Жалеть будут только ублюдки

      — В пизду.       Голос Роуча вырывает его из мыслей. В самом деле — в пизду. В пизду делать вид, что смерть в этом мире все еще что-то да значит. Всем друг на друга либо давно поебать, либо процесс уже запущен и в скором времени твой труп пригодится разве что мусорщикам на свалке. Блять, да никто даже не всплакнёт — ты съебался из дыры, в которую превратился этот мир и теперь тебя можно только лишь поздравить.       141-му, вопреки всему тому дерьму, что тот повидал за время своего существования, поздравлять было некого и не с чем. Да и желания, в общем-то, не было тоже.       Райли съебался из этого мира настолько грамотно, что было даже завидно. Сдохнуть такой нелепой смертью — не на войне, не подорвавшись на мине или от ебучего кровотечения, а в своей постели, во сне, от пули подонка, что решил свести старые счеты. На самом деле, звучит то оно и нелепо, но по факту — трагедия страшная. Трагедия ебанутая и невероятная. Человек, над башкой которого большую часть жизни свистели пули, который ходил на свидания лишь со смертью и трахался он, в общем-то, тоже только с ней — погиб в момент, когда ожидал этого меньше всего. Не это ли тот самый ебаный закон подлости, о котором все так любят пиздеть? Правильно говорит Роуч — в пизду. В пизду эти поминки и любое их жалкое подобие — мертвым они ни к чему, а для живых только лишняя нервотрепка.       Он закрывает глаза и откидывается на спинку дивана. Непередаваемый аромат из мочи, говна и, дай бог, чтобы всего лишь рыготни — врезается в ноздри особенно сильно. Когда весь этот импровизированный пиздец закончится, он поедет домой и просто нажрется. Не в честь чего-то или кого-то — просто нажрется.       — Какой в этом смысл? — ему кажется, что Роуч каким-то образом научился читать его мысли, ибо Мактавиш задается тем же вопросом последние три года. Пришел к выводу, что смысла нет, так просто легче делать вид, что ему поебать на то, кого он похоронил или похоронит завтра. Но Роуч имеет в виду все же не это. — Собираться здесь каждый год чтобы… чтобы что? Чтобы сделать вид, что нам действительно жаль? — он не видит, но слышит по шороху ткани, что Роуч оборачивается, видимо, оглядывая всех присутствующих. — Если здесь кому-то жаль — то он больной ублюдок, пусть знает об этом.       — Хватит истерить, — отчего же голос так хрипит? Вроде курить бросил, но ощущение будто с каждым днем он всасывает на одну пачку больше чем раньше. — Мы уже поняли, что тебе очень плохо без Гоуста.       — Да, Роуч, нам всем хуево и без твоих речей.       Голос Гаса раздается с другой стороны дивана. Кажется, со стороны пятна с кровью, которое пытались оттереть не то пивом, не то мочой. Впрочем, не похуй ли? Здесь в принципе темно, грязно и даже в жопе будет чище, чем тут — ебаное пристанище для тех, кто раньше таскал на плече шеврон с тремя буквами и для кого слово «долг» значило чуть больше простой суммы денег. SAS расформировали больше двадцати лет назад — вернее сказать, дали ему новую шифровку и сделали из элитного подразделения — ебаных наемников, что убивают за корпоративные принципы и несколько миллионов на чужом счету. Спецназ, который во всем мире значился лучшим, превратился в кучку отбросов, готовых продать собственную мать. Да, были те, кто согласился остаться, были те, кто съебался, не желая иметь ничего общего с тем, что сейчас зовется армией. Тяжело быть привередливым там, где от былого остались одни руины — либо дрочишься на то, что зовётся правительством, либо вырубаешь из башки сказки про «долго и счастливо» и принимаешь, что ты в полном дерьме. Мактавишу не сложно было сделать собственный выбор. Наверное, сразу после падения короны и гражданской войны — он всю жизнь нихуя не умел и предпочитал продолжать это «нихуя» подальше от действующих вооруженных сил.       — Ну пиздец, почище места не нашлось?       Мактавиш поднимает брови не открывая глаз. Кто-то сует ему в пальцы сигарету и Джон на рефлексе делает затяжку — о да, так вывозить трескающий голос Прайса гораздо проще.       У него был горловой имплант, на пару с механическими связками.       Разумеется, никто не отпустит тебя из бывшей спецслужбы просто так: будь ты хоть трижды героем былого королевства, сейчас ты всего лишь подонок, который знает слишком много для живого человека. Тогда-то и возник апогей человеческой жестокости — война закончилась, власть свергнута и все, кто был к ней как либо причастен — уроды, не заслуживающие жизни. Короче говоря, Прайсу перерезали горло. Да, они спасли его, вырвали из лап смерти и бросили на стол к риперу — уродливый порез зажил со временем, но вот со связками была беда. Те были настолько повреждены, что единственный звук, который Прайс в итоге мог издавать ртом — это леденящий душу шепот, свист которого забивался Мактавишу куда-то между ребрами, заставляя сердце сильнее стучать.       — Не хотели другим ребятам портить настроение своими кислыми рожами. Вот и выбрали вип-зону в этом местечке.       — Кислые рожи у вас были три года назад, а сейчас… — Мактавиш приоткрывает один глаз. Прайс стоит рядом с ними, возле ящиков, что они используют вместо стола и оглядывает всех придирчивым взглядом. Вот больной, — Прайс был одним из немногих, кто сохранил военную форму SAS и не стеснялся открыто вышагивать в ней по улицам разрушенного Лондона. Не нужно было говорить, чтобы понять, что у Прайса стальные яйца — ублюдки не любят напоминаний о прошлом, тем более когда это прошлое однажды охотилось на твое действующее правительство. Его взгляд соскальзывает на ящики, на фотографию в крепко защищенной рамке. — Вы его так и будете каждый год по-новой хоронить?       — Не будь циничной сукой, Прайс. Он был и твоим другом тоже.       «Тоже» заставляет его посмотреть на Мактавиша внимательным взглядом. Джонни выражает безразличие. Ему по правде говоря уже похуй на эти тоже-не-тоже. Все что было, то давно лежит в земле либо под руинами, либо накрытое тяжелой деревянной крышкой. Может, тогда все это дерьмо и началось. Тяжело оставаться равнодушным, когда… его хоронят. В башке взрываются тысячи осколочных одновременно и твоя черепная коробка начинает напоминать скорее сито, нежели то, что может удерживать в себе рвущиеся наружу эмоции. У Мактавиша в башке кто-то взорвал ядерную бомбу в тот день. Взрывом расхуячило все, что отвечало за чувства и эмоции — те были погребены под толстым слоем пыли и радиации, который Джонни осознанно решил не сдувать, а вот все остальное оказалось на поверхности. Апатия, безразличие и еще какое-то умное слово, которое ему высрала психотерапевт. Че-то на «д» — не то депрессия, не то долбаебизм, но точно похожее на первое. Так пока что проще, так он пока что может делать вид, что все по прежнему и Саймон всего лишь лежит в гробу, а не исчез навсегда. Проще делать вид, что они были друзьями — близкими и… все такое.       Он замечает, что у него дрожат пальцы, когда подносит сигарету ко рту.       — Да уж, парни.       Прайс падает в промежуток между кровавым пятном Гаса и засохшей блевотой Мактавиша, закинув руки им на плечи. Джонни косится на него, ощущая нечто подобное теплу — ну конечно, могут исчезнуть хоть все страны мира, террористы станут новым правительством, но усы Прайса останутся при нем даже в эпицентре ядерного взрыва. Круче всяких киберимплантов, а главное — природное.       — Каждый год одно и то же — вы бы хоть более цивильно это все делали. Цивильно, в их случае, это вместо обоссаного дивана сидеть на жестких коробках, а вместо дешевого пива — хлебать водку с газировкой. Хуета такая же, но хотя бы чисто. Парни говорят о чем-то своем — Мактавиш не особо вникает в разговор, уставившись в фотографию на ящике. Он, как и хотел, забрал в могилу тайну о своей роже — сраная маска Призрака была приебана к его лицу, теперь уж, точно навсегда. И от этой мысли перед глазами на секунду засбоило. Каждый раз, когда он задумывается об этом… Зеленые глаза смотрят на него с осуждением, открытым неодобрением всего, что Мактавиш творит — наверняка мерещится, но рану теребит будь здоров; многие говорили ему, что Гоуст ушел, но его частица осталась на роже Мактавиша отпечатком безразличия — вот уж с чем не поспоришь, с тем не поспоришь. Выдавить из себя эмоции и в самом деле стало трудно. Их не то что бы не было — они были и их было очень много, но вот ухватиться за них, спустить на землю, обработать и понять, что именно из себя представляет та или иная эмоция… Он понимал Райли как никогда в эти моменты и чувствовал невероятный обжигающий стыд, отвращение к собственным словам, что он говорил однажды:       — Ты пытаешься состроить себе образ загадочного еблана? — его лейтенант тогда посмотрел на него как на идиота. — Что ж, у тебя получается.       Райли не пытался. Ему просто было плохо, возможно, даже хуже, чем Джонни в данный момент. И у него не было человека, который, — боже — мог бы выводить его эмоциональный диапазон на какой-то новый уровень. У него был бывший ОТГ-141, припасенный пистолет с крупным калибром и полное отсутствие всяких эмоций. Они еще не до конца нашутились про самозанятый спецназ, учитывая специфику их нынешней работы — они, можно сказать, представляли из себя нечто вроде подпольной организации, которая устраняла пиздец раньше действующих вооруженных сил. Так и народу погибнет гарантированно меньше, да и дерьмо самоустранится куда быстрее. Их нетраннер была отличной бабой, которая могла разведать обстановку быстрее правительственной — такая же покинутая всеми лохушка, как и они сами.       Обосраться, конечно, что идеальным спецназовцем он стал только после того, как перестал им быть.