екьулей

      на сгибе локтя, в переплетении толстых васильковых вен, покрытых кристаллами невыветревшегося наркотика и покровом слоеного кожного, в смешении бледно-снежного, больного, и сиренево-синего, как сумасшедшее море с картины айвазовского, вкраплениями покрывающего, притаились множественные шрамики от уколов с самыми разными дозами и комбинациями веществ. виолетта никогда не прятала это место, наоборот, оголяла, пугая чистых, смеялась, когда те корчились от отвращения к телу откровенного торча. виолетте все это нравилось: грязные иглы на всю компанию, мешанина сырьки, вездесущие фиксики, балтийские коктейли, дни, когда по-особенному прет, паша техник, орущий из колонок, случайные перепихоны с долей русской тоски и самокрутками после, панельки, которые идут первозданной волной, когда тебя вставило не по-детски, осуждающие лики родственников и старых знакомых, будто вымазанные лампадным маслом, отсвечивающим люциферазным секретом мертвых светлячков. виолетте нравилось хоронить себя посреди тысяч подобных, на выеденной раком груди русской смертушки, врастать в родные заброшки, пахнущие сырым трупьем, облизывать лесбийские клубы города на неве с дешевым лоском лопнувших нимфеток. проект 'пацанки' не стал для нее чем-то ограничивающим, переломным, и под подушкой зачастую прятался любимый шприц, а 'место цветения мертвой сирени' обретало все новые оттенки безвозвратного.       амина же ловила хачапуристых фей за жирные крылья, заставляя тех брыкаться и брызгаться передержанным маслом, искрящимся и переливающимся. амина расплавляла солнце на вечернем дагестанском небе, папа был понарошку, где-то в пивных колоннах коматозных колоний, пока в солнце не заводились черви, опарыши и слишком капризные барышни. даже и не узнаешь, кто больший паразит. но именно папа не возвращался. масляные пузыри из подсолнечного носа, баранья шапка, краткий ежик волос и по-настоящему фальшивая улыбка — вот она, усманилаева. безотцовщина с хинкалоподобным телом. и на плечах ее катал лишь алкогольный делирий и кучка психотравм, а аминка смеялась так звонко, что одиночество трескалось на еще более безнадежные пустоты. амина была мучной и замученной, ее кликали зачастую 'ромовый тата', а она вбирала все в себя, как пористое тесто временной невесты желудочно-кишечного. 'пацанки' были для нее любопытным квестом, заученной игрой, алмазной пылью в чашке с кофе, эмоциональной соковыжималкой. в амине проснулся азарт, и усыпить его не смогли бы даже введенные внутримышечно снотворные.       в первую неделю виолетта обернулась маленьким, забитым и вдрызг бухим котенком. ее слепота заполняла пространство, натягиваясь солевыми пауками, оставляющими за собою неизбежность конца. вилка гладила свой черноплодный сгиб и отмачивала кислые шутки, татуировки рвались от изобилия лихорадочных ребячьих движений, а ноги сплетались в бесконечные косы болезни паркинсона. амина заметила ее не сразу, как опытный стратег, приглядевшись сначала к более адекватным и богоподобным участницам, вроде той же киры или леры, хотя их маски были тверды и лоснились под объективом камер. виолетта была подобна чернильному дереву без корней, зачатку расширенного зрачка без радужки глаза. ее черные взбитые песьи вихры и идиотская шапка напоминали о нерафинированном лете, когда закутаешься в полотенце и к пяткам прилипает кусачий песок; а манера речи — бесконечные деткие трели о всякой всячине, о спичках в кармане и украденном со стола бога хлебе. амине вспомнилось одно странное слово — екьулей — что на ее родном языке обозначало 'любимая'. почему-то оно подходило этой несуразной укатившей на скорой наркоше виолетте, хотя усманилаева еще не знала — 'с хуя ли?'.       и лишь вернувшись на испытании школой, когда шоколадные волосы ломал ветер, а улыбка распадалась на пиксели, виолетта поймала взгляд полненькой девочки с мертвыми глазами цвета некачественной ханки. в них промелькнуло что-то родное. как одиночество нептуна. как запах лимонных маффинов. как приход.