Ты мне дороже всех лесов

      Теперь Рома больше всего любил и ненавидел осень.       Казалось бы, с концом лета пожарные должны были уже не с такой частотой совершать вылеты, но в сентябре их группа продолжала не менее усиленно тушить горящие леса. Пусть очаги и уменьшались, из-за теплых дней и желающих устроить пикник у команды Соколова было по-прежнему много работы.       Находиться в лесу осенью, на самом деле, нравилось большинству команды: Журавель собирал детям листья для школьного гербария, Сережа каждый раз доставал откуда-то бруснику и клюкву для Оксаны, Петр фотографировал для Зои осенние пейзажи, а Алексей Павлович просто иногда со слабой улыбкой смотрел на все это в перерывах между делами.       Рома же не находил себе места. Он старался даже по сторонам не смотреть и либо работать, либо утыкаться в телефон, играя в какую-нибудь незамысловатую игру. Так он прятал подрагивающие, мозолистые от попыток играть на гитаре пальцы и слезящиеся глаза, которые блестели далеко не всегда от дыма. По ночам же Ильин первый спешил в палатку отсыпаться часами лежать и то мучиться бессонницей, то просыпаться через каждые полтора часа и ждать рассвета, чтобы снова работать до гудящих ног и путающихся мыслей.       Это был их (и его в особенности) первый год без Макса, первые месяцы. Мало того, что на базе Шустов мерещился Ильину на каждом шагу, еще и во время работы легче не становилось. Образ Макса возникал всюду: желтая куртка и золотистые выгоревшие кудряшки мелькали в осенней листве, сероватая зелень глаз отражалась в воде речки. Очень тяжело было заходить в деревни, если вдруг заканчивались припасы — казалось, что Шустов вот-вот выйдет откуда-то из-за дома: гитара через плечо, сам немного сутулившийся, а голова с непослушными завитками всегда слегка вверх. И улыбка — нет, даже ухмылка, легкая и простая.       Рома встряхнул головой, отгоняя воспоминания. Он не мог вспомнить, сколько времени прошло с того момента, как он ушел за ветками для костра, но в охапке уже было достаточно, так что он поспешил на голоса команды. В сентябре стало раньше темнеть, надо было торопиться.       — Ильин, ты заработался совсем? Время не резиновое — есть пора уже. Дай сюда хворост и сядь наконец! — в голосе Зотова чувствовались усталость и легкое раздражение. Хоть Ильин и закапывался в работе, остальные тоже не бездельничали.       Рома ничего не ответил, но все же сел на принесенное кем-то из пожарных бревно. Он чувствовал какой-то ступор: мыслей не было, была только тупая усталость. Ильин не мог ни работать, потому тело не хотело шевелиться, ни играть в телефон — опротивело. Оставалось просто сидеть и надеяться, что мысли не приведут его к неизменному.       Тем временем вокруг все суетилось: Алексей Павлович с Петром разожгли костер, Журавель и Сережа сварили картошку в котелке. Когда все сели, наконец, ужинать, Ильин даже взял одну картошину — знал, что Соколов за ним наблюдает и, в случае, если Рома не поест, даст нагоняй или того хуже, беседу воспитательную проведет. Поэтому Ильин, хоть и не чувствовал голод, старательно пережевывал свою картошку и снова погружался в мысли.       Обычно их вечера бывали веселее — потому что гитара была. И Макс тоже был: всегда разбавлял тишину энергичным: «Парни, анекдот», — или внезапным «трунь» по струнам. Всех всегда успокаивал мягкий баритон Макса: даже Алексей Павлович оттаивал, если Рома вдруг косячил. Ильин любил подпевать Шустову: тихонечко, чтобы не заглушать его красивый голос своими криками раненой чайки. Но даже когда Рома слишком увлекался и начинал петь громче, Макс не останавливал — только сильнее ударял по струнам, прибавляя песне жизни.       Ильин вспоминал, как сам учился играть: незаметно, когда время оставалось на базе, уходил в актовый зал и брал с собой гитару. Учиться было особо не у кого, поэтому Рома просто открывал ютуб и раз за разом пытался разобраться, как ставить пальцы, зажимать аккорды, где вообще Am, а где E. Сто и один раз Ильин вспоминал Шустова со словами «Да как ты это делаешь-то?». Гитару брал он старую из того же актового зала — шустовскую рука не поднималась брать. Она теперь стояла за стеклом на стенде с наградами и памятными предметами, разукрашенная и расписанная словами благодарности от всех в пожарной части, кто знал Шустова, — то есть вся пестрая от рисунков и слов. Ильин помнит, как сам выводил на корпусе: «Герой России».       — Послушай, Ром… — резковатый голос, а потом звук прочищения горла хлестнул, как ветка, которую не заметил во время бега по лесу. Ильину снова пришлось помотать головой из стороны в сторону, чтобы отойти от образов в голове. — Ты уснул что ли?       Рома отрицательно покачал головой и хотел сказать «нет», но вышли какие-то мычащие звуки — всё-таки во время работы он больше молчал, чем общался с кем-нибудь из товарищей, поэтому и отвык много говорить.       — Ром, — голос Величука звучал все так же странно, как будто не сидел Петр в трех метрах, — я хорошо знаю, каково это — потерять близкого человека. Ты только не делай, как я, не замыкайся в себе…       Странная штука: Ильин смотрел, как двигались губы Величука под ухоженной после появления Зои бородой, но не понимал ни слова больше, поэтому и решил больше не мучить ни себя, ни его, встал и со словами: «Да моя это жизнь: что хочу, то и делаю», — пошел прочь от костра, у которого уже никого, кроме них, не осталось. От огня щеки непривычно горели — горело все тело, отчего Ильин прибавил шагу, чтобы его немного обдало прохладой осенней ночи.       На пути встала палатка. Неизменная перспектива сна нагоняла тоску, поэтому, обняв себя руками, Рома пошел прочь от опушки в лес. Четкого маршрута не было, но пожарный успел запомнить, что, если взять немного левее, набредешь на небольшую речку — они туда ходили умываться с утра. Шел Рома медленно, выставив руки перед собой, опасаясь колючих веток, и, когда, наконец, добрел до обрыва, сел на траву около дерева. Жар, преследовавший его у костра, сменился прохладой, поэтому Ильин попытался поглубже завернуться в форменную куртку и нацепил шапку почти на самые глаза. Полгода назад он и подумать не мог, что будет сидеть вот так под каким-то деревом и чувствовать себя самым одиноким человеком на свете.       В начале лета, когда выдавались свободные ночи, Рому тянуло на свободу. Он постоянно где-то пропадал, выискивал красивые места, чтобы сфоткать, — хоть на что-то телефон был годен в этой глуши — а если Шустова посылали его разыскивать, уговаривал посидеть с ним и рассказывал, чем занимался до авиалесохраны: про вечеринки с друзьями, про концерты, где он срывал голос, про поездки за границу — и удивлялся, когда не встречал такого же энтузиазма от Макса. Тот, хоть и слушал с участием, шутливо отговаривался, что родился для леса и ему ничего, кроме леса, не надо, а Ромка всерьез обижался и думал, что Шустов его таким образом не принимает. Сейчас же Ильин отдал бы все тусовки и заграницы за то, чтобы в этой Богом забытой чаще с ним сидел высокий кудрявый пожарный, слушал его бредни и иногда кивал головой, глядя с легким недоумением, но внимательно.       — Ромашка…       Ильин вспомнил это прозвище и слегка улыбнулся. Шустов как-то раз назвал его так во время работы. Макс в какой-то момент просто начал напевать детскую песенку, которую Ильин слышал где-то у родственников по телевизору: «Ромашка, ромашка, белый лепесток…». Так и прижилось.       — Ромашка…       Ильин вздрогнул. В прошлый раз ему показалось, что кличка прозвучала в его собственном воображении, но сейчас он четко услышал, что это произнес кто-то другой, но не он. Вряд ли кто-то из команды пошел бы его в такой час искать, да и таким именем пользовались только они с Шустовым, никто больше к Роме так не обращался. Ильин огляделся. Вокруг не было ни души, даже птицы не издавали никаких звуков. Вздохнув, Рома откинулся на спину, лег на траву и посмотрел в небо: ничего.       — Ромашка, голову поверни.       Голос, позвавший его, совсем не изменился. Рома помнил его в точности, но не мог оторвать глаз от черно-серых облаков: ему было по-детски страшно, что он повернет голову и никого не увидит. Ильин порывисто замотал головой из стороны в сторону: не повернется.       — А если так? — снова зазвучал баритон, выводя строки «Ромашки». Ильин сжал голову ладонями.       Как бы страшно ни было, Рома понимал: если не повернется, будет жалеть. Возможно, всегда будет. Одно движение — и вздох на секунду застыл в груди пожарного. На него, лежа рядом на траве, смотрел Макс. Рома часто представлял себе их встречу, но никакой прозрачности или бледности, как у призраков в фильмах, он не увидел. Шустов был просто Шустовым: таким же загорелым, даже со слабым румянцем. И смотрел не озлобленно или безжизненно: в глазах была та же нежность вперемешку с легкой усмешкой. У Ромы краска прилила, казалось, не только к лицу, а ко всему телу: он горел и почти задыхался.       — Ромка, а ты знаешь, ты мне дороже всех лесов.       Лицо Шустова в глазах Ильина начало расплываться от подступивших слез, отчего он задрожал то ли от страха, что Макс пропадет, то ли от нежности: только что сам Шустов сказал Роме, что любит, но по-своему, по-шустовски. Но это было настолько естественно и правильно, что Ильин впервые позволил себе заплакать: слезы заструились из зажмуренных глаз, а губы растянулись в счастливой улыбке. Было так жарко и так хорошо, будто это Макс его обнимал, поэтому напряженное тело Ильина наконец-то расслабилось, а мысли заглушил спокойный сон.       На утро Ильин проснулся от слегка греющего сентябрьского солнца. Руки и ноги немного ломило, а щеки были стянуты от соли. Он повернул голову в том же, что и вчера, направлении, но, естественно, никого не было. Рядом лежали только опавшие за ночь листья, такие же светлые, как выгоревшие кудри Шустова. К своему удивлению, Рома вновь обнаружил, что плачет: вместе со слезами выходило все то, что он держал в себе эти месяцы, выходило и впитывалось в землю, в эти самые листья. Взглянув на них и грустно усмехнувшись, Ильин вздохнул:       — А ты мне дороже любых вечеринок, Шустов. Спасибо тебе.       Рома понимал, что не сможет отпустить никогда, но все же хотел научиться с этим жить. Он начал с того, что на встревоженные возгласы товарищей, вернувшись с хворостом в лагерь, ответил неловкой улыбкой и попросил у всех прощения за свое ночное отсутствие. Рома пока не нашел в себе силы поговорить хоть с кем-то о том, что происходило с ним все те два месяца — ему все еще было слишком тяжело от мысли, что Шустова больше нет. Но он знал, что когда-нибудь этот день наступит. Доедая вчерашнюю картошку, Ильин думал, что было бы неплохо разучить мелодию повеселее: взять хотя бы «Пожарный, я вас любила» — Максу песня нравилась, а значит, должна звучать, как бы Рома ни ломал пальцы, пытаясь сыграть все аккорды.