I, I keep a record of the wreckage of my life I gotta recognize the weapon in my mind
They talk shit, but I love it every time
And I realize
Наверное встречу стоило назначить в клубе. Или заявиться прямо в полицейский участок, одним видом перебивая заварившиеся местечковые склоки и едва сформировавшийся аппетит. Можно было снять номер в отеле или кинуть адрес того здоровенного склада фасовки на пирсе, заваривая чай прямо над пачками свежеотмытых денег. Джим, будешь? Было бы куда меньше вопросительных взглядов, в основном от него, конечно, ибо в этой темноте чёрт ногу сломит, а если какому отбитому и взбредёт завернуть в эту клоаку, он лично выколет ему любопытные глазёнки, оставляя эксклюзивное право наблюдать себя на коленях единственному зрителю. Эдакая награда за честность. Было бы неплохо получить и свой процент. Ну там сменить позу, или хотя бы подкинуть что-то под колени дорогущих штанов, впитавших в себя уже всю гниль готэмской подворотни, но сопящий всем праведным гневом напротив Джим Гордон не видит в этом практической выгоды, очевидно предполагая, что натёртые колени и дуло у лба гораздо эффективнее в донесении фундаментальных посылов, чем хотя бы малая толика комфорта. Зануда. Тут же не полицейский участок, в конце концов. — Пристрелить бы тебя. Джим скалит зубы и его белоснежные клыки видны даже сквозь всю эту смрадную темноту, придавая образу налет инфернальности. Освальд готов поклясться, что его очки треснули именно из-за этого оскала, а вовсе не потому что были бесцеремонно сброшены в грязь. Должно быть страшно. Должно быть вся местная шушера кладёт в штаны, стоит Гордону впиться в их поле зрения и открыть рот. Ему смешно. Нет, он не собирается заливаться тут смехом и кататься в грёбанном слякотном месиве. Его губы трогает лёгкая ухмылка, совсем не хищная, скорее в духе какого-то демона-трикстера, говорящая — ну мы-то с тобой оба знаем. Мы знаем, что ты не пристрелишь меня! Мы знаем, зачем ты здесь! Мы знаем зачем весь этот цирк и оба наслаждаемся этим! Игра с огнём, не иначе. Тонкий поиск чужих границ и робкий шаг за красную линию в любопытном порыве узнать — а что будет? С Джимом легко. С Джимом приятно. С Джимом, как совать голову в пасть дрессированному тигру, с натянутой распоркой из совести и непреложного свода законов. Вроде опасно, а вроде… Джим взводит курок. Его дёргает следом, и Освальд точно не может сказать почему. Может всё дело в извращенно распятой стопе, пульсирующей и ноющей, как кисейная девка, уколовшая палец иголкой, стоит только ветру подуть не с востока. А может в экспрессивно натянутых нервах, наконец получивших своё, что-то настолько новенькое и нецелованное, что лопнули нахрен, сотрясая напоследок весь организм волной эйфорического экстаза. В такую херню они ещё не играли. — Оу. Нет, серьезно, это всё что он может выдать, под соусом широко распахнутых глаз и прикусанной нижней губы, да с такой силой, что если не польётся кровь, то след останется точно. Выйдет отличное дополнение к дорожке из разбитой брови, припорошенной кирпичной пылью. Джим вроде тоже не теряется, но что делать дальше явно не знает, так и оставаясь на месте, жестко пялясь в одну точку чуть ниже переносицы. Должно быть со стороны выглядит уморительно. Освальд поставил бы восемь из десяти за артистизм, и только пятёрку за выбор декораций. Какая-нибудь скотобойня с её ржавыми желобами смотрелась бы куда органичнее. Кажется Фиш любила такие штуки. Его лицо моментально кривит от воспоминаний о холёной суке, вылепляя из органичного удивления нечто ядовито-склизкое, отчего вооруженный оппонент, наскоро сделав в голове единоличные выводы, принимает всё на свой счёт. Его палец плотнее прижимается к скобе спускового крючка, а в груди Освальда совсем не остаётся воздуха, намертво сдавленной валлийской шерстью жилета. — Ох, Джимбо… Он специально копирует этот пустозвонный тон Буллока, медленно поднимая голову выше, давая холодному металлу сполна опробовать кожу. Немного на переносице, потом кончик носа. Из-за него и кличка, не иначе. Горячее дыхание заставляет старый револьвер покрыться испариной, и Освальд чувствует, как горчит порох на языке, ещё до того, как позволяет себе открыть рот. Во всех смыслах. — Мне это даже льстит. Если бы внутренние принципы Джима понадобилось сравнить с каким-то металлом, он бы выбрал один из тех, что придумывают для этих бесконечных супергеройских фильмов, способных выдержать прямое попадание ядерной бомбы и не помяться в процессе. — Тогда ты окончательно спятил! Серьезно, на них даже царапин не остаётся. На это ангельское терпение можно смотреть бесконечно. Настолько непререкаемое, что аж зубы сводит. Может потому и рвёт крышу, стоит перекинуться взглядами? — А кто нет? Освальд ведёт плечами по воздуху, растягивая улыбку ещё шире, бросая сразу и в лоб. И этот вызов Гордону совершенно нечем крыть, пускай принятие хоть убьётся в агонии, метаясь по Россовским состояниям. Ну там, отрицание-гнев-отрицание. Потом на психотерапии поправит, найдёт удобоваримое объяснение и наверняка сведет их сотрудничество к теории необходимого зла. Освальд ставит десять из десяти, именно для этого его и придумали. Сам виноват. Освальд не знает, говорит ли он это вслух или просто красноречиво выражает всем видом. Сам виноват. Чего ожидал от этой сточной ямы, где даже небоскрёбы стоят по шпили в дерьме? Говорят, многие солдаты однажды побывав на поле боя больше не могут жить без войны. Дело именно в этом? Тогда ты немного ошибся, у них тут не полигон. Готэм — это грёбанная преисподняя. Освальд коротко ведет языком, облизывая губы, и будто случайно касается кончиком дула. Упс. — Тебе не холодно, Джими? У него так скоро зубы не сойдутся, и надо же было выскакивать сломя голову, напрочь забыв хотя бы накинуть пальто. Ты этого стоишь, Джим? Определенно. Надо просто видеть этот взгляд, когда Освальд снова подается вперёд, на этот раз куда более смелее и жестче. — У тебя руки дрожат. Наглая ложь, но Освальд предпочитает — недалекое будущее. Его зубы мягко впиваются в дуло, подтягивая совсем близко к себе, и хрустнув позвонками, спина распрямляется, вытягивается ядовитой змеёй, выставляя голову вперед одним слитным движением. В подворотне темно, хоть глаз выколи, но он видит, ох, черт как же хорошо он видит взгляд Джима, когда губы накрывают дуло, размазывая по металлу свежие капли крови. Освальд что есть сил тянет носом воздух, пробирая себя этим запахом, насаживаясь сильнее. Ничего особенного, откровенно. Кровь и металл, немного горчит порох и тяжело оседает оружейное масло. Кисло, горько и склизко. Опасно. Не будь в нём патронов это было бы жалко. Но они есть. Боевые, взведенные и готовые размазать мозги по асфальту, повинуясь одному движению пальца. Освальд чувствует, как к щекам и вискам нещадно прилипает кровь. Его рот почти полностью поглотил дуло, и в момент когда язык приходит в движение, дразнит и цепляет кончиком крючок барабана, вакуумная тишина переулка разбавляется задушенным стоном. И хрен он скажет, чьим именно. Джим не двигается. Джим толкает, Джим поощряет, не отстраняется и не пытается врезать ручкой в висок. Может в шоке, конечно. Впервые такое? Чтоб прям такое, без рук под штанами и засосов на шее. Чудовищных, на его вкус. Слюны столько, что кажется можно вторую лужу налить просто двинув губами. Глотать неудобно, глотать буквально опасно и это снова вызывает улыбку, складываясь в голове в какой-то похабный анекдот. Насадился как-то один пингвин ртом на дуло по самое горло… Когда он подается назад, то специально приоткрывает рот, давай Джиму четко рассмотреть, как гладко язык облизывает рифленый металл. Как он впивается в него, гладит с какой-то больной нежностью и как слюна вместе с кровью течет по губам, разбавляя грязно-серую лужу под ними всеми оттенками красного. Джим смотрит. Джим как обдолбанный смотрит, как он охаживает языком расширенный кончик, как толкается в него, так глубоко, как возможно, а когда влажный палец снова скользит по курку, пропускает в рот и трется нёбом о мушку, раня нежную кожу. Слюна и кровь быстро покрывают револьвер влажной пленкой, и на секунду, отвлекаясь от сладостного баланса на грани, Освальд задумывается, жалеет ли Джим так же сильно, что в переулке нету хотя бы одного фонаря?! Пальцы натягивают перчатки до скрипа. Освальд сцепляет их за спиной, выгибая плечи и сводя лопатки до боли. Хуже не будет. Хуже было минут десять назад. От пяти до минуты, хотелось лезть на стенку от дерганий нервов в ноге. А сейчас наплевать. Сейчас есть только влажный металл, сумасшедший взгляд Гордона и липкое чувство в желудке, тянущее не то наблевать, не то кончить всухую. А мамочка говорила, держаться от пушек подальше. От пушек и от людей, что их носят. Когда между дулом и ртом лопается тонкая нитка слюны, Освальд вполне логично решает, что может встать. Нога к тому моменту от греха потеряла чувствительность, а штаны пришли в состояние жеванной тряпки, негодные даже для самой деликатной стирки. И это в тот самый момент, когда его портного достали со дна Готэм-Ривер. Быть может бедолага бы спасся, не задумай искупаться прямо с машиной, предварительно вырвав перила на скорости в сотню. Не стоило возвращать ему права после той пьяной аварии, но он так просил. Жизнью клялся. — Как думаешь, продолжим в другой раз или ты хочешь…? Он не заканчивает, триггер и так работает безотказно. Освальд не смотрит ниже положенного, хватит на сегодня смущений, но даже так, судя по одному зловещему взгляду и поспешному отходу в темноту, кристально понятно, что сегодня одному детективу Готэма придется кардинально пересмотреть свои взгляды на методы устрашения, а ещё долго и тщательно отмывать себя в душе. Если вы понимаете о чем речь. Освальд ухмыляется, большим пальцем стирая влажную каплю, подмигивает антрацитовому мареву и хромая обратно задумывается, насколько забавно между ними теперь будет звучать фраза про пистолет.