальше, как по накатанной. Так что, ничего удивительного, что его выборочная амнезия проспонсирована не только разнокалиберным крепким топливом, но и очаровательным, заразительным раздолбайством Ильи Третьякова. Впрочем, как открыть дверь так, чтобы не перебудить скрипом весь дом — Максим помнит прекрасно, и это то ли постепенно трезвеющий мозг, то ли не вытравленный годами условный рефлекс. Всё же в их с Игорем старой квартире он в последний раз появлялся еще задолго до памятного карельского пожара, что едва не стоил ему жизни; а сразу после, с ним случился доктор Илья Евгеньевич Третьяков и длительная реабилитация, по окончании которой, Шустов, недолго думая, закинул на плечо свои единственные и главные ценности — гитару и самого, неособенно сопротивляющегося такому первобытному варварству, Третьякова — перевелся на базу МЧС в Самарской области. Поближе к объекту своего вновь бьющегося, здорового, влюбленного сердца. И вот где они теперь. Все еще актуален вопрос «как», но это уже не столь существенные, в своей глобальности, детали, окей. Илью он запускает в квартиру первым, как любопытного кота на разведку новой для него территории: тот так же осторожничает, оглядывается на пробу по сторонам, морщит нос, напрягая зрение, и, один черт, в темноте видит целое нихрена — лампочки в коридоре водились в этой семье, примерно, никогда. Вечно всем не до того было, да и просто — лень. Вот что значит стабильность, как показатель качественного аскетичного пофигизма. Так держать, Игорёк, продолжаешь, стало быть, двинутые ценностные традиции. Макс заходит следом, на ощупь, и задним умом думает, что по-хорошему, стоило сначала позвонить и предупредить брата о приезде, да только этого несчастного трудоголика все-равно же вечно нет дома. Так что, спонтанные сюрпризы и неловкие знакомства, так и быть, придется отложить до утра. Уличного света из окна катастрофически не хватает, и Макс лезет в карман куртки за фонариком — профдеформация выручает — пока они тут оба нехудожественно не переломались на пороге, но чужие наглые руки вдруг окольцовывают его в крепкие, захватнические объятия. Илья опомниться не дает: своевольно, больнюче кусается, касается, и тут же ластится охуевшим котом; жмурится ведь еще, наверняка, от топкого, разнеженного удовольствия, когда Макс азартно, но бережно целует его, куда придется. Не может себе отказать в чужой — родной, чувственной темпераментности. И куда ж ты так торопишься, чудо? Но Максу, честно говоря, и самому позарез нужно быть безотложно тактильно причастным, полностью вовлеченным в эту неистовую, горячечную жадность. И только где-то далеко, на периферии мелькает выпавшим фрагментом мысль, что они всё еще не у себя дома, и им стоит прекратить прямо сейчас. Ну, хотя бы не в коридоре, может быть, а? В себя Шустов приходит только тогда, когда слышит звон собственной пряжки ремня — оглушающе громко в ночной тишине коридора — и загнанный Илюшин шепот где-то на уровне пояса: — Ну что, герой, отминетим наш приезд? И видят боги, Максу требуется вся его недюжинная выдержка, чтобы съехать с темы, и не съехать с катушек. В себя прийти, точно. Нель-зя! Он насильно выдирается из цепкого хвата, ставит Илью на ноги, и отходит на пару шагов. Не то чтобы, конечно, сильно помогает ситуации; точно не тогда, когда Третьяков настроен решительно, с ходу впадая в модус «что хочу, то и ворочу». Но так, для проформы. Тоже отчего-то понижает голос до шепота: — Илюша, что я говорил тебе насчёт того, как мы будем вести себя в доме брата? — Ты сказал, что разложишь меня прямо на подоконнике, где открывается шикарный вид на Исаакия. Макс подвисает на мгновение, представляя эту картину и подставляя горло под нетерпеливые ласки, подкравшегося незаметно наглеца; а после стремительно прочухивается, неохотно дистанцируясь на безопасное расстояние, потрясая выгоревшими на солнце кудрями, и избавляясь от яркого умозрительного образа. Картинка, зачем-то, вываливаться из головы решительно не хочет. Блядство! — Что я говорил тебе насчёт того, как мы будем вести себя в доме брата, когда был трезв? — Прилично? - моментально скисает Илья. — Прилично. Игорёк у меня скорый на принятие необдуманных решений. Будет очень неловко, если он бестрепетно шмальнет по нам с потрясения. Тут он, конечно, несколько утрирует: не то чтобы Гром был закостенелым консерватором, но и широтой взглядов тот обычно не баловал; а тут еще и работа нервная, личная жизнь, как всегда, в отрицательной динамике, а Максим не удосужился предупредить брата не только о своем возвращении в родные пенаты, но и о том, что вляпался в серьезные отношения. С мужиком. Так что, рвануть может за милу душу просто от внезапности ассортимента фактов. Макс утешительно гладит Илью по щеке, даже в неабсолютной темноте различая эту его яркую насыщенность непроглядной, ненаглядной черноты любимых глаз; обещая скоро вернуться домой, и вот уж тогда-а-а — честно-пречестно — придаться милому сердцу, разнузданному разврату. И тут вдруг, неожиданно, слышит...что-то. Вернее, «что-то» определенно идентифицируется, как мужской голос, только вот, это абсолютно точно не голос Игоря. А еще, какая-то едва слышная, непрекращающаяся возня в глубине квартиры. И только сейчас в полной мере доходит, что же всё это время было сильно не так: двери. Двойные такие, красивые, отделяющие коридор от комнаты. Что? Да какого же хрена? Откуда вообще? Тут со времен восстания декабристов такой роскоши не водилось, а тут — на тебе, нежданчик! Они вообще, в ту квартиру-то хоть попали? Может Игорь еще и окна научился мыть, а не завешивать их бесконечными схемами и ориентировками на преступников? Да не, бред какой-то. Что сейчас гораздо важнее, так это наличие за этими самыми новенькими дверями, какого-то незнакомого, левого мужика. Какого-то левого, громко стонущего в ночи, мужика. Ох ты ж, мать твою! Ну, приплыли. — Ах! Мне больно, вообще-то...ну помедленнее, Игореш! Что там Шустов думал про отсутствие личной жизни Грома? Стоп, машина! Забудьте! Не самая актуальная информация, как оказалось. Хотя, казалось бы. То, что он понятия не имел, что Игорь может быть не на дежурстве в такое время — ладно, черт с ним, бывает. А вот то, что Макс понятия не имел, что у Игоря кто-то появился, наводит на некоторые мысли. Илья рядом обескураженно притих; тоже услышал, и теперь бросает на Макса растерянно-заинтересованные взгляды. Ну что ты смотришь так на меня, чудо? Я тоже охреневаю. — Медленнее, я кому сказал, дядь? — Раскомандовался! Ну куда еще медленнее, Петь? Ты мешаешь, не отвлекай! Петя, значит. Интересненько. — Да вставляй ты уже! Ну куда ты засовываешь, ну Игорь! У тебя вообще никакого опыта нет, что ли? — Ну да, как-то раньше не приходилось, знаешь ли. Третьяков пораженно, неверяще ахнул, и на каких-то внезапных грациозно-животных рефлексах, совершенно бесшумно двинулся на источник звука. Макс только и успел отловить того за капюшон толстовки и вернуть обратно, поближе к телу. Нечего подслушивать, понял? По-хорошему, им стоит вот прямо сейчас повернуть назад, и незаметно, по-тихому самоустраниться. Потому что слушать всю ночь, как и в каких позах его брат познает радости гомосексуальной близости, у Шустова нет никакого желания. Лежачие полицейские Макса интересуют исключительно, как дорожные элементы, и хочется сохранить в своем сознании именно эту восхитительно-невинную ассоциацию; а про своего близнеца так думать — и того странно. Давайте как-нибудь по одному извращению за раз, пожалуйста. — Не, не влезет, дядь, вытаскивай давай. Слишком большой. — Всё влезет, щас смажем как надо, и пойдет дело. — Куда оно пойдет, по пизде? Ох!...Не надо так глубоко загонять! — Петенька, милый, будь так добр...закрой рот! Нет, всё, это решительно невозможно выносить! Все эти скрипы, вздохи, низкие, вкрадчивые модуляции в голосе Игоря, чужой мат сквозь зубы, откровенные фразы, Петеньки, и прочие безнадежные поведенческие катастрофы; да Макс так не краснел со времен академии, когда не вовремя зашел в их с Серегой комнату, и с удивлением обнаружил, что его сосед, внезапно, не такой уж и одинокий, обиженный жизнью, парень. Обе две девицы на нем в тот момент, тоже так считали, похоже. Так что, да, Макс предпочел бы и дальше жить без подобных откровений. А уж стоять в коридоре и смущенно-обескураженно становиться свидетелем чужого лучшего в мире первого провала, тем более не входило в его жизненные приоритеты. Когда это успело стать его реальностью? Илюша, пойдем отсюда, нам тут не рады. — Крепче держи свой болт. — Ну ты еще поучи меня, как это делать! — Да уж не помешало бы. Кто ж знал, что у тебя руки из жопы растут. — Хазин! Я, что ли, виноват, что ты даже не вспомнил про шуруповёрт? — Хуюповёрт! Отвертка тебе для чего, собиратель кровати руками? Что б я еще хоть раз послушал тебя, и заказал мебель в Икее, блять. Так. Подождите-ка. Макс сейчас всё правильно услышал? Шуруповерт?...Икеа? Так они там вдвоем разве не... Додумать мысль Шустов не успевает, потому что именно этот момент решает выбрать тихо угарающий в максово плечо, Илья, чтобы исчерпать свой лимит грациозности и совсем неизящно опрокинуть тяжелую напольную вешалку. А. Ну, и, наверно, не стоило тогда так сильно удивляться, когда через пару мгновений, из-за распахнувшейся двери в их лица уже направляли табельное. Ладно, Макс даже не осуждает их. Сложно вообще-то проявлять гостеприимство, когда к тебе в дом, на ночь глядя, вламывается кто-то не очень желанный, но очень громкий, да еще и ростом с фонарный столб. И Илюша. Ситуация на стыке забавного абсурда и случайного пулевого ранения. Да, эти парни знают толк в развлечениях! Гром отмирает раньше всех, и положив руку поверх петиной, отводит в сторону огнестрельное, а заодно и беду от единственного, пусть и дурного, брата. Он клацает кулаком по выключателю, и ах! Так тут все-таки был свет! Прямо парад открытий какой-то, ей-богу. — Девчата-а, это че тут такое? И Макс бы ответил Игорю, правда ответил, он уже даже перебирает и ранжирует в голове подходящие оправдательные устные заготовки, когда переводит взгляд на того, кто из всех четверых, методом исключения, оказывается Петей. И...что ж. Надо же! Так вот оно и получается, что вместо того, чтобы знакомить Илью со своим близнецом, они тут находят мужика практически точь-в-точь, выглядящего, как сам Илья: светлые волосы, сучий прищур темно-карих, колдовских глаз, рост почти одинаковый. Степень охреневания на похожих лицах только усиливает нечаянное сходство. Но!...Мой-то лучше, тут же решает для себя Шустов. У моего-то прикольные усы! Максим почти физически и интуитивно ощущает тактильный исследовательский зуд в Илье: подойти и потыкать пальцем в гостя Игоря, и чтобы предотвратить экспериментаторский беспредел, заблаговременно сцапывает Третьякова за капюшон, во второй раз. Во избежание, и вообще: в глазах и без этого всё двоится. Успеешь еще, чудо, мы тут теперь, очевидно, надолго. — Накопились вопросы, Игорёк, - не может больше выносить это безуспешно бесспешное, проплывающее мимо, чувство всеобщего неловкого замешательства, Макс; и походя ловит Игоря на том, что тот так же пристально разглядывает Третьякова. Просто, это будет совсем не просто. — Да уж не у тебя одного, братан. Ну, проходите, знакомиться будем. Поможете нам кровать собрать, а то мы тут что-то... — Ага. Мы слышали, - тут же сдает их Илья, с абсолютно паскудной ухмылкой, а Макс сдается сам, и открыто, в голос смеется. Это ж надо было так облажаться и изначально. И, что тут скажешь, не так он представлял себе эту встречу, совсем не так. Но, по крайней мере, он может с уверенностью утверждать, что у его брата отличный вкус на мужчин. Ему ли не знать. — Дядю Федю точно хватит удар! - ставит он спину, уходящего обратно в комнату брата, в известность, и идет устранять причиненный ими ущерб: вешалка сама себя не поднимет. И пока они раздеваются, Макса безотрывно преследует навязчивое, неотступное чувство, что они что-то за всем этим значительно сильно упустили. Отпустили? Что-то маленькое, но такое важное. Что-то...колючее. — Твою же мать! Илюша, а где твой ёж? И по громкому «блять, Игорь, оно живое», понимают: нашелся, родимый. И они все — нашлись. Случайно, как и было кем-то запланировано.