Невозможное

Она не верила до последнего. Все факты говорили об этом, четко и ясно, совершенно недвусмысленно, но она все равно не верила. Смотрела в улыбающееся лицо Хиновы, выслушивала пафосные и невыносимо самодовольные разглагольствования Гинтоки, и не верила. Выбросила в мусорку три использованных полоски с явственными плюсами, но упрямо отпиралась от очевидного, даже на дежурства пыталась сбегать, пока Сейта, Шинпачи и Кагура не начали следить за каждым ее шагом и чуть что докладывать Хинове. Ее тошнило по утрам, она сама пугалась своего зеленоватого лица, послушно жевала соленые крекеры, которые заботливо приносил Гинтоки, прислонялась к его плечу по вечерам, глядя на то, как просыпается, разворачивается во всей своей неприличной красе Йошивара. Тяжело вздыхала, когда Гинтоки укладывал свою ладонь ей на талию и с нежностью, которую в нем никак нельзя было заподозрить, вел по животу, стараясь уловить движение, которого тут пока никак не могло появиться. Обмирала в его объятиях, тонула в том взгляде, который он неизменно дарил ей с недавних пор — и не верила. Выслушивала поздравления коллег, яростные крики Сарутоби, сердечные пожелания Хиновы, язвительные комментарии Отаэ. Смущенно пожала плечами, когда Кьюбей-сан, краснея и смущаясь подошла к ней и спросила, не жалеет ли она о своем решении. Припомнила, что та тоже давным-давно отказалась от собственной женственности, пусть и не по своей воле и при других обстоятельствах. Но все равно никак не могла принять, что подобные вопросы имеют хоть какое-то значение. Со временем пришлось полностью оставить работу и перейти на более традиционные кимоно. Живот округлился, внутри явно шевелился неумолимо растущий человечек. Она гуляла по городу в поисках свежего воздуха, она даже не прикасалась к трубке, она пыталась петь колыбельные по вечерам и очень долго укладывалась под боком у Гинтоки, когда наступала ночь. Мучилась от того, что ее расписание никак не укладывалось с таинственным и непостижимым расписанием существа внутри — и все равно никак не могла поверить в его реальность. Она познакомилась с обитателями неприметного бара в квартале Кабуки. Вынесла теплые, но чуть напряженные объятия пожилой женщины с резкими манерами, которая, по словам Гинтоки, была совершенно невыносимой старой каргой, но при этом явно почиталась им куда сильнее матери, вытерпела ее пристальный оценивающий взгляд. Выслушала немало дурацких советов от машины, которая выглядела совершенно точно, как юная девушка. Подивилась невероятным отношениям Гинтоки с главой мятежников и заместителем главы полицейского батальона. И так и не сумела уложить в своей голове странную мысль, что все действительно происходит на самом деле. Выслушивала самые дурацкие вариации возможного имени, большая часть которых была связана с Гинтоки и его серебряными волосами, выслушала невероятно страстную тираду мужа — черт, как это звучало-то! — о том, что своему ребенку он кучерявые гены не передаст. Ловила себя на том, что время от времени ее подмывало спросить: «А какому ребенку-то?!» Вытерпела десять часов невыносимых страданий, в ходе которых прокляла весь персонал больницы, Гинтоки и всю его шайку, Хинову с ее «позволь себе стать счастливой, ты это заслужила», и саму себя, в том числе. Смеялась, когда ее пытались успокаивать, рычала, когда на нее пытались прикрикивать, поливала пространство вокруг такими словами, о существовании которых раньше даже не подозревала. А потом взяла на руки сына. Страшного, лысого, красного, сморщенного, припухшего — невероятно уродливого. Прижала к себе. Глупо фыркнула: «Ну стопроцентно кучерявым будет!» А затем разревелась. Она, проданная в раннем детстве собственными родителями, проститутка, на руках которой было столько крови, что вовек не отмыться, стала вдруг матерью. Рехнуться можно! Невероятно, но факт! — Как ты? — укутанный едва ли не по глаза в стерильный белый халат Гинтоки, вошел в палату, куда его до этого не пускали даже под угрозой смерти всему персоналу. — Как ты, Тсукуйо? — Спасибо, — сквозь слезы ответила она. Невпопад, зато от души. — Спасибо. И улыбнулась. Поверила, наконец.