Двадцать. Двенадцать. Конец декабря. Еду к тебе. Ждешь ли меня? Двадцать. Двенадцать. Пурга и метель. Холод и лед, Точно постель. Двадцать. Двенадцать. Синие руки. Пар изо рта И нечувствие ног. Двадцать. Двенадцать. Может не стоит Так упиваться в любви, Мой дружок? Двадцать. Двенадцать. Все ли ты помнишь? Пишешь стихи Или бросил уже? Двадцать. Двенадцать. Будет несложно Снова принять нас, Милый, тебе? Ты не скучал? Или плакал в подушку Все эти годы? Прости, извини. Двадцать. Двенадцать. Ведь было непросто, Бросить Или совсем изменить?
Непривычная тишина поглощает квартирку, даже затуманивает, стирая очертания предметов. Без света становится зябко и неуютно, поэтому перебираюсь на кухню, потушив весь свет в коридорах и комнатах, довольствуясь лишь теплым светильником над столом. Странно, что в совершенно пустой кухне вдруг пахнет заварным кремом. Бордовые обои сейчас шоколадные с едва заметными блестящими вкраплениями. Они ловят блики фонарей и фар с улицы. Тихо отодвигаю табуретку, сажусь и замираю, как статуя. Лампочка мерцает, словно сомневаясь, нужно ли ей гореть? Имеет ли все это смысл? Наверное все-таки да, хотя последнее время я не могу быть в чем-то уверенным наверняка. Надоело просто уже бояться и думать, как бы не оступиться. «А если все было не так? Если ты изначально все не так понял?» — назойливой мухой кружит противная, отравляющая мыслишка. — Нет, нет, он придет. Он обещал, он хотел. Просто часы спешат, — бормочу я, пытаясь подавить первые зачатки волнения, — или у него вдруг отстают? Вдруг пробки? Сегодня же пятница… Укладываю голову в раскрытые ладони и с силой нажимаю на лоб. Пушистые волосы щекотят пальцы, скользят по кольцам, путаются. Понравится ли Арсению новая прическа? Примет ли он волнистые локоны чуть ли не до плеч? Косую челку, немного осветленные концы? Но так сильно влюбляешься лишь в душу, верно? — Да кто вообще сказал, что тогда была любовь? — за неимением лучшего с какой-то жалостью обращаюсь к прилетевшему мотыльку. Во мраке он почти черный, глазищи здоровые, а на крыльях выделяются совершенно не красящие чешуйки. Посмотришь с другой стороны — он вовсе кажется мохнатым. Сгоняю непрошенного гостя со стола, другого я жду. Жду. Жду, как Хатико, столько лет. Такой же верный и такой же доверчивый. Не впустивший за пять лет больше никого в свою жизнь. Наивный и глупый, считавший, что это взаимно. Не может, а должно быть. Вроде во двор заезжает машина. Вроде останавливается у подъезда. Бьет дверь внизу или сердце отдается в висках. Терпко-пряный вкус виски на губах, голова что-то кружится. Шаги!.. Кто-то идет от лифта к квартирам. Нет. 20:12 мигают электронные часы с подоконника. Почему его нет? Почему тишина? А если лифт застрял? Я вскакиваю и прямо в носках вылетаю на площадку, изо всех сил давлю кнопку вызова. Она подсвечивается красным, мотор начинает жужжать где-то внизу. Вздохнув, возвращаюсь на прежнее место. А вдруг в часах батарейки испортились? Нарушая личный уговор на сегодняшний вечер, выхватываю из кармана телефон. 20:15 И ясная улыбка, и голубые, правда в этом свете больше синие глаза. Старая обложка журнала «Моsты», не трудно догадаться, Питерского. Местами порванная, чуть ли не антикварная. — Он мог элементарно забыть… Не один город, даже не соседние. Разный график жизни и положение в обществе. Никакого договора не было заключено, да и это глупо, только длинный язычок бумаги, вложенный в тетрадь с домашкой. Похожий на подачку, на утешительный приз. «20.12×2» — для меня это не было сложным примером. Это сразу — дата и время. Двенадцать минут девятого двадцатого декабря. А какого года? А фиг его знает… Может, все-таки, этого? — думаю постоянно, садясь и ожидая его визита каждый чертов год после последней нашей встречи… Поворачиваю голову в темноту. Без страха, что оттуда появится какое-то чудовище или призрак. В стекле трюмо отражается всклоченная макушка, тонущее в худаке тело, блестят большие глаза — наверное, единственное что осталось с тех пор. Так хочется думать. А вообще, нужен ли я Арсу? Тощий, неуверенный в себе мальчишка, пробившийся не без помощи в музыканты, а потом и в люди. Что я умею делать самостоятельно? Могу ли я сам как-то изменить свою жизнь или абсолютно все зависит от того, кто дергает мои ниточки? Кто управляет марионеткой? — Прости, Антох… — шепчу я, наклоняясь вперед и растекаясь по столу, — ты все мог, но что-то не получилось. Что-то не получилось, да, удачно подмечено. Что-то, какой-то неправильный год, неправильно расставленные приоритеты, потраченное зря время, трусость. Теперь один. В квартире, в кровати, на работе — везде. Тук-тук! — Открыто! — забываю важность момента, бросаю привычную фразу, словно нахожусь в кабинете в ожидании на переговоры новых спонсоров. Грубых, низеньких и толстых людей, словно вшитых в смокинг, с маленькими злющими глазами и огромными деньгами в карманах. Щелкает выключатель в прихожей, теплый свет ручейком льется в кухню. Этот поток, будто освободившись из плена, радостно скользит по плиткам, пока не упирается в мою щиколотку. Я чувствую ласковое прикосновение к ноге, от него бегут мурашки и хочется смеяться. — Эге-ей, есть кто дома?! — в дверном проеме появляется высокая темная фигура. Пахнет морозом, розами и немного холодным мужским парфюмом. — Есть кто дома? — вопрос повторяется намного мягче. В полутьме видно, как блеснули зубы и кольца на правой руке. — Арс… — не веря своему счастью, я боюсь встать, чтобы не развеять такое ценное видение. — Привет, — он неловко улыбается, прислоняясь к косяку. Куртка тихо шуршит, легонько вибрируют часы — время подошло к получасу. — Антон? — Арсений будто не верит, что это не я. Не решается на дальнейшие действия. Думает зачем он здесь или… что? Он выводит из-за спины вторую руку. Огромный букет кроваво-красных роз. Сколько их там — сто? Цветы закрывают половину Арсенияю — Как дела? — доносится сквозь бутоны. И тут вдруг я чувствую себя свободным. Веревочки «нельзя», «не смей», «неправильно» мертвым грузом спадают с плеч. Отбросив табуретку, подлетаю к Арсу и чуть не сбиваю с ног. Он успевает выдернуть из-под меня букет, каким-то чудом положить его на комод и со всей силы прижать меня. До хруста костей. Утыкаюсь в холодный, жесткий от мороза свитер, запускаю ладони под куртку, скольжу пальцами по мышечной, упругой спине. Вдыхаю одеколон, трусь виском о щеку. Она немного колючая — так торопился, что не успел побриться… Наверное. К черту наверное! Теперь все четко и ясно, все по-настоящему и по правде. Не нужно играть в угадайку, не стоит переживать! Он здесь. Он не забыл. От осознания этого факта хотелось плакать. Слезы сами текут, и я не собираюсь их прятать. Вот он — я, живой, искренний, сентиментальный мальчишка, как пять лет назад. С оравой тараканов в голове и парой за контрольную. Ничего не изменилось. Главное, я до сих пор его люблю и ни на секунду не сомневался в этом за прошедшие годы. Арсений, вероятно, читает мои мысли, аккуратно отнимает мою голову от собственного плеча и заглядывает в глаза, улыбаясь морщинками. — Антоша… Я поверить не могу, что это ты, — с трудом произносит он и прижимает еще сильнее, — я уже не надеялся увидеть тебя. Я думал, что ты вычеркнул меня из своей жизни, — горячо шепчет в затылок и сгребает в охапку, в конце концов вовсе подхватывая на руки. — Маленький мой. — Я т-тебя б-больше не отпущу, — крепко обвиваю его шею, — никогда… — Никогда-никогда, — смеется Арс, и я понимаю, что нет ничего прекраснее этого смеха, что он — это вся моя жизнь, это земной рай. Арсений вздыхает и, перехватив меня поудобнее, проходит с порога в саму кухню. Табуретка лежит где-то под окном, стульев больше нет и жутко интересно, что последует дальше. — Ты не оставляешь выбора, — хитро жмурится Арс и сажает меня на стол. Скидывает куртку в сторону и налетает, внезапно начинает целовать, подхватив под лопатки, чем отрезает все пути отступления. Я держусь за него — мертвой хваткой зажав свитер на груди и сцепив ноги крестом по бедрам. Приглушенно трещат часы, но в ушах вдруг играет фортепиано. Ноты складываются в вполне узнаваемую композицию… — Арс! — на затишье музыки я отстраняюсь, пытаюсь сфокусироваться на изумленном лице Арсения, — что это такое?.. — Черт, — он опускает руку к поясу, но не найдя карманов на данных брюках, кидается к куртке. Телефон. — Да! Ало?! — зажимает динамики и быстро выходит в коридор. — Нет, секунду! Последнее, что я слышу — скрипит дверь балкона. Кто это? — растерянность повисла в воздухе. Я проморгался. Темнота и тишина, словно время остановилось. Был ли Арс? — меня волновало лишь это. Может, все приснилось? Затряслись колени. Нет… Нет… Это невозможно… Я провел ладонью по губам. — Все, прости, — в комнату возвращается Арсений. Он выглядит уставшим и каким-то потерянным. Приближается к столу, кладет ладони по две стороны от меня. — Что случилось? — так банально, но так необходимо. Арс машет рукой и вновь тянется, чуть не запрыгивает. — Ну? — мне хочется во всем разобраться. — Ничего, оставь. — Нет! — Забудь! — приказной тон вырывается из тонких, любимых губ острым флешбеком. В голубых глазах словно разрывается молния. Я отвожу взгляд, зачесываю пряди за ухо. Не узнаю Арса. Точнее, это не совсем он. — Прости, — выдыхает, ероша прическу. Я слышу искренность и грусть. — Извини меня… Я… Это с работы. — С работы? — верится плохо, но сейчас лучше принять это как аксиому, чтобы не навредить. — Ага, ясно. Чай будешь? — Давай, устал с дороги. Только руки помою. Закатываю глаза — мистер Правильность Всея Руси, конечно же. Пока чистюля возится у раковины, я зажигаю верхний свет. Интимная, запретная и какая-то неподходящая (я не могу выбить это слово из головы) атмосфера летит к чертям собачьим. Сейчас на кухне тепло, светло и уютно. Журчит вода и булькает чайник. — Я вообще-то не только с цветами пришел, — загадочно улыбается Арс и бежит в коридор, чтобы через секунду возвратиться с тортом. И с самым моим любимым, как только угадал? Торжественно снимает крышку и устанавливает десерт в центре стола, где минуту назад была моя задница. Я, разумеется, протер, но все же. Арсений чувствует себя хозяином: вешает куртку на спинку стула. Правда как он переместился из спальни осталось вопросом. Немного отодвинулся, кладя ногу на ногу и следя, чтобы коленка не врезалась в столешницу. Без подсказки находит сахарницу в квартете ёмкостей и бухает в пустой стакан аж три ложки. Чайник кипит, я вскакиваю, чтобы выключить и разлить. — Стой, я сам. Не хватало ещё, чтобы ты ошпарился, — слышу предостороженно-взволнованный голос и улыбаюсь. Помнит все-таки, хотя это было так давно… В девятом классе на новогоднем корпоративе я как-то умудрился не донести кипяток и испортил вечер не только себе, но и Арсу. Тогда он отдал мне свою запасную рубашку. И тогда он ещё был Арсением Сергеевичем. — Ты, давай, не спи. А то прибежит мышка, хвостиком махнет и не видать тебе сливок, — он указывает на торт. — Ага, — как зачарованный наблюдаю за процессом разливания. Мускулистые жилистые руки, поднимающийся пар и тоненький, жалкий пакетик Тееs'a. Непроизвольно сравниваю, переношу на нашу жизнь и закусываю губу — чтобы не показать ни малейшей отрицательной эмоции. — Ну чего, родной? Можешь съесть все розочки, только улыбайся! — А вот Арс снова прежний. С добрыми блестящими глазами, переживающими за меня. С одобрительной полуулыбкой и еле заметными складками у носа. Я неловко беру поданную ложку, все еще сомневаясь, подношу к торту. Может, это проверка на взрослость, которую я благополучно провалил? — А, кстати… — Арсений усмехается, — когда я учился на третьем курсе, меня одногруппники знаешь как с днём рождения поздравили? — он выжидает паузу и резко тянется ко мне, а точнее к моему затылку и немного толкает вниз. — Вот как! Пирог в лицо! Я, помню, потом целую пару отмывался, был как снеговик. Представив Арса в таком нелепом виде, я непроизвольно хихикнул, но услышав как откровенно ржет Арсений, посыпался тоже. — М-мо-у, кла-аш… — подкрепляя слова жестом большого пальца, я сунул за щеку вторую ложку сливок. — Ешь-ешь, — Арс отзывается с неимоверной теплотой и гладит меня по плечу. — На́, ты тоже, — почувствовав, что уже пахнет плохими манерами, я с благородством пододвигаю к нему торт. — Это тебе, Антош, — он касается моего запястья, — оставь, доешь потом. — Арс, расскажи что-нибудь. Мы же так давно не виделись, — на последних словах голос предательски дрожит, но видимо, это не столь заметно. Арсений сцепляет ладони в замок, фиксирует его на коленке и вдохновенно начинает. Говорит долго, актерски играя в некоторых моментах. Раскачивается, жестикулирует. Что и когда произошло у него за этот отрезок времени я не знаю, я не слышал, честно. Знаете, когда смотришь телек без звука, вот так. Мне жутко нравится. Киваю, бросаю невпопад «ага» и «угу» и любуюсь. На самое красивое этой планеты. А ему, что интересно, и не надо чтобы кто-то вникал. Он рассказывает, удовлетворяясь тем, что есть зритель. Эгоизм? Самолюбие?.. Я замечал это, когда ещё учился в школе, но считал за «преподавательскую этику» — ученики, мелкие личинки, мнение которых никому неинтересно, а сейчас… — … Антош? Ты помнишь это? — требовательно спрашивает Арс и тыкает в бок. — А? — я запоздало возвращаюсь в реальность. — А? — передразнивает с улыбкой Арсений и смеётся глазами. Клянусь, только он так умеет. Я буквально врезаюсь в его взгляд. Врезаюсь и разлетаюсь на миллионы частичек. И каждая из них ругает того пятиминутного Антона: как? Как ты мог так подумать о нем? Прячу извиняющееся выражение за кулаком, а глазки-то бегают. И я узнаю Арса вновь. — А как ты? Как музыкальная карьера? Птичка приносит новости, что на отсутствие концертов ты не жалуешься. «Птичка» — пф… сам же, наверняка, лазает по интернету, ищет записи с воронежских тусовок. — Да как, есть-есть, — напускаю равнодушие, — занят бываю иногда, так сказать. — Деловой, деловой, — Арсений шуточно щелкает меня по носу, — ну выглядишь ты как репер, не скрою. Не как раздолбай, а как прям артист, — он кивает на прическу, — тебе идет эта длина. И цвет. Ты, в целом, гармоничен. Возможно мне кажется, но последняя фраза сказана с печальной, если не обреченно-сожалеющей интонацией. Я бросаю взгляд на Арса и понимаю: нет, не кажется. Светлая грусть застывает слезинками в его глазах. Мне становится стыдно. — Тебе нравился прошлый я, да? — пристыженно шепчу, хватаясь за его запястье, — я все верну, как было, обещаю! — Не надо. — Бог ты мой, почему именно эта мягкость и источаемая любовь разрывает меня изнутри. Прямо кромсает на части. — Никогда не меняйся ради кого-то. Тебе так нравится, ты уверен и успешен в этом образе, не стоит подстраиваться. — Но это же ты… — Под меня особенно. Эта заискивающая грубость, я никогда не знал ее, но это именно то чувство, отвечаю, пронзает меня за секунду и насквозь. Дрожит подбородок, а визуальная картинка мутнеет и плывет. На миг меня просто выбрасывает из реальности. — Антош… — Арсений тянется, чтобы обнять, и я, хотя совершенно не хотел, поддаюсь. Сам падаю на широкую грудь, обхватываю за спину. И вдруг понимаю, что что-то не то. Было темно, или я так ошалел от встречи, но напридумывал себе столько всего… Арс худой, я ощущаю каждое ребро, и, как не хочется это признавать, а говорить тем более, какой-то дряблый и мягкий. Свитер ужасно жёсткий не от мороза, а от самой ткани. Дешевый одеколон проступает белыми пятнами и больше горчит, чем источает притягательный аромат. Волосы встрепаны, а щёки не то что недобриты, на них недельная щетина. Уши белые, с переплетением сосудиков и родинок. Я отрываюсь от Арсения, он упорно прижимает, тянет за худи, но я все равно отсаживаюсь чуть назад. Беру в ладони его голову, провожу пальцем по подбородку. Исхудалое, блеклое, словно из папиросной бумаги, лицо. Впалые скулы, поджатые маленькие и треснутые губы и в противовес огромные глаза. Неестественно огромные, выпадающие из сухих серых век. Ресницы редкие и какие-то бесцветные, торчащие точно вперед. — Арс… — меня начинает трясти. Понимая, какая сейчас разница между мной и им, становится страшно. Я вновь даю себя обнять. Я сам лезу ему на колени, поджимаю ноги, полностью оказываюсь на нем. Арсений тихо смеется, гладит меня по волосам, и я чувствую, какие всё же жесткие пальцы. — Арс! Что произошло?! — я резко спрыгиваю на пол. Неведомая сила относит меня к стене, к раковине. Схватив висевший тут же половник, я начинаю размахивать им и орать, — ты что с собой сделал?! Какой ты дурак, Арс!!! Я думал, ты изменишься, а ты стал только хуже!!! Чем ты заслужил такое к себе отношение?! Ты подумал обо мне хоть на минутку?! Где ты был все эти годы? Я выговаривал ему все, что держал эти пять лет. Все обиды и мысли, зачастую совсем не имевшие отношение к Арсению. Я думал, что ударю его половником. Что выкину сейчас же с окна. Меня колотило. Я боялся самого себя. А Арс только качает головой на все выкрики и угрозы. Не улыбается, как прежде, но и не пугается. Возможно, это хладнокровие и конечная ухмылка и останавливает меня. — Вот именно, где? … Я понял, Антош, — раздается в тишине его спокойный голос, — прости. Я распрямляюсь, вскидываю плечи и отбрасываю волосы назад. Дыхание еще не выровнено, дышу через рот и представляю, свою разъяренную красную рожу. Выглядит смешно? Возможно. — Мальчик стоит на сцене под вулканами прожекторов. — Вдруг начинает тихо говорить Арс и скользить по кухне взглядом, но не зацепляя им меня. — Мальчик словно плывет на окровавленной льдине по черному морю толпы подростков. Над ним такое же черное небо. Как в Атлантиде. Мальчик словно потерявшийся, случайно уплывший на отколовшейся льдине белый медвежонок. И он делает все, чтобы спастись. Он поет. Сжимая до онемения микрофон, уставившись куда-то в одну точку, думает только о том, чтобы не забыть слова. Иначе — все. Его раздерут, а соленая вода быстро промоет косточки. И это место займет кто-то другой. Кто-то такой же как мальчик взберется на эту льдину и продолжит плыть, пока его не настигнет та же участь. Но песня завершается. Восторженно визжат девчонки, свистят пацаны. Мальчика обдает дымом из специальной пушки. Он смеется. Он пытается заставить себя двигаться — легко и непринужденно, но внутри-то он сломан. И никто не должен этого знать. Мальчик ждет поддержку, но толпа лишь кричит и подбрасывает кепки. Мальчику неуютно на сцене. Чего там, ему хочется просто провалиться сквозь нее. Но вдруг… — Арсений улыбается и на мгновение смотрит на меня. — Девочка с первого ряда передает ему букет. Это розы. Красивые, большие, цвета граната — благородные цветы. Им не место на такого рода мероприятиях. Мальчик это понимает и ищет глазами, откуда они вообще взялись. И видит… — Смешок. — Видит, как с галерки, буквально, по головам детей лезет его учитель. Озабоченный, испуганный, в помятом смокинге и уже без очков стремительно приближается к центру площадки. Бежит к сцене и выдергивает букет из рук мальчика. И не просто выдергивает, а вместе с этим возмущенно вопит, что это цветы не для сопливого подростка, а для его девушки. Самой лучшей на свете, и что теперь подарок испорчен. — Арс замолкает, опуская голову. Делает вдох и с усилием продолжает, — получив свое, учитель убегает, боясь получить от толпы, а мальчик растерянно моргает, так и стоя на краю. Подростки смеются и щелкают пальцами перед носом. Мальчик, наконец, осознает и сбегает. Он плачет, зажав лицо ладонями и проклинает своего учителя. А учитель, вновь обретя голову, а главное, мозг, бредет где-то по темной улице с веником в руках и с огромным камнем на душе. Выбросить получается только первое, и то в урну, а второе саднит до сих пор. Арс трет лицо ладонями и больше ничего не говорит. Я понимаю, что надо подойти и подхожу. Сажусь на колени перед ним и молчу. — Тогда… — Моя поддержка действует, он распахивает душу до конца. — Тогда никчемный учитель принимает меры. Шутка оборачивается суровой реальностью, и он ничего не может сделать. Да и не желает. Эта шутка зашла так далеко, что стала опасной не только для него самого, но и для мальчика. Слишком искреннего мальчика-репера с душевными текстами. И тогда учитель решает судьбу. И свою, и мальчика. И он не представляет, на что подписывается… Я сижу с открытым ртом. Он помнит. Он не забыл это и так все прочувствовал, а я позволяю так вести себя в этот момент. — Я все помню, Антош… — Читая мысли, откликается Арсений и слабо подмигивает. Опускает глаза на наручные часы. По его лицу пробегает сожаление, но тает, так до конца и не проявившись. Сомнения. Много всего непонятного и странного сейчас происходит. Тихо пиликает телефон. Арс тянется, смотрит уведомление и вздыхает. — Мне пора, — он неожиданно целует мою руку, косточки пальцев и встает, порывисто сдернув куртку. — А…? — Прощай мой милый мальчик. Входная дверь как-то уж очень громко хлопает, будто выбивая из моего сердца всю главную часть. Я бегу к подоконнику, с разбегу запрыгиваю на него и высовываюсь в форточку. Холодно. Снег валит крупными хлопьями. Во дворе темно, но видны чьи-то первопроходские следы. У подъезда желтит фарами полицейский «Бобик». Водитель в дутой куртке курит рядом. Вдруг с крыльца сбегают двое: судя по форме, второй оперативник и… Еще человек. Он даже не успел полноценно надеть куртку — только на одну руку, остальная вещь мотается от движения, а снежинки оседают на одежде. Полицейский заломил ему локти за спину и бешено толкает вперед, обходя машину. Пихает в багажник, слышно, как лязгает дверца и замок. «Бобик» тарахтит, дает задний ход и с фейерверком снега после себя уносится в арку. Я умер. В этот момент я умер морально, а лучше бы физически. Автоматически свешиваю по очереди ноги с подоконника, потом вовсе спрыгиваю. Качаясь, иду в коридор. Меня нет. Полная отстраненность. Не здесь. Не сейчас. У самого порога лежит бумажка. Я сначала даже не замечаю ее, но, поскользнувшись, решаю подобрать.Заключенный № 289 Попов А.С.
Кам.13. 11.09.17 — 12.10.23 Ст.реж
И размытая фотка Арса. Нежно голубой фон карточки, глянец, будто визитка. Меня душит нервный смех. Опять истерика, только теперь от безысходности и собственной тупости. Хочется вскрыться этой карточкой, честно. Но я ее пока переворачиваю. Приклеенный тетрадный листок:
«Я люблю черное, ты — темно-красное. Что будет дальше — точно уже не важное. Глаза закроются, слеза скатится. Эй, подожди, ведь скоро пятница! Яркий день сменится тусклой ночью. Точки звезд попадут попадут в море над Сочи. Ну а я вновь просижу на крыше. Люди спросят внизу: «А он еще дышит?» Дождь не идет — бежит. В лужицах по отраженью меня не заметишь ты. Ты… А может это чьи-то мечты. Порезанные местами, где торчит вата, А где-то в будущем из окна мерса белая фата. Да это все вода — мутная, грязная. Беспорядок мыслей стекает в речку. А я опять непослушный, опять пьяный, Глаза завязаны — сверну прямо на встречку. Ты не плачь, мама, что такой я вырос. Или не вырос, просты выше стал. Ой мама, не ругайся, сигареты. Да — курю, Просто мама, я очень-очень устал…»
Я перечитываю мелкий почерк, снова и снова разворачиваю сложенный вчетверо листок и не могу отойти от того вечера, когда выступал с этим. Когда впервые взял микрофон и зачитал свое творение публике. Когда произошел тот роковой казус с букетом. Я очень-очень устал — хочется тупо лечь и все. Хочется возродиться, как феникс. А потом собрать гала-концерт и финальную песню посвятить своему учителю, в которого я был взаимно влюблен и который из-за этого самого репа сейчас за решеткой.Двадцать. Двенадцать. Конец декабря. Это случилось Быть может быть зря…